Монография «Написанное на теле: татуировка в европейской и аме­риканской истории», успевшая стать классической за десятилетие, прошедшее с первого издания, представляет собой интереснейший путь через эпохи: переход из времени во время — одновременно пере­ход из одного мира в другой мир, географические и социальные скач­ки. Но это не просто драматическая история наименее легального из всех искусств в истории Европы: начиная читать новую главу, мы переживаем смену аспекта, оказываясь в эпицентре той соци­альной практики, о которой раньше нам было известно только понаслышке. Татуи­ровка выступает как экстремальная часть социальной жизни: как способ первичной социальной стратификации в архаическом обществе, как род клеймения или обыгры­вания этого клеймения в раннем Средне­вековье, как способ репрезентации другого (дикаря) в эпоху Великих географических открытий, как метод легитимации или делегитимации неофициаль­ных практик на социально-географическом фронтире (армейские и тюремные татуировки), наконец, как контролируемый эксперимент со своим телом в современном обществе.

Несмотря на то что авторы книги пытаются выстроить строгую линию преемства от истории к современности, подчеркивая прежде всего маркирующую функцию татуировки (татуировка подлавлива­ет человека, заставляя его отдать искусству самое дорогое, свое тело, принуждая открыть собственную повседневность еще не устоявшим­ся социальным нормам), сам стиль разговора о прошлом и настоящем разнится. Прошлое описывается как ряд явлений, каждое из которых достаточно выразительно для того, чтобы даже поверхностное объ­яснение, первая догадка оказались вполне убедительными. Тогда как современность — это мир неготовых смыслов, подорванных репута­ций: наш современник, нанося на тело татуировку, хочет покончить с прежней репутацией тела как медиума потребления. Но в результате его кожа оказывается одновременно рекламным щитом для того, что невозможно продать, и ощерившимся протестом. Противопоставление татуировки и пирсинга, важное для общей методологии книги, вдруг исчезает: оказывается, что любой эксперимент с кожей — способ обой­ти чужой взгляд, создание иллюзии, своего рода барочной обманки, не дающей другому навязать тебе свою волю.

Многие исторические сюжеты в коллективной монографии изложе­ны неожиданно и даже смело. Так, поражает, как раскрывается смысл христианского «изглаживания греха» через явление рабского клейма в главах М. Густавсона и Ч.-У. Маккверри. Рабское клеймо было не просто печатью владельца, оно было «стигмой», позорным пятном, видимым издали. И тогда исповедание христианства — это не просто смывание позора греха, но и готовность принять на себя «клеймо» кре­ста. В этом свете необычную трактовку получает эпизод византийской истории: клеймение византийскими императорами-иконоборцами иконопочитателей — по сообщению житий, клеймо представляло собой эпиграмматические тексты, что заставляло историков сомневаться в достоверности этого эпизода. Но Густавсон показывает, что этот рас­сказ подчинен строгой семиотике власти: как тело императора мож­но было оскорбить только непочтительной надписью на его портрете, так и император, объявляющий вне закона священные изображения, но требующий почтения к изображениям императорским, сам делает себя единственной инстанцией оскорблений.

Более чем примечательна глава Дж. Флеминг «Ренессансные татуи­ровки». Строго говоря, ренессансная симпатическая магия и астрология не допускали татуировок: тело было прежде всего чувственным медиу­мом воздействия исторических сил и не могло поэтому быть деформи­ровано без того, чтобы тем самым не нарушить гармонию в мире. Но именно запрет на искажение внешнего облика европейца обусловил гипертрофированную репрезентацию татуировок при взгляде на дру­гого: на тех разрисованных дикарей, которых европейцы встретили на незнакомых континентах. Цезарь в своих величественно-лаконичных «Записках» упоминал пиктов, татуированных людей севера, которые, казалось бы, своим именем взывают к тому, чтобы быть не только ис­пещренными узорами, но и раскрашенными в разные цвета. Именно такими казались и дикари: вынесенное на обложку рецензируемой книги изображение дочери туземного правителя мы бы назвали «ди­карской Венерой» (причем этот расхожий поэтический штамп следу­ет понимать совершенно буквально) — мы видим златовласую круг­лолицую девушку, с тонкими чертами лица, на коже которой как на гобелене разбросаны пестрые цветы. Очевидна семиотика визуальной репрезентации другого: другой выступает как субъект, лишенный собственных границ, а значит, и стыда — он может выставить напоказ все свое тело, со всеми срамными частями, как выставляют на прода­жу дорогой ковер.

Неожиданно эта же тема—татуировки как цветного ковра — возни­кает в богато иллюстрированном рассказе о европейских и американ­ских татуированных артистах начала ХХ века. Автор главы С. Эттер- манн указывает на то, что артисты шоу, испещрявшие себя цветами и узорами с головы до ног, равнялись на тот образ «индийского факира», который стал одним из первых универсальных образов европейской массовой культуры — маг, который может выступить с разоблачением собственной магии. Так и эти татуировки, временные или постоянные, разоблачают свою иллюзорность: это, казалось бы, грубейшее вмеша­тельство в жизнь телесной поверхности издали выглядит как одежда. Тем самым в условном мире сценического обмана зрительная иллюзия выступает как разоблачение любой иллюзии.

В самой Индии в это же время клеймили преступников, и, как по­казала К. Андерсон, эта система клеймения была непохожа на клей­мение рабов и каторжников: скорее, преступник, на лице которого обозначали его вину, приобретал новое лицо, своего рода паспорт, от которого он хотел избавиться, но не мог. То есть по сути дела перед нами введение норм гражданства в стране, социальная система кото­рой не была готова к применению таких категорий: дисциплинарные практики растворяются в бюрократическом контроле, оставляя следы в частных судьбах людей.

Интересна еще одна особенность репрезентации другого в Европе, о которой пишет А. Гест: дикарь изображался чаще всего в профиль: так что собственно мы не видели ни одной татуировки полностью. Смысл в этом типе изображения тот же, что в подгонке лиц племенных вож­дей под греческий профиль: освободить лицо от посторонних, чужих значений, от его семиотического вооружения, и сделать чистым выра­жением «другости» другого человека.

Эта категория другости сохранялась в западной культуре и там, где татуировка выступала как отличительный знак — в армии и в тюрьме. Несколько важных глав книги (Х. Максвелл-Стюарт и И. Дюффельд об австралийских каторжниках, Дж. Бредли о британской армии в колониальных гарнизонах, Дж. Каплан о татуировках в европейских тюрьмах XIX века и А.-М. Шредер о татуировках в СССР в 1920-е годы) вскрывают смысл таких татуировок. Эти татуировки — не только знак положения, но и принятие своей судьбы; в них гораздо больше сходства с каторжными клеймами, чем с эполетами и медалями. Простой при­мер: отец криминалистики Чезаре Ломброзо считал, вопреки данным исследований, что чем больше татуировок на теле, тем больше это лицо склонно к преступлениям. Если мы посмотрим иллюстрации в книге Ломброзо, то увидим, что татуировки были в основном вотивного тол­ка, напоминали приношения святыне в виде сердца или венка, только теперь святыней оказывалось тело преступника. Жестоко испытывая судьбу, преступник готов был остаться единственной святыней для са­мого себя. К этому же примыкают тонкие замечания авторов глав о тюремном фольклоре. Мотив жалости к себе, который мы привыкли считать специфически отечественным стержнем блатной песни, оказы­вается тематической сердцевиной криминального татуирования.

Равно как якоря, голые женщины, «не забуду мать родную» (In Memory of Mother) и прочие татуировки американских моряков — это не признаки моряцкой доблести, а скорее символическое выражение желанного отдыха. Желанного времени, когда можно будет сделать свое тело знаменем, а память — вместилищем души другого: души моря, души матери, души любимой женщины. Свою душу при этом нужно вывернуть кожей наружу. Не случайно, как доказывают авторы сборника, мотивы этих татуировок перекинулись в массовую культуру пин-апа, в которой выворачивание души наизнанку ради любимой — доведенное до мультипликационного автоматизма дело. Такая получа­ется оптимистичная трактовка татуировок — но может такой оптими­стичной и должна быть любая книга, в которой совместными усилиями вскрывается важность визуальных репрезентаций для культуры.