Наиболее популярное определение науки принятое в ХХ веке, характеризует ее как институализированную сферу человеческой деятельности, направленную на производство особого духовного продукта общества – нового научного знания. Это определение, на первый взгляд простое и ясное до самоочевидности, тем не менее, содержит в себе неотчетливость, преодолеть которую должна философия науки.
Неотчетливость, о которой идет речь, затрагивает и понятие «наука», и понятие «знание», поскольку она относится к отношению между тем и другим. Эта неясность имеет чисто эпистемологическую природу, поскольку наука как таковая в своем саморазвитии каждодневно снимает подобную неясность практически, в ходе своей собственной самореализации. Но именно это обстоятельство и скрывает от глаз факт неотчетливости отношения между понятиями «наука» и «знание», а тем самым и неопределенности в понимании их реальной связи.
В самом деле, в своей истории наука прошла долгий путь от отождествления ее со знанием, а знания – с абсолютной истиной. По Платону, «истинные мнения» врождены человеку и таятся в глубинах его памяти, и если «их разбудить вопросами, становятся знаниями»[1]. Аристотель, отвергая учение о метемпсихозе, тем не менее, считал что «рассмотрение сущего, поскольку оно сущее, есть дело одной науки. А наука во всех случаях имеет дело с первым – с тем, от чего все остальное зависит и благодаря чему оно обозначается»[2]. Нечто подобное спустя более тысячи лет утверждалось в настольной книге ученых XVII века – в «Логике» Пор-Рояля: знание отличается от мнения одним: «Когда довод полностью убеждает нас», и эта убедительность – не кажущаяся, то «убеждение, порождаемое этим доводом, называется знанием (science)»[3]. Во всех перечисленных случаях знание – высший итог познания на уровне абсолютной истины, а наука – не процесс получения знания, а подобный итог познания, знак высшей апробации истинности. Близкой была и точка зрения И.Канта, утверждавшего, что наука – это система, т.е. приведение в порядок совокупности всех знаний на основе определенного кодекса правил. В конце XIX века аналогично этому Вл.Соловьев определял науку как «объективно достоверное и систематическое знание о действительных явлениях со стороны их закономерности или неизменного порядка». Среди иных форм познания науку выделяет «наибольшая проверенность со стороны содержания и наибольшая систематичность со стороны формы» [4].
Если подытожить то общее, что сближает все эти мнения, то можно отметить следующее. Во-первых, имеет место ясно выраженное убеждение в «неизменности порядка», некой мировой гармонии или Божественного плана. Божественный взор, который зрит этот порядок, есть высший уровень знания, совершенство которого для человека недостижимо, но является идеалом человеческого познания. Ради того, чтобы человек не заблудился в лабиринтах воображаемого, ему даны в качестве маяков «первые знания» (интуитивная ясность, «непосредственно данное», «нейтральный язык» и пр.), аподиктически истинные. Во-вторых, знание от мнения отличается только одним – оно обосновано «первыми знаниями» и доказано формально логически строгими доводами. Иных отличий у научного знания нет. В-третьих, отсюда – получение нового научного знания как таковое не составляет особой философской проблемы, а как бы выносится за скобки проблем обоснования и доказательства. В-четвертых, сама принадлежащая науке задача, - систематизировать знания - предполагает, что они имеют множественный характер, так что наука как знание есть просто приведенное в систему множество автономных знаний, аддитивных друг другу, а развитие науки как исторический процесс означает лишь накопление, упорядочение и сохранение знаний, их аккумуляцию.
Такова была стержневая концепция отношения науки и знания. Все остальные подходы были либо вариантами данной, либо ее переинтерпретациями.
Эта многовековая, закрепившаяся в мышлении конструкция пошатнулась и стала разваливаться в ХХ веке, причем реальные изменения в науке опережали крушение старой интеллектуальной реконструкции науки, а разрушение ее, в свою очередь, порождало сомнения, задерживающие позитивное осмысление происходящего.
Сложившаяся в наше время ситуация в науке ставит под сомнение все перечисленные обстоятельства. Во-первых, понятие «неизменного порядка» теперь имеет только относительный смысл. Признается, что все объективные и научные законы имеют локально-исторический характер, а все связи и отношения – свою меру. Отсутствует «неизменный порядок» как во времени, так и в пространстве – в экстенсивном смысле мегамасштабов, или в интенсивном – в смысле погружения в глубины микромасштабов событий и явлений. Объект познания становится переменной величиной, как в качественном, так и в количественном отношении. Соответственно этому, не может оставаться константным и отношение науки и знания. В частности, не оправдала себя идея «первого знания», аподиктически истинного, как базиса обоснований в науке. Во-вторых, в наши дни утвердился тезис о том, что различие между мнением и знанием имеет не количественный, а качественный характер. Альтернативой признанию этого может стать утрата всех критериев научности. В-третьих, после долгого отказа от того, чтобы заниматься «контекстом открытия» философия науки была вынуждена сосредоточиться на нем, но тут же, в лице П.Фейерабенда, запуталась в тенетах эпистемологического анархизма, из которого очень медленно выкарабкивается. В-четвертых, произошел переход от задачи систематизировать знания на базе классификации наук и отраслей научного знания к признанию единства и целокупности гетерогенного по происхождению знания. В-пятых, отношение субъекта и объекта научного познания, мыслившееся образцом «неизменного порядка» и взаимной согласованности, утратило эти качества. На смену прежней философско-гносеологической статике идет гносеологическая динамика, и переход к ней не проще и не легче, чем некогда был переход от перипатетической статики к ньютоновской динамике в области естественных наук.
Ключ к решению данной задачи, по нашему мнению, состоит в том, чтобы утвердиться в понимании перманентного научного поиска как способа существования науки, и решать проблемы философии науки исходя из этого. Такой подход предполагает, что наука представляет собою самоопределяющий свое развитие спонтанный процесс, включающий как результантные связи и отношения, так и эмерджентно возникающие инновации, происходящие в самых различных аспектах научного познания – в его структуре, методах, ценностях, критериях и результатах. Это – самообновляющийся процесс, жизнь которого составляет научный поиск, ориентированный на отображение объективной реальности, но осуществляющийся путем конструирования представлений о ней, все более далеких от исторически исходного взгляда. Собственно, наука становится наукой по мере того, как переходит от эпизодических открытий в состояние перманентного научного поиска. Продукт научной деятельности относителен к условиям его получения, а так как эти условия с каждой эпохой изменяются и требуют в свою очередь от субъекта новых способностей, методов и форм описания действительности, а объект обнаруживает все новые свойства, проявления, отношения и связи, то знание как продукт взаимодействия субъекта и объекта становится принципиально незавершенным, и, более того, на каждом этапе развития имеющим локально-исторический базис своего обоснования.
Вся история мировой науки – это, прежде всего, история постоянного самообновляющегося потока научного поиска. Можно сказать, что наука начинается там, где возникает научный поиск. Именно он требует доказательства, обоснования и выполнения других критериев научности в качестве собственных атрибутов. При этом единый поток исследований, образующий науку, в каждый данный момент распадается на калейдоскопическое множество частных научных поисков, в следующий момент сменяющийся столь же калейдоскопически – другим пестрым множеством поисков, одни из которых имеют продолжение, другие отпадают как тупиковые, третьи дают неожиданные результаты, четвертые уводят в сторону от поставленной исследователем цели и т. д. Но в целом, в совокупности это именно единый поток, имеющий свое итоговое магистральное направление и свою периферию, в которой иногда виртуально намечается изменение направления магистрального пути. Именно такое понимание того, что научный поиск протекает как способ самореализации науки, позволяет понять поступательность развития науки и его направленность, прерывность и непрерывность, соизмеримость и несоизмеримость, наследование и преобразование.
Исходя из концепции магистрального пути развития науки как проявления и выражения его поступательности, выделяются четыре качественно различных этапа:
- протонауки как хранительницы наличных знаний и ретранслятора их в смене поколений;
- преднауки как этапа, на котором научный поиск входит в круг задач ученых, но не составляет еще непременного атрибута научной деятельности;
- науки нового времени, когда научный поиск становится атрибутом науки, и
- современной науки, когда научный поиск окончательно определяется как способ бытия науки, составляя ее сущность и ее смысл. Возникновение этой последней стадии в развитии науки потребовало возникновения философии науки в качестве своеобразной метанауки, имеющей свой статус, автономный по отношению к философии как таковой.
Именно на фоне смены этих четырех этапов возмужания науки происходят все иные циклические или апериодические изменения в ней. При этом характерно, что высшая точка развития науки на каждом из перечисленных этапов порождает всякий раз эффект квазизавершенности, «конца» науки, и в то же время вызывает к жизни фантазм кризиса, разочарование и поиск каких-то иных, вненаучных путей субъектно-объектных отношений как якобы более полно соответствующих таинственной сверхъестественной сущности человека. Но на этой стадии квазизавершенности науки формируются вопросы-зародыши новых направлений поиска и открытий. Подобное состояние науки оказывается кануном новой революции в ней, роста ее зрелости, а не выходом за ее пределы. Старое содержание науки, накопленное ею, не отменяется на новом этапе, а переоценивается. Происходит реструктуриализация всего свода научных знаний. Научный прогресс не только обогащает арсенал знаний, но и создает новые условия для своего продолжения. Наука сама с каждым шагом вперед прокладывает себе путь дальше, причем делает это она в такой форме, при которой самореализация науки и впредь может происходить путем научного поиска.
История науки свидетельствует также, что наука совершает свои первые младенческие шаги в состоянии коллективного безличного ретранслирования знаний, не оставляющего по себе ни одного имени тех творцов, кто участвовал в этом процессе. Пробуждение научного поиска связано с появлением категории людей, не только вырывающихся из-под власти традиции, но и способных противопоставить ей свое мнение, притом, что теперь общество рассматривает такой акт не как святотатственный, покушающийся на незыблемость Божественной истины, а как нечто престижное. Научное творчество приобретает авторство, а автор – социально признанное личное достоинство и известность. Можно утверждать, что в ходе развития науки с каждым этапом ее прогресса роль автора растет.
Господствовавшее до конца ХIХ века представление о вечности мироздания и неизменном порядке природы в гносеологическом отношении предполагало не только определимость этого порядка, т. е. способность разума постичь его, соизмеримость разума с этим порядком, но и определенность этого порядка, которая достигала высшей степени индивидуации. Это был догмат и античных, и средневековых представлений о природе, и естествознания нового времени, который лежал в основе концепции Божественного Глаза. Так, согласно Фоме Аквинскому, «естественным образом нам дано познавать лишь то, что обретает свое бытие в прошедшей индивидуацию материи»[5]. Комментируя Фому, А.Фулье пишет, что, ставя задачу открыть природу универсалий, «было необходимо одновременно отыскивать и природу индивидуального существования. Что же составляет различие отдельных индивидуалов? Это – материя, в которой проявляется форма, иначе говоря - ограничения, отношения в пространстве и во времени»[6]. Естественным следствием такого подхода и является требование математизированного описания наблюдаемого в пространстве и времени эксперимента. Утверждения И.Ньютона об абсолютном пространстве и времени предельно развивает этот подход.
В основе такого подхода лежит убеждение о том, что в трансцендентном мире господствует самая строгая определенность. Вообще-то обладать определенностью означает для любого Х иметь бытие в неком качестве А в течение интервала tа, за который Х хотя бы единожды специфическим образом проявит себя во внешнем взаимодействии. При времени T <</span> tа Х в качестве А не существует. В то же время существование в качестве А может означать бытие множества, для которого классообразующим и постольку интеллигибельным качеством является А, постигаемое опосредованно, через умозрение. Материальная индивидуация в пространстве и времени означает нечто неизмеримо большее. Индивидуация – это самоутверждение индивидуальной res (вещи) как таковой независимо от меры соучастия этой res в своем мире. Индивидуация противоположна холизму[7]. Она означает выделенность вещи из любого множества во всех возможных отношениях, и, тем самым, полную отделенность ее от своей среды, определенность во всех отношениях. С вещью как таковой человек имеет дело прежде всего чувственно, но то, что составляет определенность и индивидуальность вещи в научном смысле этого слова постигается посредством разума. Постижение вещи во всей полноте ее определенности, или, что тоже, постижение определенности всех ее отношений со всем, с чем сосуществует вещь, определялось как истина, или истинное знание, присущее науке. «Истинность есть согласованность сознания и бытия постольку, поскольку именно сознание называет бытие бытием и небытие – небытием… Разум истинен постольку, поскольку постигает вещи такими, каковы они есть. Но и вещи истинны постольку, поскольку они соответствуют разуму, от которого зависят, - будь это человеческий разум (для творений искусства) или божественный разум (для природы). Истинность разума и истинность вещей остается всегда adequatio rei et intellectus» (соответствие вещи и понятия)[8].
Итак, природа мыслилась как неизменное, рационально устроенное множество индивидуалов, связанных родовыми интеллигибельными отношениями. Родовые свойства разума, раз и навсегда заданные, предполагались врожденно адекватными объективному миру. Само познание имело два основания – чувственное восприятие материально-данного и умозрение данного в виде универсалий. То и другое, соединяясь в познании через посредство приложений математики, составляло научную эмпирию, развиваемую, как утвердилось еще в ХVII веке, путем индукции: таково было родовое качество так называемых индуктивных наук как наук способных по предположению вести весь процесс научного познания по пути достижения абсолютной истины, т. е. познания мира в его определенности и индивидуации. В этом усматривался магистральный путь развития науки, достигший своих вершин в классической науке. Тем самым, наука, которая в своем прогрессе, как-будто, давно преодолевшая все барьеры традиции, выйдя на дорогу свободного научного поиска, вновь оказалась в тенетах традиции, сохраняющейся с теми или иными модификациями от самых ранних шагов истории науки.
Но эта верность традиции в ХIХ веке была уже формальной, а не реальной. С одной стороны, «в 1850 – 1870-е годы казалось, что механический и по большей части откровенно материалистический эволюционизм останется ведущим учением в Европе» [9]. С другой стороны, ХIХ век начинался с И.Канта, который «искал новых путей, когда наука ХVIII века вошла в коллизию с философскими системами ХVII века»[10], и который в то же время, будучи «чуждым по духу ученым староверам, а по форме – ученым новаторам… был одинок среди передовых ученых своего времени»[11] и не привлек к себе серьезного внимания современников.
Вместе с тем, ХIХ век превращает философию природы в математику природы, а как только физико-математическое познание природы поднимается до статуса математической философии природы, начинаются поиски достаточно убедительных оснований самой математики. Математиков не мог на этой стадии не привлечь априоризм Канта, который, казалось, преодолевал ограниченность как рационализма Декарта и Лейбница, так и эмпиризма Локка, Юма и Беркли. Но Кант, обосновывая математику умозрением априорных форм чистого опыта, одновременно доказывал, что наука о природе «не располагает никаким инструментом, способным открыть для нас вещь-в-себе, вещь в ее онтологической реальности»[12].
По словам П.Козловски, «перефразируя Гете, можно сказать, что внутри эпохи нет высот, с которых видна эта эпоха»[13], даже если это последняя страница данной эпохи. Тем не менее для ХIХ века одной из таких высот является середина ХIХ века. Появление неевклидовых геометрий вызвало массовые дискуссии по поводу учения Канта и меры его основательности, попутно усилив среди ученых подозрения по поводу компетентности философов в делах науки. «Заняв место философии, наука пыталась определить себя сама… Так родилась позитивистская схема науки»[14]. Но позитивизм есть отрицание статуса физико-математического познания природы как познания сущности, т.е. наличие у науки онтологического статуса. Позитивизм навязывает взгляд на естествознание как на науку о явлениях природы, а не о сущности, принимая тем самым основной тезис Канта.
В итоге в конце ХIХ – начале ХХ века классический физикализм, претендовавший на то, что он обеспечивает абсолютно истинную картину мира, оказывается под сомнением. «Правда, - пишет по этому поводу Бохенский, - вопреки частым утверждениям, нельзя сказать, что новая физика не знает никакой материи, полностью отбрасывает детерминизм, вообще не допускает достоверных высказываний и т.п., но многое такое, что ранее считалось абсолютно достоверным, теперь ставится под вопрос. Так, теперь нет сомнения в том, что материя есть не нечто простое, но, напротив, в высшей степени сложное, а ее научное постижение связано с немалыми трудностями»[15].
В этих словах схвачено, пожалуй, если не самое главное, то самое своеобразное для научного поиска в современных условиях: концепция вечной природы, неизменных ее законов, рациональности и гармонии мира в его сущностных глубинах, и тем самым постоянства отношения между субъектом и объектом, была простейшей версией сути научного познания, которая, тем не менее, удовлетворяла требованиям методологии науки ХVIII - ХIХ веков.
ХХ век потребовал ревизии подобной упрощенной схемы, отказа от идеала простоты («законы природы принципиально просты»). Вместо этого принимается тезис о непрерывном взаимном приспособлении человека и среды, которое было для своего времени квази-достигнутым в ближайших масштабных «окрестностях» человека как субъекта познания и практики. Новизна науки ХХ века заключается в том, что она прорывается за горизонты подобной взаимоприспособленности, т.е. в такие области материального мира, которые уже не соответствуют формам нашей рациональности, но которые, тем не менее, для того, чтобы быть познанными все же должны быть представлены в форме нашей рациональности.
Но это приводит проблему в состояние эгоцентрического затруднения. Суть последнего достаточно точно выразил Т.И.Хилл: «Поскольку иметь дело с объектом (хотя бы всего лишь мыслить о нем) уже значит как-то знать его, а всякий познанный объект предполагает наличие некоего субъекта, уже познавшего его, то нельзя вообще иметь дела с объектом, который бы не предполагал познающего субъекта. В этом и состоит эгоцентрическое затруднение. Оно и лежит в основе гносеологического учения идеалистов о зависимости объекта познания от познающего субъекта. Но это учение вовсе не является необходимым выводом из эгоцентрического затруднения… Из эгоцентрического затруднения следует лишь либо бессмысленная тавтология: „все познанные вещи познаны”, либо ложное утверждение: „все вещи познаны”. Познаваемость предполагает наличие познающего, но то, что познаются вещи, предполагает лишь наличие познавательного процесса, а не зависимости объекта от процесса познания. Быть познанным – это лишь случайное отношение, в которое объекты могут вступать или не вступать»[16].
Но у эгоцентрического затруднения есть оборотная сторона, имеющая самое прямое отношение к рассматриваемому вопросу. Эту оборотную сторону данного тезиса можно было бы вслед за Г.Марселем определить как «выход понятия функции за назначенные ему пределы»[17]. Эгоцентрическое затруднение проблему познания в его исходном значении переворачивает так, что в итоге «какие-то первые попавшиеся, привычные или случайные, признаки вещи начинают рассматриваться как определяющие ее»[18]. Таковы свойства чувственно данного нам мира на эмпирическом и математико-теоретическом уровне классической науки. Переход в познании на новый, более глубокий уровень реальности – это переход, в результате которого некоторые признаки вещи, которые прежде казались нам атрибутами реальности, теряются, но обнаруживаются иные свойства, на первый взгляд совершенно неподобные известным, не имеющие себе аналога в нашем воображении. Возникает «чувство Колумба», открывающего новый мир, которым, однако, как вслед за тем обнаруживается, реальность не исчерпывается. Познание приобретает черты экстенсивного движения – открытия все новых «вселенных», в конечном счете доказывающего, что не существует вселенной, которая была бы совершенно вне связи с нашей собственной. Но такая экстенсивность поиска иная, чем у первооткрывателя новых земель – она направлена в масштабные глубины реальности. «Здесь мы вступаем в ту девственную область, где, я думаю, будет процветать наука будущего, - писал Ф.Дальб в начале ХХ века; - При вступлении в эту область открывается совершенно новая перспектива, бесконечно более величественная, чем звездная рать, видимая человеческим очам… Мы помещены в некой точке в цепи материальных вселенных, бесконечная цепь которых, странно сказать, в одно и то же время находится в одном и том же пространстве, что и мы»[19].
Как мы видим, направленность научного поиска в глубины реальности сама по себе еще не означает направленности на принципиально новое знание. «Идея Гулливера», идея последовательности вдетых друг в друга как матрешки взаимоподобных миров имеет под собой давнюю традицию. В экстенсивном истолковании она означает следующее: «Не существует ни одной проблемы в бесконечно большом масштабе, которая не предстояла бы нам также и в бесконечно малом масштабе. Если мы сможем раскрыть тайны материи до молекулы, с одной стороны, и до звездных скоплений, с другой, то мы будем знать все тайны материи до самых крайних пределов пространства и времени»[20]. Это означало по сути дела, что качества бытия, т. е. вечности, самотождественности, неизбежности, приписывались конкретным способам проявления материи, которые в силу переворачивания значений, принимались за определяющие. Предавалось забвению положение о том, что «вечность, рассматриваемая по существу, не имеет ничего общего со временем, а является формой бытия, которую время не может ни сопровождать, ни уничтожить… Но интуиция созерцает вечное бытие во времени, следовательно, поскольку я обращаюсь к сущности, она представляется мне длящейся. Когда после некоторого промежутка времени я возвращаюсь к ней или к какому-либо ее признаку, этот признак кажется мне тождественным тому, каким он был. Эта тождественность и эта продолжительность необоснованно делаются предикатами сущности в ее собственной сфере»[21].
Отсюда следует, что требуется четко разграничить такие понятия, как изменчивость во внешнем мире и изменчивость или устойчивость мира как объекта познания. Изменчивость во внешнем мире может никак не затрагивать «идею Гулливера», а тем самым и самотождественность объекта, циклически воссоздающегося в качественно неизменном виде. Иначе говоря, сколько бы миров не входило в масштабную последовательность, это был бы один и тот же объект, не требующий никаких новых свойств и способностей у субъекта.
Исходя из соотнесенности субъекта и объекта в отношении познания, качественное изменение объекта однопорядково смене одного объекта на другой, связанный с первым, но качественно иной. Такая смена объекта на качественно иной, имеющий иные определяющие признаки объект, требует соответствующего себе субъекта, для того, чтобы быть познанным. Иначе говоря, интенсивный путь познания глубин реальности не только предполагает изменения объекта и субъекта, но и требует их, равно как и изменения отношений между ними.
Итак, особенностью научного поиска в науке ХХ века являлось изменение объекта (или, что то же, появление новых теоретических объектов, наделенных экзотическими свойствами, которые противоречат нашему чувству здравого смысла). Изменение объекта сопровождается и изменением субъекта – применение неклассической интуитивной логики, методологий меняющихся топологий и других интеллектуальных инструментов.
Но на определенном этапе познания субъект обнаруживает, что открываемые им все более масштабно далекие миры виртуально содержатся в ближайшем к нему мире, не будучи в то же время линейной экстраполяцией этого мира в масштабные глубины. Происходящие в науке изменения требуют решительного «расширения области рационального в эпистемологии», причем такого, что «вместо частичного гносеологического субъекта „восстанавливается” целостный человек познающий и соответствующая ему целостная философия познания»[22]. Субъект научного поиска должен быть понят как человечество в лице его «города ученых», а объект – как неисчерпаемая объективная реальность. Наука и есть отношение человека познающего к объективной реальности в указанном выше смысле. Это отношение рассматривается в гносеологическом ракурсе, но не отгорожено ни от каких иных компонентов существования многогранного целого. Научный поиск и составляет его вечное dasein.
Именно потому для философии науки, рассматривающей науку в аспекте способа ее существования, весьма важны такие исторические характеристики, как направленность, поступательность, ориентация, преемственность, детерминированность научного поиска.
Понятие направленности хода науки включает в себя две характеристики этого процесса, содержащего в единстве субъективное и объективное начала: телеологическую составляющую (направленность на освоение неизвестного и обращение его в известное) и спонтанную (наука развивается, сама прокладывая себе русло поисковым образом). Традиционно-классические трактовки направленности научного познания на постижение истины, сущности, смысла и т. п. не дают адекватного определения направленности. Традиционализм неоправданно зауживает цели науки. В основе его подхода «лежит убеждение, будто наука призвана объяснять реальность, какой она дана нам непосредственно»[23], иначе говоря – в форме чувственных впечатлений. Целью отдельно взятого ученого может быть любопытство такого рода, стерильное по отношению к всякому практическому или вообще более значительному интересу. Но целью науки, определяющей направленность исследований, является освоение мира как составная часть задачи овладения им. По определению Л.Брунсвига, наука развивается как процесс интеллигибизации реальности, а знание выступает как продукт творческого конструирующего разума. Этот продукт науки – знание – не тождественен никакой сумме эмпирических данных. Такой подход может быть принят с той поправкой, что рационализм науки есть «возведение сущего в идею» (А.И.Герцен). «Реальность опосредуется языком, который “пересоздает” ее внутри себя и тем самым творит образ мира. Иными словами, язык конструирует реальность. Он не формирует физическую реальность, а только проецирует эту реальность в социум, инсталлируя образ мироздания»[24]. Из этого не следует, что «на самом деле различие между критикой лжи и самой ложью симулируется», что «мир – это выдуманное повествование»[25]. Можно согласиться с Л.Лауданом, что «стремление к достоверности в науке – бесполезная цель, поскольку мы никогда не сможем узнать, достигнута ли она»[26], но прав и Х.Патнэм, утверждая, что «хотя понятия непрерывно изменяются под воздействием научных открытий, это не означает, что они перестают соответствовать тому же естественному роду предмета, который, конечно, и сам меняется»[27].
В свете этого не имеют особого веса в развитии философии науки попытки «некоторых философов… отыскать абсолютно достоверную основу нашего знания» в недрах нашего сознания. Они ищут базисное знание в самом строгом (прямом) значении этого слова, т. е. информацию, которая не могла бы быть ложной ни при каких обстоятельствах»[28], а была бы изначально истинна аподиктически. В самом деле, ставя задачу рациональной реконструкции научного прогресса, мы должны вместе с тем принять, что такие реконструкции по самой своей природе «являются теориями безличностного знания. Является ли некоторый эксперимент решающим или нет, обладает ли гипотеза высокой степенью вероятности в свете имеющихся свидетельств или нет, выступает ли сдвиг проблемы прогрессивным или не является таковым – все это ни в малейшей степени не зависит от мнения ученых, от личностных факторов. Для любой внутренней истории субъективные факторы не представляют интереса»[29], и интенциональность остается вне потребности.
Сказанное выше относится и к Гуссерлю, у которого, по меткому замечанию Т.В.Адорно, «как и у идеалистов, все опосредования ориентированы на ноэтическое, на измерение субъекта; поэтому момент объективности в понятии Гуссерль может концепировать только как непосредственность sui generis и должен моделировать ее по аналогии с чувственным восприятием, моделировать насильственным теоретико-познавательным действием»[30]. Гуссерль, по словам Ж.-П. Сартра, «не сумел избежать солипсизма, так что упорно опровергаемый Гуссерлем Гегель, «нам кажется, реализует значительный прогресс по сравнению с Гуссерлем»[31], утверждая сопряженность Я и не-Я, субъективного и объективного. К тому же искать направленность или сокровенную цель науки в поиске смысла жизни, по-видимому, безнадежное дело. «Информационное общество» создается на базе совершенно иных свершений науки и предполагает возвышение в обществе роли именно ученых, а не моралистов.
Напомним, что понятие «наука» уже в позднее средневековье начинает обозначать не «ученость» (в смысле специальной обученности), а познание в той области, в какой оно имеет дело с материальной вселенной. «В наши дни идеальная, или парадигмальная, наука – это наука о материи»[32]. Научные достижения именно в ней определяют магистральный путь развития науки, который запечатлевает открываемые им горизонты знания в научном миропонимании эпохи. Именно по отношению к магистральному пути науки можно говорить о поступательности, преемственности, традиции и инновации. По отношению к нему существует также и «проблема временной траектории того состояния научного знания, который разделяется учеными т. е. имеет „обобществленный“, „публично выраженный“, а не „частный“ характер»[33], позволяющий говорить о прогнозе, ориентации, перспективе, горизонте знания, «некритериальной рациональности» развития науки. Направленность и поступательность характеризуют развитие науки в целом, в итоге, по отношению к множеству исследований, каждое из которых преследует свою цель и имеет собственный вектор роста. В реальности имеется бесконечное количество расходящих и перекрещивающихся векторов познания, бесконечное формирование параллелограммов устремлений поиска, и из игры чистых устремлений выходит одна равнодействующая – магистральный путь. Но в понятии магистрального пути если не снят, то чрезвычайно приглажен, смазан научно-поисковый характер способа существования науки, ее спонтанность, самостановление, понимание ее как науки in flux.
Конкретизируя наше рассмотрение, мы обращаемся ко второму кругу категорий, определяющих научный поиск. Это категории тенденции, детерминации, проблемной ситуации. Исходным для расшифровки отношений этой группы категорией выступает понятие проблемы, поскольку «научное познание имеет дело не с фактами, а с проблемами»[34]. Под проблемой мы понимаем теоретический или практический вопрос, который требует для своего решения предварительного его изучения. Проблему может составить неудовлетворенность какой-либо практической потребности для социума, либо обнаружение чего-то отсутствующего в реестрах известного, либо отсутствие ответа на теоретический вопрос, наличие внутреннего противоречия в теории, зияющий пробел в знаниях и т. д. Иначе говоря, проблема может иметь практический или концептуальный характер, возникать на уровне эмпирии или теории, касаться позитивного знания или его обоснования и т. д. Но при всех вариациях проблема приобретает значимый характер для науки только тогда, когда она формируется в сфере какой-то уже зарекомендовавшей себя темы исследований, или, по крайней мере, для этого требуется специальное обоснование, доказывающее связь проблемы с установившейся темой.
Связь проблемы с утвердившейся уже в науке темой задает направленность поиску решения, выбор базовых и фоновых знаний и методик, формулировку проблемы, и в то же время обосновывает интерес к этой проблеме в научных кругах. Дж.Холтон выделяет три смысла термина «тема» - тематической понятие, методологическая тема, тематическое утверждение (тематическая гипотеза). Для наших целей такая степень уточнения необязательна. Важно лишь понять, что термин «тема» обозначает некоторую определенную совокупность проблем, чья научность, равно как и их актуальность, признаны научным сообществом. Объединяющим для такой совокупности тематически связанных проблем выступает научное понятие, или «научный объект», представляющий в обобщенном виде головную проблему темы. При этом «объект», «рассматриваемый в качестве определенной темы… не должен непосредственно соотноситься с реальными физическими объектами… Он может играть роль исходного элемента, на основе которого конструируются гораздо более формалистические объекты»[35]. Так, интерес к излучению как физическому явлению, возникший в связи с исследованиями фосфоресценции и флюоресценции и получивший новый стимул развертывания с обнаружением рентгеновского излучения, обусловил тенденцию в науке трактовать ряд возникающих проблем в качестве подобных заглавной проблеме, предоставляя уже сложившиеся методики и описательный аппарат для их разработки. Новая проблема, сформулированная в терминах темы, задавшей тенденцию, русло которой явилось колыбелью для возникновения данной проблемы, с самого начала получает через связь с темой доброжелательное отношение к ней в научном сообществе.
В то же время тема и связанная с нею тенденция не воспрещают выход в решении новой проблемы за обусловленные ими горизонты ожидания там и тогда, где и когда складывается проблемная ситуация. Проблемная ситуация возникает, когда исходная проблема в ходе ее исследования утрачивает себетождественность, изменяется. Так, в случае с радиоактивностью, исходная проблема причин засвечивания фотопластинок в присутствии солей урана, формулировавшаяся вначале как проблема уточнения, является ли загадочное излучение фосфоресценцией или люминесценцией, перерастает в иную проблему – природы нового излучения, и в свою очередь порождает проблему согласования наблюдаемого явления с законом сохранения энергии… и так далее, вплоть до открытия законов радиоактивного распада и расшифрования структуры атома. Таким образом, если проблема, говоря словами Т.Куна, есть некая головоломка, то проблемная ситуация, имея начало в конкретной проблеме, затем изменяет ее, перерастая в иную, более широкую, либо, наоборот, более узкую проблему, которая также не является окончательной. Таким образом, проблемная ситуация не есть нечто определенное, наперед заданное, она все время меняет свой лик, и в то же время, при всем разнообразии сменяющих друг друга частных проблем, обладает единством и непрерывностью своего существования, создавая свою собственную тенденцию и собственный горизонт ожиданий. Вместе с тем научный поиск, инициированный первоначальной постановкой проблемы, вовлекает в свой поток все более широкий круг специалистов.
С изменением проблемы изменяется и предполагаемый объект реальности, и модель процесса, в который он вовлечен. Но в итоге всякая исследуемая проблема выступает как некая псевдо-переменная величина, с которой сообщество ученых мысленно экспериментирует, стремясь реконструировать в качестве того процессора, который хорошо коррелируется с измерениями и наблюдениями все более высокой точности и избирательности. В ходе решения проблемы в русле порожденной ею проблемной ситуации возникают, первоначально как нечто побочное и вспомогательное, и другие, ранее не предвиденные проблемы, каждая из которых способна вызвать к жизни собственную проблемную ситуацию.
Таким образом, определение научного поиска как способа существования науки не только дает нам понять особенность ее роста и создать оригинальную рациональную модель самой науки, но и позволяет уточнить саму идею науки. Понимая под идеей умопостигаемую сущность развития науки (которое взятого в его высшем единстве), мы приходим к выводу о неисчерпаемости этой идеи, как неисчерпаема и познаваемая объективная реальность и как неисчерпаем интеллектуальный потенциал самого Человека.

1 Платон. Соч. в 3 тт. Т. 1. М., 1968. С. 392