Всех без исключения наблюдателей, следивших за событиями так называемой «арабской весны» 2011 года, волновал вопрос о том, насколько глубоки охватившие регион перемены. Что происходило в арабском мире: демократическое переустройство или всего лишь перегруппировка сил внутри властвующих политических элит? Дискуссия на эту тему началась вместе с протестными акциями в Тунисе: после того, как уличный торговец Мухаммед Буазизи устроил акт самосожжения, в американском журнале «Foreign Policy» появилась статья Марка Линча «“Арабская весна” Обамы?»

25 января 2014 года свою трехлетнюю годовщину отметила египетская революция, которую как только ни называли: и «папирусовой», и «твиттерной», и «молодежной». Именно в те зимние дни сейчас уже далекого 2011 года египетский народ, благополучно избавившись от неугодного ему «фараона», отправился на поиски лучшей жизни. На этом пути Египет испытал все прелести исламского правления, неоднократно переписывал собственную Конституцию, ликвидировал верхнюю палату парламента, сделал выборы и референдумы настолько неотъемлемой частью своей жизни, что даже швейцарцы могут позавидовать.

Одним из самых заметных и широко обсуждаемых последствий «арабской весны» и начавшегося вслед за ней переустройства социально-политического пространства Ближнего Востока и Северной Африки стал подъем исламистских настроений. Однако, оценивая ситуацию в регионе в ретроспективном плане, нельзя не обратить внимания на любопытную закономерность. Наибольших успехов исламистам удалось добиться в тех странах, где их деятельность на протяжении десятилетий находилась под полным запретом: в Тунисе, Египте и (с определенными оговорками) Ливии. В странах же с относительно развитой, по арабским меркам, парламентской системой, допускающей исламистов на политическую сцену, – таких, как Йемен, Алжир и Судан, – удельный вес исламистских партий в парламентах даже после всех потрясений остается низким, а то и вовсе мизерным