Линор Горалик — прозаик, поэт, эссеист. Автор двух романов («Нет», в соавторстве с Сергеем Кузнецовым; «Половина неба», в соавторстве со Станиславом Львовским), нескольких поэтических сборников и сборников короткой прозы, ряда переводов с иврита и английского, монографии «Полая женщина: мир Барби изнутри и снаружи».

 

От автора

Мы просим читателя иметь в виду, что речь в этом тексте идет не о поведении и не о публичном образе людей с теми или иными осо­бенностями здоровья, а о том, как болезнь (или «болезнь») становится частью модного, то есть поощряемого, распространяемого, перенимае­мого, имитируемого и культивируемого образа, в том числе для здо­ровых людей. Это помогло бы нам избежать многих огорчительных недоразумений. Там, где слово «болезнь» или наименования тех или иных расстройств или заболеваний употребляются именно в качестве составляющей образа, они будут намеренно окружены их кавычками; чаще же будет пользоваться менее нагруженным словом «недуг».

 

Между патологом и психиатром

Тема «недуга» как интегральной составляющей модного образа требу­ет, по большому счету, исключительной подкованности в целом ряде дисциплин; на такую подкованность автор этого эссе, безусловно, не может претендовать. Междисциплинарность темы делает ее впол­не неохватной: она попадает в область не только теории моды (которая и сама по себе часто оказывается в роли синтетической дисциплины), но и как минимум антропологии, медицинской социологии, культу­рологии и истории культуры, истории тела, истории медицины (и, ка­жется, любой другой истории, включая военную), гигиенистики, психо­логии и клинической психиатрии — и так далее, и так далее. Поэтому автор попытается ограничить свою задачу посильным очерчиванием контуров темы, заслуживающей куда более подробного разговора. Возможно, рассмотрение механизмов, делающих «недуг» или «недуж- ность» закономерными составляющими популярного публичного об­раза, могло бы расширить наше представление о том, как в рамках индивидуального образа человека выстраивается баланс между пу­бличным и приватным. Нет ничего индивидуальнее недуга — тело и обосновавшаяся в теле личность всегда оказываются с ним наедине. Но в то же время «недуг» — социальная проекция недуга — может не только допускаться, но и поощряться, и даже имитироваться в рамках тех или иных модных образов. Рассмотрение механизмов интеграции «недуга» в модный образ может дать нам ключ к двум вещам: к понима­нию того, какими методами частью модного образа может становиться страдание как таковое и как научиться оказывать поддержку носите­лям подлинных недугов в общественном пространстве, по каким за­конам делать это пространство более комфортным для них, не только с прагматической, ноис перцепционной точки зрения.

 

«Как интересно он умирает!» Страдание хорошее и страдание плохое

Лорду Байрону приписывают фразу изумительной важности, способ­ную не только послужить для нас квинтэссенцией байронического романтизма, но и приблизить нас к одной из сложнейших тем, связан­ных с нашей публичной жизнью внутри собственного тела: «Я хотел бы умереть от чахотки. Дамы говорили бы: „Поглядите на бедняжку Байрона! Как интересно он умирает!"»¹ Даже если Байрон и думал в этот момент о подлинном переживании туберкулеза — о страхе, не­мощи, боли, он вряд ли имел в виду, что эти переживания покажутся интересными дамам. Фраза поэта, всегда гордившегося своей инте­ресной бледностью, подразумевала, надо полагать, только некоторые симптомы чахотки: прозрачную белизну кожи, легкий лихорадочный румянец, который так трудно воспроизвести при помощи косметиче­ских средств, хрупкость исхудавших рук, блестящий, горячий взгляд, слабый голос и припухшие от частого кашля, чуть слишком розовые, чуть слишком влажные губы. Мокрота, потоотделение, гнойный ту­беркулезный плеврит и другие сопутствующие болезни симптомы исключались из картины «красивой смерти», в свое время сделавшей чахотку не просто модной, а чуть ли не обязательной болезнью для определенного слоя общества; те, кому не повезло ей страдать, часто прилагали немалые усилия для того, чтобы ее имитировать.

Почти через двести лет после появления «Часов досуга» и «Чайльд- Гарольда», в девяностых годах XX века, «героиновый шик» имел так же мало отношения к подлинной героиновой аддикции, как запущенный туберкулез — к красивой салонной «чахотке». Здесь подразумевался образ неприкаянной юности, готовой на любой риск ради нескольких моментов наслаждения; юности с бледной кожей, юности с электро­гитарой в руках и отчаянием в глазах; юности, готовой жить быстро и умирать молодой. Этот образ не включал в себя потери социализации, инфекционного флебита от грязных игл, разорения, риска заболевания СПИДом и гепатитом, расстройств координации, судорожных состо­яний и крайне неаппетитных подробностей, наступающих уже через 8 часов после начала абстиненции, включая, например, сильнейшую ринорею или острый понос. Эти особенности болезни оставались за ка­дром; то ли дело — расширенные зрачки и, что, возможно, еще важнее, входящий в «героиновый шик» привкус бунта, тайны, драмы, непре­менно имитировавшийся мальчиками и девочками из хороших семей, никогда не прикасавшихся даже к сигаретам.

Интересная бледность, интересное безумие, интересная слабость, ин­тересная травма, интересная депрессия, интересная боль часто стано­вятся составляющими актуальных образов — популярных или относи­тельно маргинальных, удерживающихся на плаву десятилетиями или существующих в публичном пространстве не больше одного сезона. Однако при этом совершенно очевидно, что в спектр «интересных бо­лезней» не попадают ни дизентерия, ни флюс, ни болезнь Паркинсона, ни, по большому счету, подлинные проявления хоть какой-нибудь болезни или хоть какого-нибудь расстройства, даже если сама болезнь считается «модной» в рамках той или иной социальной группы.

С точки зрения нашего восприятия, человек с недугом, человек страдающий, — фигура в высшей степени двойственная. Недуг дела­ет человека исключительным, но в то же время включает его в катего­рию «недужных»; недуг непригляден, но некоторые его аспекты могут казаться крайне привлекательными; недуг является для носителя не­гативным опытом, но в то же время опытом уникальным, способным вызывать у общества острый интерес. Недуг может делать жизнь ко­роче, но ее восприятие — острее. То, что написано в первой части этих фраз, делает недуг абсолютно и однозначно «немодным», непригодным для общественного применения; то, что стоит после «но», делает его идеальным кандидатом в один из компонентов модного образа (ино­гда — широко распространенного, иногда — исключительно субкуль­турного, но так или иначе всегда присутствующего в общественном пространстве). Как устроен фильтр, пропускающий в модный образ одни проявления недуга и отбрасывающий другие? Кто создает и на­страивает этот фильтр — общество, не желающее видеть подлинного смысла недуга, или страдающий недугом, желающий оставаться чле­ном общества? Какие смыслы этот пропущенный через фильтры «не­дуг» привносит в индивидуальный имидж человека? Какие правила демонстрации «модного недуга» существуют в обществе, чем карается нарушение этих правил и как поощряется их соблюдение? И наконец, как следует подходить к этим вопросам с учетом всех тех сложностей, которые вообще связаны в обществе с самими определениями «нару­шения» или «болезни», особенно сейчас, когда тема здоровья, здоро­вого образа жизни и здорового образа per se, казалось бы, усложняет­ся с каждым днем? Как искать ответы, когда границы приемлемости в публичном бытовании недуга смещаются, когда может показаться, что мы становимся гораздо терпимее к немощи, в то время как на са­мом деле мы все жестче задаем рамки, в пределах которых мы готовы терпеть эту немощь у себя перед глазами?

 

Недуг и «недуг»: модный образ и частое сито

Положим, перед нами стоят два совершенно идентичной внешности человека в двух совершенно идентичных костюмах, но у одного из них правый глаз закрыт черной повязкой. Эта повязка — не просто бросаю­щаяся в глаза индивидуальная черта (о роли «болезни» в индивидуали­зации образа еще будет сказано), это черта, немедленно привносящая в образ человека персональную историю (что с ним произошло и как это произошло?) и связанные с ней вопросы: об идиоматике его тела (как эта история с глазом сказывается на его поведении?), о его ха­рактере (как он справляется с этой историей?), о том, как мы сами должны вести себя с ним, если возникнут щекотливые ситуации (на­пример, должны ли мы думать, с какой стороны от него вежливо сидеть?). Мы еще ничего не знаем об этом человеке, но его появление перед нами уже поставило нас в нестандартную ситуацию и требует от нас иного поведения, чем в случае с его здоровым двойником.

Теперь вообразим, что недавно была война. Бойцы, защищавшие ро­дину, вернулись с фронта. Их ранения — символ доблести и отваги. По­вязка на глазу становится не просто признаком индивидуальной травмы, теперь это признак положительной травмы, положительно оцениваемо­го страдания; как и рука на перевязи, она временно становится состав­ляющей одного из распространенных в обществе актуальных образов. И к нашим предыдущим рассуждениям о человеке с повязкой добавля­ются новые предположения, новые вопросы, новые оценки, новые по­пытки вписать в его образ уникальный личный опыт. Когда, например, в послевоенное время появлялись аферисты с повязками на глазу, поко­рявшие сердца одиноких сострадательных дам, именно это совпадение черной повязки с актуальным образом, именно положительная аура вокруг полученного на войне «недуга» облегчала им задачу. До войны же человек, действительно потерявший глаз в той или иной ситуации, вынужден был скорее пытаться компенсировать свое увечье.

Как недуг изменяет и раздвигает допустимые границы присутствия приватного в публичном пространстве, так и «недуг» изменяет и раз­двигает привычные границы присутствия приватного в модном образе. Однако эти границы, пусть и несколько иные, чем у других актуальных образов, все равно остаются непрницаемыми, а нарушение их карается жестко и быстро. Тот или иной модный образ вполне может включать в себя «недуг», но настоящему недугу в нем по определению не может найтись места²; и даже страдающий подлинным недугом может рас­считывать на «модное» восприятие своего состояния лишь до тех пор, пока его состояние укладывается в жестко заданные рамки.

Недуг превращается в «недуг» путем отсечения от него всех состав­ляющих, кроме вторичных выгод. «Недуг» — это состояние, в котором дама принимает гостей, покоясь на парадной кровати; «недуг» — повод для очаровательных забот или возвышающего беспокойства о ближнем, но не повод для нарушения привычного хода их жизни. «Недуг» — это сердечная боль, терзающая молодого человека, пережившего тайную драму, но не клиническая депрессия, спровоцированная этой драмой, не сопровождающие эту депрессию мятые простыни и грязная по­суда. «Недуг» — это дьявольская хромота очаровательного офицера, о котором говорят, что он был ранен на дуэли (противник убит), но не изводящая его по ночам боль. «Недуг» — это приступы «какого-то беспамятства» у девушки с разбитым сердцем, вызывающие желание немедленно взять на себя заботу о ее счастии, но не скрывающиеся за ним ранние признаки болезни Альцгеймера. Недуг, увы, состо­ит из многих, многих частей; «недуг» же, повторим, ограничивается исключительно вторичными выгодами³. Цитируя Умберто Эко, сумми­рующего философию Бёрка в своей «Истории красоты», «боль и ужас лежат в основе возвышенного, если не наносят реального вреда»⁴.

Одной из важнейших составляющих превращения недуга в «недуг» оказывается баланс между признаками «недуга» и традиционными со­ставляющими модного образа. Скажем, обстановка должна быть при­емлемой и приятной: так, при моде на чахотку никого не интересовал туберкулез нищих. Когда Александр Маккуин выводил на сцену моде­лей с обмотанными марлей головами, эти модели располагались внутри чистой, светлой комнаты, были одеты в образцы высокой моды и твердо держались на высоких шпильках. Когда «героиновый шик» начал экс­проприироваться массовой культурой и становиться, собственно, ши­ком, фотофантазии о «приеме героина» непременно подразумевали какое-нибудь удивительно стильное пространство, мило обшарпанный притон, в котором, судя по всему, прислуга меняет постели два раза в день. Еще важнее, чтобы признаки «недуга» были сбалансированы с помощью других, вполне традиционных составляющих модного об­лика. Галлюцинации у стройной молодой красавицы делают ее же­ланной музой для нервных режиссеров, готичных художников и ро­мантически настроенных поэтов; галлюцинации у полного пожилого мужчины делают его полным пожилым мужчиной с галлюцинациями. Фотосъемка Taste of Arsenic в журнале The Face⁵ демонстрирует нам девушек со сложными прическами, как бы умирающих от отравления большими дозами мышьяка, — в расшитых стразами корсетах, с вуа­лями и на каблуках. Безудержную рвоту, сопровождающую отравле­ние большими дозами мышьяка, нам не демонстрируют. Возможно, лучшей иллюстрацией того, как функционирует отбор параметров для превращения страдания в «страдание» и недуга в «недуг», может служить популярный нынче образ вампира, прекрасно отраженный в сериалах «Реальная кровь» и «Сумерки»: эти мертвые, измученные, сложносочиненные люди обладают нечеловеческой силой; они, ко­нечно, способны испытывать физические муки, но муки эти проходят прямо на глазах у зрителя всего за несколько минут.

Другим важнейшим фактором для превращения недуга в «недуг» или даже для создания последнего с нуля, очевидно, можно считать со­хранение носителем недуга адекватного уровня контроля: контроля над телом; контроля над поведением, остающимся в пределах нормативов; контроля над собственным участием в социальных ситуациях. Даже в тех случаях, когда частичное отсутствие контроля в силу «недуга» по­ощряется или имитируется, как, скажем, в случае с модными «психи­ческими расстройствами», контроля в целом должно быть достаточно. Достаточно для того, чтобы удерживаться в светских рамках как тако­вых и не нарушать слишком откровенно поставленные границы при­личий: исключаются (кроме некоторых редчайших случаев, связанных, например, с сакральными «недугами») излияния телесных жидкостей (кроме небольшого количества крови), нарушающие этикет движения (спазмы, судороги), серьезные затруднения речи или речевого поведе­ния (заикания, синдром Туретта) и так далее. Кроме того, контроль над недугом должен быть достаточным, чтобы его носитель мог удержи­ваться не только в рамках приличия, но и в рамках образа. Кровавое пятнышко на белоснежном носовом платке — одно, кровь, хлещущая из горла, — другое; красивое «безумие» — одно, проходящая прилюдно паническая атака — другое. В силу той же темы контроля практически все заразные болезни, например, выпадают из списка потенциальных «недугов» (исключение составляют только легкие венерические болез­ни и только в очень специфических подростковых кругах); кстати, на пике бытования «чахоточной» моды туберкулез считался заболевани­ем, связанным скорее с «конституцией», «предрасположенностью» и «потрясениями», чем с инфекцией.

В конечном счете эти два важных фактора — уравновешивание про­явлений «недуга» традиционными составляющими модного образа и сохранение носителем «недуга» положенного уровня контроля над со­бой — создают особый взгляд на недуг, особую формулу его восприятия. «Недуг» — это проекция подлинного недуга на плоскость сплошных вто­ричных выгод, сплошных плюсов, которые существуют в любой, даже самой тяжелой ситуации. Из героиновой зависимости вычитается все, кроме изумительной бледности кожи и романтической готовности жить быстро и умирать молодым; из рака — все, кроме возможности «быть сильным» и «уникального личного опыта» из военной травмы — все, кроме интересной хромоты и «трагической тайны». «Недуг» (в отли­чие от недуга) доставляет обществу больше приятных переживаний и острых ощущений, чем хлопот и неприятностей. И если данный прин­цип в целом касается любых проявлений индивидуальности в рамках социально приемлемого образа, то именно «недуг» позволяет нам с осо­бенной отчетливостью увидеть, как именно работают механизмы вы­деления вторичных выгод применительно к страданию, напряжению или тревоге в рамках конструирования модной личности.

 

«Пытливый взор страданием отмечен»: «недуг» как признак индивидуальности

Самой очевидной вторичной выгодой «недуга» как составляющей мод­ного облика оказывается, конечно, его способность указывать так или иначе на исключительность носителя (в той мере, в которой исключи­тельность допускается самим модным каноном). Эта исключительность может создаваться разными параметрами — уникальностью перенесен­ного опыта, или приобретением «неординарной» красоты, или просто быть врожденной (как и сам «недуг»).

В конце XIX века Уго Фосколо писал: «Я худ лицом, глаза полны огня; // Пытливый взор страданием отмечен; // Уста молчат, досто­инство храня; Высокий лоб морщинами иссечен; //В одежде — прост; осанкой — безупречен...»⁶, изумительно демонстрируя, что «страдание» хорошо смотрится лишь в контексте конвенциональных составляющих модного облика — худого лица, горящих глаз, высокого лба, продуман­ного костюма и безупречной осанки. Фосколо также показывает, что объяснять, чем вызвано это самое страдание, совершенно излишне и даже вредно: нигде во всем стихотворении о пережитых героем кон­кретных муках речь не идет, но понятно, что простые обыватели ничего такого не пережили (а не то бы и у них, может, как-нибудь наладилась осанка). Здесь приватное (страдание, персональная трагедия) не ста­новится публичным, но публичными становятся его знаки, указующие на ту самую «ужасную тайну», которую юность так любит лелеять и поглаживать и которая со времен Вертера принесла пародистам и са­тирикам столько нехитрой радости.

Без дистиллирования недуга, без превращения его в «недуг» путем сохранения только разнообразных вторичных выгод, невозможным был бы романтический, индивидуалистический культ безумия, присут­ствующий в рамках некоторых канонов и сегодня. «Безумие» означало ставку не просто на уникальный личный опыт, но на априори неповто­римый опыт: не может быть двух безумцев с одним бредом (а если бы они появились, это только подчеркнуло бы уникальность происходя­щего с ними). Ставка на индивидуальность, отличность от других дела­ется и тогда, когда «недуг» сообщает носителю «индивидуальную пре­лесть»: будь то невинное косоглазие (Silberblick, косинка, которая, по утверждению некоторых русских писателей, только красит женщину⁷, а у итальянцев называется Strabismo di Venere), криво сидящий зубик или уродство Человека, который смеется, ставшее причиной страсти леди Джиллианы. Именно на индивидуальность, пусть и идущую во­преки канону, делает ставку дизайнер Имме ван дер Хаак (Imme van der Haak), создавая украшения, буквально «уродующие лицо» (Face Distortion Jewellery).

«Недуг» в качестве иного опыта может становиться частью модно­го образа тремя путями. Один путь — врожденный: так моден был в 1980-е годы «порок сердца» у интеллигентных девушек; так обладате­ли особо шишковатых черепов старались стричься покороче в период моды на френологию. Врожденными считались модные в середине и конце XIX века «нервы», которые, как и чахотку, приписывали изна­чальной хрупкой конституции. Другой путь использования «недуга» для подчеркивания исключительности — позиционирование его как причины, а не результата уникальных переживаний: таким способом, например, устроено трагическое обаяние слепоты в рамках романти­ческого канона; возможно, именно такой подход к недугу имел в виду Рембо, заявляя, что поэт обязан стать «великим больным». Третий же путь — сама история приобретения «недуга» (шрама; любовной горячки; уха, простреленного на дуэли; костыля, необходимого после выполне­ния смертельного трюка с парашютом) как история исключительного личного опыта. В двухсерийном фильме «Убить Билла» Квентина Тарантино одна из главных героинь, сексуальная красавица и профессиональная убийца, носит повязку на правом глазу. История этой по­вязки, этой травмы долго скрывается от зрителя; однако она, будучи единственным нарушением безупречного облика героини, постоянно зрителя беспокоит, он чувствует, что вся судьба героини связана с этой травмой. Наградой зрителю становится разгадка, полученная лишь в конце второй серии: зритель прав, красавица потеряла глаз в каче­стве наказания, один-единственный раз ослушавшись своего учителя по боевым искусствам. Но до выхода второй серии на экраны появил­ся целый пласт произведений в жанре фан-фикшн, пытающихся рас­крыть тайну черной повязки на глазу у Калифорнийской горной змеи (кличка героини). При всей сюжетной виртуозности разгадки сам факт раскрытия прошлого Горной змеи стал для многих фанатов фильма источником разочарования.

 

Муж Страстен и Голгофа духа: «недуг» как признак добронравия

Сам факт того, что недуг нарушает норму, в свое время плотно увязы­вал его со злом, с Божьим гневом, с дурным характером, с постыдными наклонностями. Сегодня «недуг» зачастую по-прежнему оказывается частью нигилистического или готического модного образа (особенно психический «недуг»). Но в то же время боль и страдания, его сопро­вождающие, зачастую превращались, посредством все того же обна­жения и преувеличения вторичных выгод, в «недуг», помогающий соз­дать публичный образ смиренной добродетельности. В «Этимологиях» Исидора Севильского⁸ описывается некто Герион, король Испании, о котором «говорят, будто он был рожден с тремя туловищами: на са­мом же деле речь шла о трех братьях, взаимное согласие которых было столь велико, что три их тела как бы сливались в одну душу». Трудно отыскать лучший пример «недуга», указующего на добродетель, но есть множество примеров более нам привычных: например, связанных с христианскими добродетелями, от дарованных Господом стигматов до самопричиненных ран, от которых страдали те, кто подлинно (или демонстративно) усмирял плоть. Когда зрелое Средневековье, а затем и Ренессанс сделали изображение страданий Христа, апостолов и святых одной из доминирующих составляющих визуальной культуры, стра­дание как таковое стало частью актуального, социально поощряемо­го облика, а безмятежное страдание — такое, какое мы часто видим у святых на полотнах XV—XVII веков — поощрялось отдельно. В перио­ды особого религиозного подъема человеку светскому в определенных кругах положено было иметь если не стигматы, то сны о стигматах; садясь, любили чуть морщиться, чтобы продемонстрировать боль от утруждения коленопреклоненной молитвой. Естественно, не только страдания по вере часто оказывались (и оказываются) важными дета­лями актуального имиджа: полученные в бою легкие ранения, укра­шающие мужчину честно заработанные шрамы почти после каждой войны оказываются не просто модными, но и почти необходимыми признаками порядочности и патриотизма (естественно, фильтр вто­ричных выгод не пропускает в эту ситуацию подлинной инвалидно­сти, тяжелых ранений, полученных психических травм).

Некоторой схожестью с этими честными боевыми ранами облада­ла предписываемая девушкам в определенные периоды модная обя­занность слечь от горя и разлуки при расставании с бойцом (впрочем, наравне с этим методом модного поведения существовал и другой — стойко переносить разлуку; немало примеров следования обеим стра­тегиям приводит, скажем, русская литература, повествующая о войне 1812 года). Девушкам вообще нередко полагалось являть свою добро­детельность посредством «недугов». Недаром после смерти Вертера «жизнь Лотты была в опасности». Безусловно, у «недуга» как у состав­ляющей актуального образа есть очень серьезная тендерная специфика. Здесь следует упомянуть пресловутые искусственные обмороки и есте­ственные страдания, причиняемые узостью корсетов и тяжестью кри­нолинов; диагноз «истерия» и вечное «деликатное здоровье», которое женщина должна была демонстрировать в определенные исторические периоды (и в определенных социальных группах), — и многие другие составляющие проблематики женской телесности в общественном про­странстве. Возможно, из всех аспектов темы недуга как составляющей образа именно этот аспект исследован лучше всего — благодаря рабо­там феминисток второй и третьей волны. Важно, однако, указать на то, что и здесь речь шла в первую очередь не о демонстрации индивидуальности, а о демонстрации добродетели, как и у мужчин-монахов и мужчин-военных, чьи недуги и «недуги» часто делали их представи­телями социальной группы, пользующейся на тот момент особой по­пулярностью. Зато романтическая любовь — как на пике ее модности, так и в разделяющих романтические ценности субкультультурах дру­гих периодов — видела в «недуге» чуть ли не обязательный штамп для подтверждения подлинности и глубины любовного чувства и у жен­щин и у мужчин. Им предписывалось разное поведение в случае, если их сердце было разбито, но и тем и другим «недуг» настойчиво реко­мендовался к использованию. И если женщина должна была впасть в горячку, заболеть чахоткой и, по возможности, умереть в беспамятстве, то мужчинам чаще предлагалось в конце концов выздороветь и жить дальше, но со следами страданий на челе.

 

«Чего смеетесь, глупые?» «Недуг» как групповой признак и групповой ресурс

«Чего смеетесь, глупые, — // Озлившись неожиданно, // Дворовый за­кричал. — // Я болен, а сказать ли вам, // О чем молюсь я господу, // Вставая и ложась? // Молюсь: „Оставь мне, господи, // Болезнь мою почетную, // По ней я дворянин!" // Не вашей подлой хворостью, // Не хрипотой, не грыжею — // Болезнью благородною, // Какая только водится //У первых лиц в империи, //Я болен, мужичье!» Так вопил бывший человек графа Переметьева в главе «Счастливые» некрасов­ской поэмы «Кому на Руси жить хорошо», объясняя мужикам, что для приобретения подагры необходимо тридцать лет пить «шампанское, бургонское, токайское, венгерское...» — чем он и занимался, вылизы­вая за барными стойками недопитые рюмки. «Благородной болезнью», сделавшей бывшего дворового счастливым человеком, была подагра, о которой лорд Стэнхоп говорил: «Подагра является заболеванием джентльменов, а ревматизм — заболеванием кучеров». Сам факт на­личия подагры был настолько сильным признаком принадлежности к группе, что на нее жаловались даже те, кто ею не страдал. В опреде­ленный период не иметь подагры было так же немодно, как быть де­вушкой крепкого здоровья.

Для дворового человека подагра — знак символической принадлеж­ности к группе; вторичная выгода здесь, в первую очередь, самоощу­щение больного (хотя, заметим, он старается убедить мужиков в том, что особое уважение ему тоже не повредит). В других случаях спектр вторичных выгод, включающих страдающего в модную группу, может оказаться не только символическим, но и прагматическим: так, чахотка или, скажем, «нервы» делали представителя определенных кругов в определенные периоды частью модного сообщества обитателей курор­тов и ездоков на воды, фактически служа не только атрибутом модной идентичности, но и легитимацией модного поведения. Этот аспект — «недуг» как повод для модного поведения — исключительно важен во всей конструкции. Интереснее всего, наверное, будет подчеркнуть не только связь «модное поведение как результат „недуга"» (видения как результат «болезненной» экзальтации, хромота как результат почет­ной травмы и более широкие аспекты поведения в целом), но и связь «„недуг" как результат модного поведения». Чтобы «недуг» стал частью модного образа, он должен, по возможности, либо свалиться на стра­дальца с неба, либо быть результатом поощряемого в данной группе образа жизни или красивого порока, или хотя бы порока, проявивше­го себя красиво: томная усталость и синяки под глазами после долгой бессонной ночи любви могут выглядеть интересными, а проваливший­ся сифилитический нос — нет, хотя оба симптома могли быть приоб­ретены при одних и тех же обстоятельствах. Или, скажем, редкие при­ступы малярии, подхваченной в экзотической стране (и протекающие вдали от глаз публики!), оказываются интересными, а палец, раздро­бленный молотком при неудачной попытке вбить гвоздь, — нет. Разве что хозяин пальца — настоящий денди времен Уайльда; тогда раздро­бленный палец мог бы считаться не нарушением, а подтверждением образа изнеженного человека; но и здесь мы видим, что «недуг» дол­жен быть результатом модного поведения, чтобы стать частью модного образа.

Возможно, значение недуга (и «недуга») как элемента групповой принадлежности ярче всего проявляет себя в ситуациях, когда речь идет о двух распространенных сегодня болезненных состояниях — бу- лимии и анорексии. О сложности их функционирования как части модного образа писалось неоднократно, однако автор этого эссе хотел бы обратить внимание на встречающиеся в ходе обсуждения этих двух заболеваний упоминания о женщинах, которые не страдают расстрой­ствами питания, но при этом поддерживают у окружающих иллюзию анорексии или булимии. Эта ситуация отличается от обычных приме­ров использования болезни для приобретения групповой идентично­сти вообще (как делал герой «Бойцовского клуба», посещавший группы поддержки для страдающих разными недугами) и от ситуаций, в кото­рых ложь о наличии заболевания используется для манипулирования окружающими: здесь речь идет о том, чтобы оказаться частью именно модной группы, имитировать модное поведение, словом, извлекать из «недуга» не просто вторичные выгоды, а имиджевые вторичные выго­ды. Одна из участниц «форума поклонниц анорексии»⁹ раздраженно писала о таких притворщицах: «Они знают, что мы — самые крутые со­временные женщины (the coolest women around); ей мало просто быть худой — она хочет, чтобы все считали худобу результатом ее труда, ее внутренней силы. Быть анорексичкой гораздо круче, чем быть просто худой, — это означает, что ты не просто красива, но готова приносить жертвы ради своей красоты. Это поражает и восхищает людей». Ины­ми словами, подразумевается, что «недуг» здесь нужен притворщице для того, чтобы ее воспринимали не просто как красивую женщину, но как женщину, принадлежащую к иной, более узкой и в рамках опреде­ленного модного дискурса более почетной группе: женщин, готовых на жертвы ради своей красоты. Здесь с потрясающей отчетливостью видно, как персональная тема контроля над собственным телом стано­вится, в качестве элемента модного облика, важнее, чем сама (публич­но присутствующая) красота тела. Но и здесь баланс индивидуально­го «недуга» и стандартных составляющих модного образа оказывается предельно важным: как замечают участницы того же форума, «нет ни­чего комичнее уродливой анорексички».

Однако «недуг» может служить не только групповым признаком в рамках модного поведения, но и ресурсом модного поведения для окружающих. Возможно, одна из самых странных, страшных и обая­тельных составляющих любого литературного произведения, касаю­щегося сюжета пира во время чумы, — выпадающее на долю читателя подозрение, что, не будь чумы, не было бы и пира. Не только в пуш­кинском «Пире», но и, скажем, в «Маске Красной смерти» Эдгара Ал­лана По недуг, болезнь, трагедия оказываются ресурсом для общего праздника, для модного группового поведения, причем гости вполне отдают себе отчет в том, что недуг незримо (а потом, увы, и зримо) при­сутствует на их торжестве. Та же логика, по всей видимости, касается и частного «недуга»: будучи ресурсом модного поведения для своего носителя, он может эффективно служить ресурсом модного поведения, модных реакций на «недуг» и для окружающих. Так часто оказывал­ся модным поведением викторианский траур (и немало осуждающих голосов звучало в адрес вдов или лишившихся младенца матерей, пре­вращающих свое траурное одеяние в fashion statement¹⁰); так девушка с «чахоткой» была ресурсом романтико-трагического поведения для своего возлюбленного и членов своей семьи; к примеру, умирающая не­веста Жюля-Амеде Барбе д'Оревильи позволяла ему восклицать: «О да! да, моя Леа, ты прекрасна; ты прекраснейшее из творений, я тебя ни на что не променяю — ни твои потухшие глаза, ни твою бледность, ни твое истерзанное недугом тело»¹¹.

Модное поведение, использующее чужой недуг в качестве ресурса, может быть общепринятым (скажем, включать в себя публичные выра­жения осуждения, сострадания или поддержки), групповым (благотво­рительные балы в пользу раненых, симпатичное волонтерство в пользу больных, но без промывания пролежней и выноса горшков) или персо­нальным (скажем, уже упоминавшийся романтический симбиоз нерв­ного поэта и чахлой музы). Одна из причин такой ресурсности «неду­га» для выстраивания модного поведения окружающими, возможно, заключается в том, что «недуг» (в отличие от недуга) позволяет обще­ству проговаривать довольно тяжелые темы, не погружаясь в них, но лишь эксплуатируя их на уровне все тех же вторичных выгод. Модное поведение свидетелей «недуга» нетрудно сконструировать из поведе­ния людей, окружающих больного, тем же методом, которым и сам «недуг» конструируется из болезни: вычитанием всего болезненного и сохранением всего привлекательного.

 

Cancer picked the wrong Diva! «Недуг», личный выбор и общественное давление

Фраза Cancer picked the wrong Diva! стала одним из слоганов обще­ственного движения по борьбе с раком груди. Эта фраза фигурирует на одежде, сувенирах, посуде, сумках и даже собачьих ошейниках ря­дом с изображением розовой петельки — символа сопротивления этому тяжелому заболеванию. На сайтах, торгующих сувенирами с символи­кой тех или иных заболеваний — от лимфомы Беркитта до муковисцидоза, — можно купить толстовки с надписью «Я лимфоманьяк!», «Мой онколог просто класс!», «Я не заразный! Это просто рак!» и «Раковая красавица». У автора этого эссе однажды состоялся нелегкий разговор с человеком, у которого три дня как диагностировали рак желудка. Человек сказал автору эссе, что его квартира завалена футболками, кружками, ручками, сумками и даже красивыми брелочками на ка­пельницу, которые друзья и знакомые подарили ему для поддержки духа. Человеку между тем хотелось лечь в кровать и полежать, напри­мер, сутки, закрыв глаза. Увы, вечером ему предстояла вечеринка на сто человек, призванная его подбодрить.

Сегодня создается впечатление, что мы имеем возможность распо­ряжаться своими телами вольнее, чем подавляющее большинство лю­дей в истории нашего биологического вида. Мы не просто здоровее и сильнее — мы терпимее; мы техничнее — и можем предоставить больше свободы нашим больным; мы богаче (по крайней мере если речь идет о цивилизованных странах) — и можем позволить себе создавать терпи­мые условия жизни для слабых телом. Мы сделали множество недугов несмертельными, непостыдными и даже относительно немучительны­ми. Но на этом пути мы, по большому счету, совершили нечто, о чем, о которой нас не просили, — мы в большой мере лишили недуг права на приватное страдание.

Когда мы говорим не о недуге, а о «недуге» как о составляющей мод­ного образа и модного поведения, мы говорим не только о правильной пропорции проникновения приватного в публичное пространство, но и о жесточайшем дисциплинарном коде, о контроле над одним из самых неподконтрольных аспектов человеческой жизни. И если, с одной сто­роны, дисциплины требует имитация «недуга» для создания модного образа (будь то закапывание белладонны в глаза ради получения горя­чечного взгляда, прием мышьяка и ртути для достижения интересной бледности, анорексия для соответствия канону «героинового шика» или покрывание тела шрамами ради повышения своего статуса в не­которых маргинальных субкультурах), то, с другой стороны, модное поведение служит для дисциплинирования подлинно недужного тела, для определения правил и канонов, неподчинение которым может ка­раться крайне болезненно. Когда-то Вирджиния Вульф, снисходительно отзываясь о моде воспевать страдание, призывала посвящать романы гриппу, «эпосы — тифу, оды — пневмонии, поэмы — зубной боли»¹². Не так давно начали, наоборот, звучать голоса (очень негромкие), выра­жающие сомнение в том, что каждая принесенная в редакцию руко­пись на тему «Как я пережил рак» непременно должна издаваться: ни в коем случае не умаляя терапевтической силы письма, авторы этих высказываний всерьез выражают опасения в том, что общественный взгляд на правила проживания болезни становится чудовищно одно­боким, непременно предполагающим, что больной должен не только не падать духом, но еще и обязательно заражать окружающих своим несгибаемым оптимизмом. Любой человек, болевший хотя бы гриппом, вряд ли согласится в состоянии недуга постоянно заражать окружаю­щих чем-нибудь, кроме гриппа. Общественная перемена, благодаря которой развитое общество перестало вынуждать недуг непременно прятаться долой с глаз общественности, взамен потребовала от недуга быть редуцированным до «недуга». Когда Умберто Эко говорит о су­ществующем ныне «политеизме красоты», подразумевая разнообразие норм прекрасного в современном развитом обществе, читатель неволь­но задумывается о том, что именно недуг и «недуг» могут служить хо­рошими маркерами того, где пролегают границы этого политеизма.

Рассмотренные механизмы функционируют, судя по всему, точно так же, когда речь идет о любом другом типе человеческого страдания: о бедности, насилии, войне, отверженности и так далее. Страдание сперва проецируется на плоскость вторичных выгод, и от него оста­ются только плюсы, а минусы просто исчезают из поля зрения. Затем это страдание уравновешивается другими, традиционными состав­ляющими модного образа: эстетизмом, чистотой, актуальностью. На­конец, производится операция остранения: все элементы страдания, не вошедшие в образ, забываются, делаются несуществующими для зрителя. Однако именно на примере недуга, физической немощи как самого индивидуального и приватного из всех возможных пережива­ний эти механизмы поддаются наиболее четкому рассмотрению. Опи­раясь на полученное в результате знание, мы можем начать двигать­ся в обратную сторону, чтобы понять, существуют ли у нас методы не воспевать «страдание» в качестве модного объекта и не редуцировать подлинный недуг до набора социально-приемлемых жизнерадостных лозунгов, но воспринимать его в той относительной полноте, которую допускает данное нам чувство эмпатии.

 

Литература

Вечный слушатель — Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского. lib.ru/NEWPROZA/WIT- KOWSKIJ/slushatel.txt.

История красоты 2010 — История красоты, под редакцией Умберто Эко. СЛОВО/SLOVO, 2010.

История уродства 2010 — История уродства, под редакцией Умберто Эко. СЛОВО/SLOVO, 2010.

Стил 2010 — Стил В. Корсет. М., Новое литературное обозрение, 2010.

Стил, Парк 2011 — Стил В., Парк Дж. Готика. Мрачный гламур. М., Но­вое литературное обозрение, 2011.

Стройное тело 2006 — Блок материалов «Стройное тело» // Теория моды: одежда, тело, культура. 2006. № 1.

Brumberg 1998 — Brumberg J.J. The Body Project: An Intimate History of American Girls. Vintage, 1998.

Crane 2001 — Crane D. Fashion and Its Social Agendas: Class, Gender, and Identity in Clothing. University Of Chicago Press, 2001.

Davies 2005 - Davies D. A Brief History of Death. Wiley-Blackwell, 2005.

Davis 1994 — Davis F. Fashion, Culture, and Identity. University Of Chi­cago Press, 1994.

Entwistle 2000 — Entwistle J. The Fashioned Body: Fashion, Dress and Modern Social Theory. Polity, 2000.

Healy 2011 — Healy D. Mania: A Short History of Bipolar Disorder. The Johns Hopkins University Press, 2011.

Howson 2004 — Howson A. The Body in Society: An Introduction. Polity, 2004.

Jones 2010 — Jones G. Beauty Imagined: A History of the Global Beauty Business. Oxford University Press, 2010.

Kennedy 2009 — Kennedy M.T. A Brief History of Disease, Science and Medicine. Asklepiad Press, 2009.

Lutz 2011 — Lutz D. Pleasure Bound: Victorian Sex Rebels and the New Eroticism. W. W. Norton & Company, 2011.

Porter 2006 — Porter R. Madmen: A Social History of Madhouses, Mad Doctors & Lunatics (Revealing History). Tempus, 2006.

Porter 2011 — Porter R. The Cambridge Illustrated History of Medicine. Cambridge University Press, 2011.

Roth & Kroll 1986 - Roth M., Kroll J. The Reality of Mental Illness. Camb­ridge University Press, 1986.

Sims 2004 — Sims M. Adam's Navel: A Natural and Cultural History of the Human Form. Penguin, 2004.

Smith 2004 — Smith V. Clean: A History of Personal Hygiene and Purity. Oxford University Press, 2004.

Strathern 2005 — Strathern P. A Brief History of Medicine: From Hippocrates' Four Humours to Crick and Watson's Double Helix. Avalon Pub­lishing Group, 2005.

Synnott 1993 - Synnott A. The Body Social. Routledge, 1993.

 

Примечания

1) Цит. no: Roth & Kroll 1986.

2) Здесь кажется важным еще раз подчеркнуть, что речь не идет об узко­направленном фетишизме, допускающем куда более разнообразные отклонения от нормы в рамках конструирования привлекательного образа.

3) Тут, безусловно, следует сказать, что конструирование «страдания» как набора вторичных выгод вообще играет исключительно важную роль в определенных типах модных образов (и вообще в определен­ных социальных механизмах). Будучи лишь частным случаем тако­го конструкта, «недуг» в то же время, возможно, помогает увидеть особенности его возникновения и бытования особенно ярко.

4) Цит. по: История красоты 2010.

5) Taste of Arsenic, журнал The Face, октябрь 1996.

6) Уго Фосколо, «Сонеты», VII. Пер. Е. Витковского. Цит. по: Вечный слушатель.

7) См., напр.: Павел Северный «Косая мадонна» — о Натали Гончаро­вой; см. также Степан Злобин «Степан Разин»: «Обе [девицы] чуть- чуть косят левым глазом, в отца, но косина у них нежная и лукавая, девичья. Такая косинка в глазу только красит девицу».

8) Исидор Севильский. «Этимологии». XI, 3. Цит. по: История красоты 2010.

9) Речь идет о понятии proana, для которого не существует устоявше­гося русского перевода; этим самоназванием пользуется субкульту­ра, активно поддерживающая «право женщин на анорексию».

10) См.,напр.:Стил,Парк2011.

11) Цит. по: История уродства 2010.

12) В эссе On Being 111.