Клэр Хьоз (Clair Hughes) — окончила Институт Курто (Лондон), преподавала историю искусства и английскую литературу в Великобритании и Японии. В настоящее время исследует роль одежды в романах. Автор книги и ряда статей о Генри Джеймсе, а также монографии об одежде в романах XVIII—XIX веков (Dressed in Fiction 2005).

«Прежде мне за всю жизнь не случалось видеть столько дурацких шляп», — заявил герцог Веллингтон, познакомившись с новым пар­ламентом, избранным после принятия реформы 1832 года. Этот, без сомнения, презрительный комментарий относился к моральным и интеллектуальным недостаткам, присущим вновь избранным парла­ментариям; однако, будучи человеком весьма требовательным ко все­му, что касалось одежды, герцог одновременно выразил в нем и свое отношение к сомнительному качеству и безвкусному стилю головных уборов депутатов палаты общин. Мы же, являясь стороной незаинте­ресованной, можем взглянуть под несколько иным углом на это сбо­рище щеголей давно ушедшей эпохи и на те предметы, которые укра­шали их головы.

Касторовые шляпы — действительно скверные шляпы, но такой оцен­ки заслуживают не только они. Я намерена рассмотреть в исторической перспективе два вида шляп: мужские касторовые шляпы, которые на протяжении трех веков являлись символом высокого общественного статуса и респектабельности, и женские шляпки, а точнее огромные сооружения из страусовых перьев, которые раскачивались над голова­ми светских дам в конце XIX столетия. Историю и тех и других вполне обоснованно можно назвать кровавой.

Взглянем на две картины XVIII века — портрет супругов Колтман ки­сти Джозефа Райта и написанный Джошуа Рейнолдсом портрет лор­да Белломонта. Шляпы выглядят вполне невинно: и та и другая белые, сделаны из бобрового фетра и украшены перьями страуса. Головной убор миссис Колтман — это кокетливая стилизация мужской шляпы для верховой езды; головной убор лорда Белломонта — это статусная вещь, призванная подчеркнуть исключительность его положения.

Шляпа, которую мы видим на картине Пьера Прюдона, написан­ной в начале XIX века, — это самая простая модель касторовой шляпы. По сути, это точно такая же шляпа, какие носили во времена Тюдоров, с той лишь разницей, что тогда ее могли бы украсить какой-то драго­ценной безделушкой или пером и добавить отделку из серебристого или золотистого кружева. На протяжении XVII века поля шляп становились все шире, тульи — все ниже, а украшавшие их плюмажи — все экстравагантнее; однако уже в следующем столетии перья начали выходить из моды, а поля шляп стали загибать спереди, по бокам или сзади. Так появились новые фасоны — треуголка и двууголка. Во вре­мена Великой Французской революции носить причудливые головные уборы было крайне небезопасно, поэтому французы позаимствовали простой «деревенский» фасон касторовой шляпы, весьма популярный в конце XVIII века в Британии. Он подразумевал отсутствие каких-либо декоративных излишеств, которые могли бы ассоциироваться со ста­рым режимом; и именно такую шляпу мы видим на картине Прюдона. Изменения, затронувшие головные уборы в XIX веке, были простыми и незначительными; и в военной форме, и в официальном костюме со­хранялись фасоны прежних времен.

Шляпы из бобрового фетра заведомо представляли угрозу для тех, кто их изготавливал. Особенности производственного процесса на этапе придания будущим шляпам их формы были таковы, что работ­никам шляпных мастерских приходилось регулярно дышать парами ртути, а это приводило не только к обычным недомоганиям, но зача­стую и к помутнению рассудка. Самым известным намеком на эту не­приятную особенность ремесла — пускай и преподнесенным в коми­ческой форме — стал образ Безумного Шляпника из «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла. Однако мне хотелось бы охватить хотя бы бе­глым взглядом те бедствия, которые сопровождали касторовую шляпу на протяжении всей ее истории, то есть еще в докэрролловские време­на, сперва в Европе, а затем и на территории Северной Америки. Сво­ей популярностью этот головной убор обязан испанцам и голландцам, которым он полюбился в начале XVI века (хотя есть и более ранние упоминания о таких шляпах). Шкурки бобра добывали на территориях России и Скандинавии, обрабатывали в России, а затем экспортирова­ли в Европу через Амстердам. Русские владели секретом мастерства, благодаря которому им удавалось отделить мягкий подшерсток, ко­торый шел на шляпный фетр, от жесткого остевого волоса. Головной убор был одним из тех элементов костюма, который недвусмысленно указывал на положение человека в социальной иерархии или на его принадлежность к той или иной религиозной конфессии. Шляпа из бобрового фетра была дорогостоящим символом статуса — насколько велика была его важность, легко понять, ознакомившись с историей мужского портрета от начала XVI века и далее. Согласно автору офи­циальной истории Hudson's Bay Company («Компании Гудзонова за­лива») Эдвину Эрнсту Ричу, мех бобра, предназначенный для произ­водства шляп, оставался наиболее востребованным и ценным товаром из всех, что поставлялись в Европу, с момента, когда была основана эта компания, и вплоть до конца XVIII века.

На изготовление одной шляпы высшего качества уходило десять бобровых шкур. Даже сегодня стоимость фетровой ковбойской шляпы определяется тем, каков в ней процент шерсти бобра. Начиная при­мерно с 1600 года, для того чтобы удовлетворить социальные амбиции имущего класса, требовалось несметное количество бобровых шкур, вследствие чего популяция бобров в Европе оказалась под угрозой пол­ного уничтожения. К счастью французских, голландских и британских колонистов (и к несчастью американских бобров) освобожденный от испанского владычества Новый Свет стал практически неисчерпае­мым источником пушнины. Под контролем французов оказались при­брежные районы вдоль реки Святого Лаврентия в Квебеке, а в распо­ряжении голландцев — Гудзон, протекавший через Новый Амстердам.

В 1630-х годах англичане вытеснили голландцев с восточного берега реки и таким образом обеспечили себе регулярный доход от продажи более 500 тонн бобровых шкур в год, что сделало их равноправными конкурентами французов.

Целью англичан было предложить некую альтернативу торговле, ведущейся через Балтийское море, и бобровые шкуры оказались имен­но тем товаром, который было проще всего без потерь транспортиро­вать из Северной Америки в Европу. В одном из редких лирических отступлений Рич писал: «Обладание мехами сулило такое богатство, что мысль о нем могла в любой момент захватить воображение чело­века и породить в нем видение Фортуны, изливающей свои милости нескончаемым потоком, ведь поиском такого счастья были заняты умы столь многих людей в середине XVII века» (Rich 1957:13). Шкурки бобров составляли основу благополучия франко-канадских колоний. Приобретая в рассрочку земельные участки, отцы-основатели вноси­ли ежегодную плату за них в том числе и этим мехом; также они дела­ли ставку на бобра как на основной товар, который можно поставлять в Британию, извлекая при этом немалую выгоду.

Эта оживленная духом конкуренции торговля, обеспечивая спрос на шляпы, которые должны были не просто защищать головы своих владельцев, но также служить для них знаком социального отличия, затрагивала интересы не только европейских политиков, но и корен­ных жителей Америки, занимавшихся промыслом пушного зверя. Ко­лонисты и торговцы были заинтересованы в том, чтобы представители местных племен охотились и были сговорчивыми, когда речь заходила о цене на добытый ими мех. Продвигаясь в погоне за бобрами все даль­ше на запад, англичане и французы стремились стравить между собой разные индейские племена. В результате те из них, которые были вовлечены в эту торговую гонку первыми, очень скоро остались где-то в кильватере. В битвах за новые охотничьи угодья и право торговать с колонистами представители разных племен уничтожали друг дру­га так же безжалостно, как и самих бобров. Так, численность племени абенаки, которая в 1600 году составляла 10 тысяч человек, всего за де­сять лет сократилась до 3 тысяч. А вооруженные британцами ирокезы практически полностью уничтожили гуронов, поддержку которым оказывали французы. Торговля мехом бобра вовсе не была невинным занятием, однако произведенные из него шляпы не выглядели от этого менее привлекательно. Пушной промысел изменил местную экологию и социальное устройство, прежде существовавшее в племенах: посколь­ку занятые охотой и заключением сделок мужчины подолгу — зачастую по несколько лет — не возвращались к местам постоянной стоянки, выслеживая и отлавливая зверя по всей стране, и сами поселения, и сложившийся в них общественный уклад, и сельское хозяйство посте­пенно приходили в упадок. Охота на оленей, рыбалка и земледелие были практически заброшены, что подорвало основы традиционного рациона индейцев. Примерно к 1650 году коренные американские пле­мена уже почти полностью зависели от пушного промысла, который позволял им приобретать у европейцев оружие, орудия труда, пищу, одежду и спиртные напитки.

К началу XVIII века Великобритания, при посредстве Hudson's Bay Company, контролировала почти все пути, соединявшие Америку с Европой. В 1763 году Франция уступила Британии канадские терри­тории, однако триумф британских поставщиков пушнины был очень недолгим. После признания независимости Соединенных Штатов аме­риканцы смогли составить конкуренцию Hudson's Bay Company, и уже в самом начале XIX столетия «Американская меховая компания» под руководством Джона Джейкоба Астора (которого до сих пор принято считать одним из богатейших людей за всю историю человечества) за­няла доминирующее положение в данной отрасли торговли. В 1830-х го­дах, когда касторовую шляпу затмил шелковый цилиндр, обладавший изумительным деловым чутьем и прозорливостью Астор круто изме­нил направление своей деятельности и посвятил себя торговле недви­жимостью на Манхэттене, благодаря чему еще больше упрочил свое финансовое положение и, как мне кажется, изрядно осчастливил не­многих сохранившихся в Америке бобров. Конечно, я называю далеко не все проблемы Северной Америки, источником которых стала охота. Но мне было важно показать, что жестокие, часто вооруженные кон­фликты, физическое уничтожение и вымирание целых племен, упадок их социальных институтов и культурных традиций, утрата традицион­ных мест проживания — цена, заплаченная за достижение единственной цели — извлечь как можно больше прибыли из торговли шкурка­ми одного небольшого пушного зверька.

На первый взгляд, понятие «жестокость» ассоциируется с женскими шляпами в гораздо меньшей степени: чтобы снять шкуру с бобра, его нужно убить — чтобы заполучить несколько страусовых перьев, такие жертвы совсем не обязательны. Однако страус не станет смирно стоять, ожидая, пока вы его ощиплете, — это большая и сильная птица, кото­рая к тому же очень быстро бегает. До 1863 года, когда страусов начали разводить на южноафриканских фермах, знаменитый берберийский плюмаж был охотничьим трофеем, добытым на юге или на севере Аф­рики. Ослепительная красота и невозможность создать качественную подделку определяли высокую стоимость страусовых перьев, и они всегда украшали головы тех, кто хотел быть заметным в толпе; фара­оны и монархи, вожди и царедворцы, актеры и другие разного рода публичные персоны были весьма склонны к такому декору. Однако масштабы производства аксессуаров из перьев страуса существенно из­менились, когда эту птицу научились разводить в домашних условиях. И если в 1860 году в Южной Африке вряд ли можно было найти хотя бы одного одомашненного страуса, то в 1913 году — то есть накануне тотального краха «перьевого бизнеса» — таких птиц было около 800 ты­сяч. Повлияло ли увеличение промышленной добычи перьев на даль­нейшее развитие моды или, напротив, мода на экстравагантные шля­пы стимулировала развитие этой отрасли сельского хозяйства? Этот вопрос «о страусе и шляпе» подобен вопросу о курице и яйце. Вот что писала Сара Штейн в своей книге «Перья»: «...с 1880-х годов и вплоть до начала Первой мировой войны перья страуса обоснованно счита­лись весьма ходовым и востребованным товаром, поскольку были не­отъемлемой модной деталью по обе стороны континента». Модные обозреватели тех времен давали такие советы: «чтобы выглядеть мод­но этой зимой, вы должны быть в перьях»; «хорошо одетая женщина должна быть пушистой, как нахохлившаяся птичка». И если раньше страусовые перья были частью придворных церемоний, то с этого мо­мента они стали всего лишь иконой современного роскошного стиля. Сара Штейн уверена, что «перья страуса обладают какой-то особой магнетической притягательностью». Всегда желанные, украшения из перьев теперь не выходили из моды круглый год. Считалось, что они подходят женщинам любого возраста; а с относительным удешевлени­ем их популярность смогла преодолеть и классовые границы. Нежно колышущиеся и мерцающие, эти перья самим своим видом вызывали в душе ощущение свободы и легкости — даже когда громоздились на огромных шляпах, характерных для моды belle epoque. В те времена на них вполне можно было сколотить состояние; к примеру, только в 1912 году доход от экспорта страусовых перьев из южных провинций Африки составил 2,6 миллиона фунтов стерлингов.

Производство и торговля в период бума, который пришелся на 1880— 1914 годы, опирались на разветвленную глобальную сеть банков, аукционных домов, фирм, осуществляющих оптовую и розничную продажу, и мастерских, где перья превращались в модные аксессуары; и почти 100 % занятых в этом бизнесе людей — от финансистов до простых рабо­чих — были евреями. По мнению Сары Штейн, это объясняется тем, что у них уже были опыт и навыки в торговле схожими товарами (тексти­лем и ювелирными украшениями), а также многочисленные контакты с еврейскими диаспорами во всем англоговорящем мире и в странах Восточной Европы и Средиземноморья и умение вести деловые пере­говоры. К тому же (и здесь разворачивающаяся перед нами картина становится уже более мрачной) в конце XIX века в США и Европе поя­вилось множество остро нуждающихся в работе иммигранток — жен­щин и девушек из еврейских семей, вынужденно покинувших Россию, которые, как правило, они прекрасно умели шить.

Чтобы ощипать птицу, нужно затратить немало физических сил; од­нако самый грязный и опасный этап работы — это сортировка и пред­продажная обработка перьев. Этим занимались женщины и дети, ра­ботавшие в тесных, плохо проветриваемых помещениях, где, согласно отчету, составленному после одной из санитарных проверок в 1914 году, «воздух насыщен пылью и частицами перьев, которые оседают в горле и легких рабочих, многократно увеличивая риск заболевания тубер­кулезом» (Stein 2008: 44). Сара Штейн приводит данные, отражающие уровень смертности среди рабочих на предприятиях, связанных с об­работкой перьев: в южных провинциях Африки — 13,3 на 1000, тогда как в Европе — в среднем 1,3. Однако в Лондоне и Нью-Йорке потогон­ная система процветала как нигде в мире.

После промывки и просушивания стержневую часть каждого пера зачищали вручную — обычно это делали женщины при помощи кус­ков стекла, затем несколько перьев сшивали вместе — так создавались роскошные эгреты и плюмажи для шляп. В лондонских мастерских вопреки положениям трудового законодательства дети трудились до поздней ночи, а женщинам приходилось брать работу еще и на дом. В Нью-Йорке один инспектор департамента здравоохранения заметил, что территории, прилегающие к фабрикам, где производят обработ­ку перьев, «полны отходов производства, частицы перьев парят в воз­духе, ими усыпаны все лестничные пролеты» (Ibid.: 118). Крошечные ворсинки, которые опадали с перьев во время обработки, оседали в ды­хательных путях. Во время обследования, проведенного в Нью-Йорке в 1913 году, у 94 % рабочих, имевших дело со страусовыми перьями, был обнаружен ринит и у 84 % — фарингит. Итак, на одном конце торгово-промышленной цепочки стояли те, кто делал на страусовых перьях огромные деньги, а на другом — люди, которым приходилось трудиться до седьмого пота, получая за это ничтожное жалованье, не обеспечивающее даже прожиточного минимума, не защищенные за­конами и постоянно подвергавшиеся риску заболеть или лишиться ра­боты. Как писал в 1900 году некий журналист, «эти божественно пре­красные перья впитали в себя слезы и вздохи, в них притаились тени загубленных душ... рабочих, чья кровь и жизненные соки были выжа­ты по капле и рассеяны, чтобы придать изделиям разнообразные от­тенки» (Ibid.: 116).

Но вот наступил 1914 год, и дело, которое до сих пор казалось столь успешным, с грохотом провалилось (если только слово «грохот» можно назвать подходящим, когда речь идет о перьях). Этому было сразу не­сколько причин. Украшения из страусовых перьев служили одним из социальных и модных индикаторов. Но самая существенная характеристика моды — это ее изменчивость. В начале XX века объемы женских шляп стали воистину фантастическими — увеличиваться и дальше было уже невозможно, поэтому все, что им оставалось, — это уменьшиться. Кроме того, начало войны сделало неуместной любую роскошь. Од­нако еще более значимым фактором стало принятие законов (сначала в Америке, а затем в Великобритании), направленных на защиту птиц, которых приносят в жертву «убийственной моде на дамские шляпки» (Cunnington 1948: 62). Конечно, воротилы индустрии тут же указали на то, что их товар родом вовсе не из дикой природы и, лишаясь пе­рьев, ни одна птица серьезно не страдает. Однако из двух зол принято выбирать меньшее — в конце концов, какая модница станет долго раз­бираться, кому принадлежали перья, которыми украшена приглянув­шаяся ей шляпка: для нее нет особой разницы между колибри, цаплей, райской птицей и страусом, который, возможно, и впрямь благоден­ствует на какой-нибудь южноафриканской ферме. На использование любых перьев было наложено табу — бизнес рухнул, фермы были разо­рены, а одомашненные страусы — вот уж злая ирония! — были отстре­ляны или брошены на произвол судьбы.

Меня весьма интересует тема костюма в литературе. Пожалуй, я не припомню книги, где она была бы связана с трагедией в мире дикой природы, зато о печальных буднях модисток написано немало, напри­мер в «Обители радости» Эдит Уортон мы читаем о том, как Лили Барт работает в своей душной мастерской.

Несмотря ни на что, рынку сбыта бобровых шкур и страусовых пе­рьев еще далеко до окончательного исчезновения, хотя в наше время он уже не играет столь важной роли и не приносит такой невероятной прибыли. Дорогие касторовые шляпы по-прежнему продолжают про­изводить, а перья страуса сегодня используют не только как материал для изготовления боа и украшения шляп, которые светские дамы наде­вают, отправляясь на скачки в Эскоте, но даже (какое унижение!) в ка­честве метелок для смахивания пыли. Как-то раз — в минуту глубокой задумчивости — Джон Гальяно заметил, что шляпы являются бароме­тром своей эпохи. Так, для герцога Веллингтона дурацкие шляпы были знаком, указывающим, что наступили скверные времена. По словам Сары Штейн, украшения из перьев (а мы добавим, как и сами шляпы) «куда менее эфемерная, легкомысленная или малозначимая в культур­ном плане деталь, чем это кажется на первый взгляд» (Stein 2008:153). В современном мире шляпы утратили ту культурологическую значи­мость, которой обладали прежде, превратившись для одних из нас в респектабельную точку над «i», для других — в соблазнительную ви­шенку на торте, а для большинства — просто в элегантный финальный штрих, придающий облику законченный вид. Тем не менее в некото­рых религиозных и социальных институтах головные уборы все еще играют важную роль, оставаясь символом определенных культурных традиций. И если мы сумеем пройти по следу шляпного производ­ства — через разные страны, в которых господствуют различные куль­турные традиции, — по пути записывая забытые истории и проливая свет на темные моменты, у нас появится прекрасная возможность срав­нить материальные затраты человека с той ценой, которую приходится платить миру животных за то, что мы называем красотой.

Перевод с английского Екатерины Демидовой

Литература

Cunnington 1948— Cunnington C.W. The Perfect Lady. London: Max Par- rish & Co, 1948.

Rich 1957— Rich E.E. The Hudson's Bay Company. London: The Hudson's Bay Record Society, 1957.

Stein 2008— Stein S.A. Plumes: Ostrich Feathers, Jews, and a Lost World of Global Commerce. New Haven: Yale University Press, 2008.