Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Теория моды » №24, 2012

Александр Марков
Жиль Липовецкий: мода как цветок бессмертия

Книга «Империя эфемерного. Мода и ее судьба в современных обществах» (L'Empire de I'ephemere: la mode et son destin dans les societes modernes. Paris: Gallimard, 1987) готовится к печати в издательстве «Новое литератур­ное обозрение» в серии «Библио­тека журнала „Теория моды"»

 

Жиля Липовецкого (род. 1944), профессора философии в Гренобле, нельзя считать неизвестным российскому читателю. Перевод самой из­вестной его книги «Эра пустоты» (1983) вышел в 2001 году (Липовецкий 2001), перевод книги «Третья женщина» (1997) — в 2003 году (Липовецкий 2003). Многих читателей сразу же захватили широта культурологиче­ских заключений, неожиданные трактовки повседневного опыта и, главное, та особая от­страненность не только от материала разго­вора, но и от повода к разговору. Так небреж­но отстраняться от самой своей увлеченной речи, не впадая ни в обличительный раж, ни в мрачный скепсис, но всякий раз взве­шивая на весах свое умозаключение, умели французские просветители — филологам и историкам культуры этот дар дается редко, тогда как философ может неожиданно для себя оказаться в точке подлинного скепсиса.

Сравнивая позиции Липовецкого с позициями Ролана Барта, российские читатели замечали, что хотя Липовецкий уступает великому структу­ралисту в радикализации структур, вскрытии всех механизмов функ­ционирования культурных явлений, но он, возможно, даже превосходит Барта в непринужденности рассказа. Липовецкий умеет не только де- конструировать мифы или находить правильный контекст распростра­ненным культурным явлениям, но и описывать функционирование со­временного сознания изнутри, дав ему выговориться, а после сразу же указать на его достижения и обличить недостатки. Такой подход к кри­тике современности не через образы, а через речь очень перспективен; но для того, чтобы оценить весь его потенциал для культурологии и со­циологии, необходимо знакомство и с другими работами Липовецкого, прежде всего с уже классической «Империей эфемерного», которая и готовится к выходу в серии «Библиотека журнала „Теория моды"».

Подход Липовецкого будет понят лучше, если обратиться к той ин­теллектуальной ситуации, в которой ему приходилось действовать. Как и предшествующие ему постструктуралисты, Липовецкий сра­жался с экзистенциалистским мифом, осенившим всю французскую интеллектуальную жизнь ХХ века. С одной стороны, многие интеллек­туальные движения 1930-х — 1950-х годов, от персонализма до психо­анализа и социологизма, прочитывались в ключе экзистенциализма, несмотря на всю несовместимость начальных установок: скажем, Ко- жев или Батай могли быть прочитаны глазами Сартра, тогда как Камю или Сартр не могли быть истолкованы в чуждом им ключе. Еще боль­ше укрепили позиции экзистенциалистского мифа события мая 1968 года: хотя прямыми или косвенными участниками этих событий были вожди постструктурализма, такие как Барт и Фуко, сам ход этих со­бытий — спонтанность решений, пафос намагнетизированных общим действием тел, абсурдность лозунгов и, главное, стремление произве­сти «снятие» политики, выйти за пределы политики — сделал героем этих дней Сартра, а не Фуко. Несомненно, что как многочисленные рассуждения Ролана Барта о «снятии» культуры как задаче его подхода в противоположность замыканию классицизма и экзистенциализма в готовых образцах культурного поведения, так и критика Липовецким мая 1968 года как деполитизированного и превращенного в шоу дви­жения, положившего начало хамелеонской смене не только отдельны­ми лицами, но и целыми партиями своих стратегий и программ — это все попытки освободить последнюю общеевропейскую революцию из плена экзистенциалистской безысходности.

Конечно, Липовецкий спорил не только с экзистенциализмом. Как мыслитель — он вечный аутсайдер, не в смысле насильственной исключенности из некоторых контекстов дискуссий, живых обсуждений в каких-либо сообществах, а в том смысле, что его подход развивается вне инсайдерских норм — будь то нормы университета, группы, клуба или неформального сообщества. Как социолог, он приходил в историю культуры, но при этом вовсе не стремился вычленить в истории куль­туры социальные закономерности, напротив, пытался прислушивать­ся к тому, что история культуры может сказать такого, что социолог обычно упускает из виду. На экономический материал он часто смо­трит глазами художника, а на психологический — как политический теоретик. Такая кросснаучность позиции сначала может показаться странной: кажется, что Липовецкий пытается многословно описать какие-то явления не на профессиональном языке разговора о них, а на языке совсем непохожей дисциплины, для чего ему приходится при­бегать к огромному множеству примеров, иллюстраций и сравнений. Но если прочесть текст внимательнее, то видно, что такой аутсайдер- ский взгляд на самые глубокие проблемы какой-либо дисциплины очень оправдан: он позволяет, не переходя на специальный язык и не воспроизводя тех длительных дискуссий, которые шли в данной специ­альной области, проследить далеко идущие социальные последствия какого-либо явления. Например, социолог или политолог может долго говорить о расширении прав женщины, исследуя весь спектр условий такого расширения прав, от экономических и культурно-политических до психологических и нравственных, тогда как Липовецкий просто про­слеживает, как с этим расширением прав изменяются и одновременно углубляются обычные, вполне традиционные и простодушные амплуа женщины как предмета любви, матери, созерцающей себя соблазни­тельницы. Именно из описания этих амплуа Липовецкий и может уста­новить, как необходимо убирать конструкции угнетения и что именно в развитии современного индивидуализма способствует превращению надрывного, нервозного женского созерцания в настоящее углублен­ное созерцание женщиной самой себя, в работе и в страсти.

Книга «Империя эфемерного», одна из самых важных книг по теории моды, вышла 25 лет назад, и отечественного читателя, наконец, ждет знакомство с ее переводом. В «Империи эфемерного» повторяются многие темы «Эры пустоты»: поливалентность современных культур­ных явлений, распад жестких императивов и социально определяемых иерархий, индивидуалистический нарциссизм — созерцательное от­ношение к происходящему, которое при этом позволяет оперировать более крупными смыслами, чем это было возможно в эпоху иерархий и культурных канонов. Так же магистральная мысль Липовецкого — мысль о созерцании, которое направлено не на отдельные предметы, а на калейдоскоп фактов и образов и, постоянно возвращаясь в себе, выстраивает в индивидууме все более тонкую систему различения про­исходящего, все большую разборчивость. Эта разборчивость не может быть сведена к прагматическому умению выбрать самое полезное или гарантирующее успех, но представляет собой своеобразное испытание собственной субъективности, собственного индивидуализма: «нарцисс» испытывает себя, насколько он может выдержать миссию различения, и становится более зрячим и более вразумленным происходящим. В «Империи эфемерного» философ пишет об этой тренировке субъ­ективности еще подробнее и полностью опровергает представление об индивидуализме как о безответственном потреблении.

Но в «Империи эфемерного» появились и новые темы, которых пре­жде Липовецкий не затрагивал. Одна из этих тем — мода как инду­стриальное явление. Липовецкий постоянно переводит наш взгляд от моды как способа представить себя, моды как игры или неформальной социальной дисциплины к моде как производству, как особому спосо­бу обеспечения качества и привлекательности продукции. Если бы не стиль Липовецкого, с его изощренным эстетизмом и живым описанием то гламура, то субкультур, мы бы подумали, что в нем живет конструк­тивистский пафос Баухауза (о конструктивизме Липовецкий пишет в книге немало) со стремлением даже самого человека превратить в ста­нок. Но это не пафос оптимизации производства, который отсекает из­лишества ради простого решения какой-либо сложной материальной задачи, а пафос, наоборот, излишества: если заводской станок подклю­чен к конвейерной системе, к производственному циклу поставок и вы­воза готовой продукции, то человек как главный «модуль» производства моды всякий раз может придумать что-то новое, необычное, разорвав безысходные путы производства вещей и финансов и создав настоящее (а не сымитированное коммерцией) поле свободы выбора. Вот этот пе­реход от индустрии к выбору, от коммерции к креативности, от при­нятия материальных условий к свободному обхождению с собственной материальностью — одна из магистральных линий книги.

Другая важная тема книги — тема «другого», этого важнейшего пер­сонажа французской философии ХХ века. Для Липовецкого периода «Империи эфемерного» «другой» — уже не просто средство обрести себя, не просто благодатный двойник, посланный мне для упорядоче­ния моих собственных идей об окружающем мире. «Другой» — это мой имиджмейкер, предприниматель, который знает, как обойтись с моим «я», как сделать мое «я» одновременно объектом инвестиций и инве­стируемым капиталом. Это может быть инвестиция в знания и опыт, эстетическое переживание и психологический самоконтроль: то пре­ображение «я» при столкновении с большим интеллектуальным или эстетическим опытом, о котором говорили романтики, в труде Липо- вецкого оказывается лишь моментом большого процесса возрастания «я», его самоотдачи на алтаре чувственных переживаний и воскреше­ния в новой области эстетического модного выбора.

Мода в таком случае оказывается манящим идеалом самых чистых и прозрачных отношений с собственным «я». В отличие от многих тео­ретиков, которые видели в моде продуманную стратегию социальной маскировки, Липовецкий говорит о моде как о первой непосредствен­ной реакции на масштабные материальные события. Он не видит в моде маскировки, то есть выстраивания чисто социальных технологий успеха. Напротив, мода для Липовецкого — необходимая импровиза­ция при столкновении с переменами материального мира: изменени­ями во внешности, в условиях жизни, способах сохранения здоровья. Липовецкий часто говорит о «бюрократической» сущности моды: име­ется в виду то, что мода берет на учет даже самые мелкие явления в материальном мире и в социальной жизни и составляет своеобразный «отчет» в виде новой модной тенденции или модного решения. Бюро­кратия — это одновременно система управления индустрией и система классификации явлений, разведения их по различным папкам. Немало страниц книги Липовецкого посвящено вдохновенному описанию того, как «бюрократическая» мода позволяет преодолеть чрезмерности в от­ношении к собственной природе, такие как переоценка материальных возможностей или социальные фобии, и сделать более гармоничным взгляд на самые простые формы человеческих отношений.

Самым общим интеллектуальным фоном книги «Империя эфемер­ного» является развитая Липовецким теория гипермодерности, которая и обеспечила мыслителю всемирную известность, став своеобразным инструментом интеллектуального трансфера его рассуждений в дру­гие дисциплины и в другие цивилизационные контексты. Если гово­рить совсем кратко, гипермодерность — это превращение политиче­ского потенциала модерности в основание того, что левые мыслители во главе с Валлерстайном называют «миросистемой». Модерность (то, что на русский язык приходится переводить то как «современная эпо­ха», то как «новое и новейшее время) — эпоха не только радикальной критики традиций, но и масштабных исторических проектов, причем исторических проектов не одного человека (вождя) и не одного интер­претатора (художника), но всего общества. Если раньше в политике главенствовала репрезентация, превращение амбиций и возможно­стей в наглядное заявление своей позиции, то в новое время в политике настал период рефлексии, когда каждая репрезентация, прежде чем дойти до конечного адресата, отражается в целом ряде зеркал: устой­чивая система государственного управления, пресса, система образова­ния, национальный язык. Соответственно, любой исторический проект будет и проектом всех, кто создает эти отражения: если мы признаем, что политику делает пресса, то так же точно должны признать, что политику делают и потребители прессы, и школа, создающая соответ­ствующую систему образования, и множество других политических институтов. Эти проекты и создают миросистему, в которой участие в политике становится неотличимо от участия в экономике, культуре, социальном взаимодействии и международной коммуникации — ту­ристические путешествия в другие страны, поездки на автомобилях или просмотр телесериалов становятся таким же медиумом участия в политике, как и поддержка избирательных кампаний или вклад в сня­тие международной напряженности.

При первом чтении Липовецкий кажется апологетом «общества по­требления». Липовецкий непримиримо критикует концепцию Бодрий- яра, в которой, по всей видимости, видит перенос частного на общее, пе­ренос собственного самопозиционирования и самопозиционирования людей его круга (этот круг может быть сколь угодно широк, вплоть до «всего народа») на функционирование социальных механизмов. Если интересные Бодрийяру люди действительно пытались потреблять все демонстративно, чтобы отстоять привилегии, возникшие в конкретных исторических условиях и социальной обстановке, то это не значит, что в тысяче других мест социальная обстановка такая же. Он также не разделяет страхов европейских правых (к которым можно со многими оговорками отнести и Мишеля Уэльбека) перед тем высвобождением страстей, которое влечет исчезновение границ — то, что возможность ездить по всему миру, заимствовать любую информацию и как угодно позиционировать собственную идентичность приведет к немыслимому выворачиванию человеком собственной природы, принятию девиант- ной логики в качестве магистральной. Липовецкий описывает совре­менный мир как мир, не угрожающий призраками и фантомами деви­аций, а удивительно гомогенный, в котором субъект правотворчества становится одновременно субъектом правоприменения, субъект уча­стия в общественной жизни — субъектом восприятия этого участия, а, следовательно, субъект потребления — субъектом творческого выбора. В отличие от американских концепций квалифицированного потре­бления («протребление», по Э. и Х. Тоффлерам (Тоффлер, Тоффлер 2007)), концепция Липовецкого исходит не из логики развития образо­вания (даже в самом широком смысле) в современном мире, а из логи­ки постоянно увеличивающегося выбора, который приучает к тонким различениям тех, кто уже научился высказывать свою социальную и политическую позицию. Мы видим, что развитие за последние 25 лет интегрированных маркетинговых коммуникаций, в которых система рекламных опосредований между продавцом и покупателем требует все большей не только креативности, но и взыскательности, и появление в последнее время новых маркетинговых тактик вроде «плати, сколько сможешь» (взывающих не к престижу потребления, а к социальному и культурному участию покупателя), подтверждают правоту Липовецко- го. Также и переход от приобретения отдельных товаров к «пакетному» приобретению (например, покупается библиотека книг, а не отдель­ные книги) говорит о всевластии моды: такой пакетный тип покупок, который можно рассматривать как перенос принципа серийности в область потребления, сейчас работает и в социально-политической сфере. Скажем, программы реформ связаны не с умением политика создать команду реформаторов, а с возможностью приобрести «коллек­ции» прет-а-порте экспертных советов и уже опробованных примеров успешного социального сотрудничества на разных уровнях. И благо­даря этому приобретению реформы не окажутся оторванными от тех механизмов продуктивного социального взаимодействия, которые реа­лизуются и среди бедных, и среди богатых.

Система терминов, которые употребляет Липовецкий в своей кни­ге, может показаться необычной. Модой он называет далеко не все яв­ления заинтересованности в стиле или игровых самопрезентаций, он отличает от просто моды «моду столетия» и «высокую моду». Соглас­но Липовецкому, новое время отмечено, помимо множества социаль­ных реформ, появлением «моды столетия», взявшей на себя функции социального нормирования в условиях бурного и часто непредсказу­емого развития промышленной и финансовой сфер. Мода столетия представляла собой феномен своеобразного переноса классовой (со­словной) структуры на область презентаций и выражений интересов: в ней бесспорно доминировала высокая мода, создававшая канон для любых других проявлений моды. Это доминирование высокой моды, вобравшей в себя самые наглядные репрезентации прежних важней­ших культурных практик, от изобразительного искусства до воспитания подрастающего поколения, закончилось с появлением одежды прет-а- порте. По мнению Липовецкого, само явление прет-а-порте представ­ляет собой ниспровержение всех иерархий: заказ, и соответственно маркированное и специально акцентированное потребление, отме­няется, сменяясь игрой свободного выбора, в которой найдется место всему — и желанию нравиться, и желанию менять ход истории. Липовецкий говорит о демократизации моды не просто как об обретении права голоса новыми лицами и группами, но как об умении соблазнять и соблазняться, и тем самым подстраивать социальную систему к пра­вильному и наиболее благоразумному «использованию удовольствий» (если употреблять термин Фуко).

Отчасти Липовецкий оппонирует левой критике, которая как раз в противовес французским привычкам отождествлять культуру и ци­вилизацию, резко разводит два эти понятия, но уже не по критерию креативное самоуглубление/материальный успех, а по критерию прио­ритет заслуг/приоритет привилегий. Если мы обратимся к такому авто­ритетному представителю «левой» науки о культуре, как Терри Иглтон (Иглтон 2012), то увидим, что для него культура важна прежде всего как определенный поглотитель и одновременно генератор эмоций: куль­тура освобождает политическое участие от неизбежного эмоциональ­ного сопровождения, на котором строилась цивилизация, как именно мир недосказанных эмоций, но потому и способных манипулировать вещами и социальными позициями. В отличие от левых мыслителей, Липовецкий говорит о тождестве культуры и цивилизации — нельзя говорить об эмоциях как о достаточном основании манипуляций, равно как и о политике как о проявлении чистой заинтересованности в реше­нии какой-то социальной проблемы. Довольно радикальная критика левого wishful thinking, предпринимаемая Липовецким, растворения конкретных социальных процессов в общем состоянии культуры, очень полезна для построения новой концепции культуры.

Особенно актуально звучат идеи Липовецкого в нынешнем мировом политическом контексте очередного кризиса как неоконсервативных, так и неолиберальных идей, в связи с кризисом политики качества (ка­чества социальных услуг и качества жизни) прежде всего. В ситуации вхождения (бывших) национальных государств в мировую экономику качество стало пониматься прежде всего как объект инвестиций — не­обходимо было разработать наиболее прозрачную схему контроля за качеством за счет покрытия всех расходов на его обеспечение. Такая схе­ма, являющаяся логическим завершением развития конвейерной про­мышленности (вероятность брака одного изделия означает вероятность брака всей партии, и поэтому в случае обнаружения брака отзывается вся партия), до сих пор вызывает большие трудности в приложении ее к политической реальности. Во что нужно инвестировать — в отдель­ные социально значимые учреждения или вообще в публичную сферу? В таких условиях идеи Липовецкого, показывающие, каким образом качественное потребление становится публично значимым результа­том не частного дискурса, но общей заинтересованности в правильном обороте смыслов, становятся в наши дни все важнее.

 

Литература

Иглтон 2012 — Иглтон Т. Идея культуры. М.: ИД НИУ ВШЭ, 2012. Липовецкий 2001 — Липовецкий Ж. Эра пустоты: Эссе о современном индивидуализме. СПб.: Владимир Даль, 2001.

Липовецкий 2003 — Липовецкий Ж. Третья женщина. СПб.: Алетейя, 2003.

Тоффлер, Тоффлер 2007 — Тоффлер Э., Тоффлер Х. Революционное богатство: Как оно будет создано и как оно изменит нашу жизнь. М.: АСТ, 2007.



Другие статьи автора: Марков Александр

Архив журнала
№28, 2013№29, 2013№30, 2013-2014№31, 2014№32, 2014№33, 2014№34, 2014-2015№20, 2011№27, 2013№26 ,2013№25, 2012№24, 2012№23, 2012№22, 2011-2012№21, 2011
Поддержите нас
Журналы клуба