Знание о вещи, ее понятие – не она сама. Наука, поставившая знание силой, т.е. ключом к власти над вещами, окончательно это подтвердила. На власть, на то, что вещи откликнутся, если мы правильно их окликнем, если мы разгадаем, как они устроены, и делается вся ставка с тех пор, как наука себя осознала. Бессильный призрак никому не нужен, подобие тоже – к чему лишние сущности; нужна сверх-вещь. Знание, научное знание – это сверх-вещь. Образом такой сверх-вещи может выступать разум, великий агент познания, генерирующий понятия и схемы, в которые вещи улавливаются; можно назвать так истолкованный разум «рассудком», и отделить от «чистого» разума, который ничего не генерирует, а только содержит врожденные идеи; можно ограничить претензии разума данными опыта. Тем не менее, наука остается во многом интуитивной, имманентной человеческой практикой, к каким бы опосредующим подход к вещам ритуалам она ни прибегала.

Во второй половине ХХв в американской аналитической философии широко распространился интерес к теологическим вопросам. Возникло практически целое направление – т.н. «современная схоластика». Вновь встали на повестку дня как будто бы давно ушедшие в тень вопросы о сущности и атрибутах Бога, о доказательствах его бытия, об обосновании наличия зла в мире, созданном всеблагим Богом. Разумеется, в рамках данного направления все перечисленные темы зазвучали несколько иначе, поскольку к их исследованию авторы приступили с имеющимся у них в распоряжении новым, неизвестным средневековым теологам логическим аппаратом – прежде всего, это модальная логика (как первопорядковая, так и более высоких порядков), а также тесно связанная с ней семантика возможных миров.

Принято (и правильно принято) считать, что слово «фрагмент» употребляется в значении отдельного куска какой-либо вещи (в латинском мире, как сообщает энциклопедическая статья, так назывался кусок разбитой глиняной посуды, затем так стали называть сохранившиеся остатки литературных, архитектурных и пр. памятников. Это слово стало синонимом части (говорят: фрагмент тела или, например, самолета). Очевидно и то (я пока повторяю общие места), что фрагментирование письма как жанр стало важной чертой новейшей эпохи и ее философской мысли. Правда, началось это не с Новалиса или Шопенгауэра и Ницше, а, скажем, с Монтеня или Паскаля, чьи «Эссе» («Опыты») или «Мысли» фрагментарны по определении. Ну, а что если целое произведение является фрагментом, если фрагментом является сам мир?