Toby Slade. Japanese Fashion: A Cultural History. Berg, 2009. 192 pp.

Книга Тоби Слейда «Японская мода: история культуры» — не столько о моде, сколько о том, как и насколько выбор одежды продиктован эстетическим, политическим и экономическим контекстом времени.

И приятие Японией (вернее, определен­ными слоями японского общества) совре­менного европейского платья является не только и не столько суммой индиви­дуальных предпочтений, желания и осо­знанного выбора носить что-то новое, за этим стоит и некий нематериальный ба­зис — тонкие изменения в самосознании каждого человека и самоопределении всей страны. Апеллируя к авторитету Мишеля Фуко, Сюзен Зонтаг, Канта и Вольтера, Слейд раскрывает особенности становления японского восприятия одежды (я намеренно опускаю сло­во «мода», которое чересчур быстротечно для тех высоких материй, которыми оперирует Слейд) в период после революции Мейдзи, когда Япония обратилась к Западу.

Во вступлении он рассуждает об особенностях определения и осо­бенностях перехода от феодальной системы к модерности в Европе и Японии. Если в Европе буржуазная революция завершилась ко Второй мировой войне, то в Японии этот процесс затянулся как минимум до 1960-х, а то и до 1980-х годов.

Новое самоопределение Японии — сочетание модерности и Запада, активно пропагандируемое новой властью по политическим причи­нам,— вызывало ностальгию и если не открытую тоску по прошлому, то определенное сожаление и страх того, что была утеряна некая эс­сенция «духа Японии». Этот разрыв, в той или иной степени присут­ствовавший в истории любой страны, в Японии подчеркивался осо­бенностями исторического и политического развития, что нашло свое отражение и в прикладных вопросах выбора одежды. Для модерности одежда во многом основана на реконструкции прошлого, и Япония в XIX-XX веках занята переосмыслением и в какой-то степени созданием заново национальной одежды и изобретением традиций, с которыми должна была ассоциироваться идея новой Японии.

Модерность в обеих ее ипостасях—как технологический модернизм и как модернизм свободы — основана на осознании времени («Фило­софский дискурс о модерне» Хабермаса); для Японии, традиционно локально-ориентированной, это означало, что самоидентификация с местом, регионом или со стороной (в оппозиции «я — иностранное») постепенно заменялась на ориентацию по времени: «я — современ­ность» против феодального «я эпохи Эдо» и т.д. Слейд принимает за точку отсчета позицию социолога и исследователя моды Джеймса Лавера: люди и все, что они делают, может и быть продуктом своего времени, однако это не значит, что всю историю можно представить как чередование противоречивых и предвзятых взглядов. Напротив, он выделяет некое всепроницающее влияние, оставляющее свой от­печаток на всех аспектах эпохи, и именно этот «отпечаток» позволяет нам почувствовать дух эпохи (с. 13). Такой подход оказывается наи­более продуктивным в анализе периодов Мейдзи (1868-1912), Тайсё (19120-1926) и Сёва (1926-1989) и позволяет соотнести портновские реформы этого времени с политическим и социальным контекстом эпохи. «Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбра­ли, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого», — приводит Слейд слова Маркса и преломляет их в отношении моды.

Слейд считает, что мода — как процесс постоянного переделыва­ния и свободного движения идей и форм, при этом провозглашаемый как социальное зеркало эстетического беспокойства — отражает со­бой ценностный подход эпохи модернизма. Традиция и предрассуд­ки, оставленные в далеком прошлом, в модерности были возрождены в портновском искусстве, сплетающем элементы магии, романтики и традиции, отрицающие не только европейское платье, но и науч­ные и рациональные ценности. Япония, поздно вступившая в этот период, заимствовала портновские формы, не отрицая их иррацио­нальности,— для Японии вообще характерно «игровое» восприятие, в котором позволительно пробовать многое из того, что кажется не­возможным в повседневной жизни (Слейд сравнивает японскую пси­хологию с принципами БДСМ). При этом иррациональность моды отражается и в невозможности ее полного приятия — японец носит европейскую одежду в обществе и традиционную японскую — дома. Слейд разбирает и особенности исторического развития Японии, ко­торые, в момент выхода страны из изоляции, сыграли свое ключевое значение в формировании национального самосознания и как част­ного его проявления — отношения к традиционной и заимствованной одежде. В отличие от Европы, изменения в обществе, продиктованные индустриальной революцией, происходили не постепенно, а резко и неожиданно. Переход от феодализма к модерности был настолько скоропалителен, что отражал классовую борьбу в гораздо меньшей степени, чем это происходило в Европе. Так, класс самураев, на основе которого должно было бы развиться общество потребления, его осно­вой не становится. К анализу причин такого развития Слейд обраща­ется во второй главе, «Японские вещи: события и тенденции». Уже на­звания параграфов в этой главе показывают нам, что перед нами не краткий анализ «любопытностей» японской моды, а серьезное куль­турологическое исследование: «Портновская модерность», «Обнажен­ное тело и способы его прикрыть», «Приличия», «Основополагающие выборы: йога и нихонга», «Вестернизация и японская мода», «Потре­бление». Действительно, разброс тем, которые Слейд затрагивает в тонкой, всего 200-страничной книге, на удивление широк. С первых же слов автор задает серьезный исследовательский тон, выделяя в дискурсе о моде несколько основополагающих нарративов: полити­ческий (изменения в стилях одежды отражают смену политических систем и развитие (а в японском случае — приятие) международных связей), материальный (доступность тех или иных тканей), классовый (отражение существующих в обществе отношений), социальный (от­ражение принятой в обществе системы социальных значений, по­требления, системы знаменитостей и кумиров и т.д.), эстетический (отражающий оригинальность, воображение, традиции и прочие не поддающиеся измерению в нитках-иголках материи). Слейд вкратце характеризует все этапы развития японского национального стиля: от периодов Дзёмон (до 400 года до н.э.), в котором не существовало различий в одежде между мужчинами и женщинами, и Яйёй (300 год до н.э. — 300 год н.э.), о котором больше всего известно из китайских источников, через периоды Ясука (550-646) и Нара (646-794), когда появился первый прообраз кимоно, до Хэйян (794-1190), в который по­явился собственно японский стиль в одежде, в особенности юни-хито (япон. «двенадцать слоев») и Камакуры (1185-1333), когда сложные экстравагантные фасоны предыдущей эпохи упростились до строгой полувоенной одежды. С периодом Эдо (1603-1868) начинается и изо­ляция Японии; хотя любопытно, что тогда же Япония впервые начи­нает заигрывать с Европой — Слейд останавливается на миссии Хасэ- куры Цунэнаги (1571-1622) в Европе (1613-1620); на сохранившихся портретах он одновременно похож и на самурая, и на иезуита. В сле­дующий раз посольство Японии окажется в Европе только почти че­рез два столетия.

После изоляции Эдо, которую Слейд разбирает очень подробно, на­ступил период Мейдзи, когда сильное централизованное правитель­ство, стремясь любой ценой вырваться из феодализма, было готово принять западную модель как образец политического, экономическо­го и культурного развития. Тогда японцы, вместе с другими внешни­ми признаками индустриальной революции, взяли за образец и за­падное платье — однако, как неоднократно повторяет Слейд, даже в своем приятии европейской модной одежды Япония пошла иным пу­тем, нежели Запад. Сам подход к дифференциации платья оказался другим. В отличие от Европы, где внешний вид служил отличитель­ным признаком, по которому аристократов можно было отличать от поднимающей голову буржуазии, и мода была визуальным социаль­ным маркером, в Японии, номинально эгалитарной, не существова­ло подобной системы. До реставрации Мейдзи не-самураи просто не могли носить одежду самураев; с отменой этого запрета в 1870-х годах внешний вид стал отражать не классовые различия, а, скорее, разное понимание чувства времени (важный признак модерности, о котором писал Хабермас): современная одежда противопоставлялась традицион­ной. К тому же европейское платье ассоциировалось с победой в граж­данской войне: в 1877 году войска централизованного правительства, подавившие восстание в провинции Сацума, были одеты в униформу наподобие европейской, а проигравшие повстанцы — в традиционные хлопок и шелк самураев. При этом японцы подстраивали традицию под политические нужды времени. Так, когда герцог Эдинбургский посетил Японию в 1869 году, императорский двор встречал его в офи­циальном западном платье. Сам император выступил со следующим заявлением: «.мы весьма сожалеем, что форма одежды нашего двора следует китайской традиции и приобрела излишне женственный стиль и характер. Основатель Японии император Дзимму¹ и покорительни­ца Кореи Дзинго² одевались не так, как мы сейчас. Мы более не долж­ны появляться перед людьми в этих женственных одеждах». С этими словами западная одежда была официально принята как символ мо­дернизации государства.

Третья и четвертая главы посвящены соответственно мужской одеж­де и женской одежде. В Японии развитие европейской моды отража­ло определенную биполярность на разных уровнях жизни: тендер­ную — мужчины раньше, чем женщины, стали носить европейскую одежду, женщины стали появляться в западных платьях уже после 1920-х годов; пространственную — западную одежду носили на рабо­ту, а традиционное платье — дома, и т.д. Если для мужчин этот про­цесс был связан с работой и службой, то женщины, даже покидавшие домашнее пространство и трудившиеся в магазинах, офисах, барах, на заводах и т.д., носили традиционное кимоно. Но не было бы сча­стья —да несчастье помогло: Слейд связывает распространение евро­пейской одежды среди японок с пожаром в крупном универсальном магазине 16 декабря 1932 года, когда работавшие там девушки, выби­раясь из здания по канатам, пытались не дать распахнуться традици­онным юбкам и падали. Тринадцать смертей в результате несчастных случаев такого рода (против одной от удушья) оказались достаточно эффективным методом негативной рекламы: уже через год в магази­нах для всех продавщиц была введена западная униформа.

Однако эти курьезные подробности нисколько не умаляют серьез­ности исследования Слейда. Пожалуй, он стал первым, кто попытал­ся вписать историю японского восприятия одежды и телесности в за­падноевропейский контекст, и эта попытка безусловно увенчалась успехом. С начала ХХ века в Японии получает распространение де­виз «бунке-сейкацу» — «цивилизованная жизнь»; это определение они применяли ко всем нововведениям в быту, носившим проевропейский характер. Стало модно есть по-европейски, одеваться по-европейски, жить по-европейски: в Токио был даже построен Рокумейкан — зда­ние для увеселения узкой прослойки военной и бюрократической элиты и западных чиновников, символ вестернизации. Однако эта вестернизация все же так и осталась игрой в переодевание. «Двенад­цать слоев» эпохи Хэйян теперь стали двенадцатью слоями восприятия запада; в заключение Слейд пишет об «экономике эстетики» как основной движущей силе развития японской моды: насколько она объясняет особенности японского построения визуальных образов — решать читателю.

Примечания

1. Легендарный основатель и первый император Японии, по преданию, правил с 660 по 585 г. до н.э.
2. Дзинго управляла Японией с 201 по 269 г., однако так и не была по­священа в императрицы.