Каждое великое научное открытие весьма подобно художественному произведению, по крайней мере, в двух отношениях. Во-первых, оно является результатом особого прозрения в самую суть вещей, открывая разуму то, что не видно само по себе, исходя лишь из одних наличных фактов, сколько бы их не накапливалось. Все живут в одном и том же мире, но только художник усматривает в нем нечто, чего не увидят другие без помощи созданного им  произведения. И точно так же ученый, совершающий открытие, на уровне фактической эрудиции в области своих исследований, как правило, не особенно превосходит своих менее удачливых коллег. А часто известны случаи, когда открытие делалось именно потому, что он как раз чего-то «не знал» – и именно поэтому пошел путем, который другие считали безнадежным. В этом смысле говорят, что в подлинном ученом никогда не умирает дилетант. (Точно так же и подлинный художник – это всегда «варвар», не вписывающийся в «приличия»).Во-вторых, каждое великое научное открытие есть – и как бы ни было опошлено это выражение в наше время – явление национального духа, то есть конкретное выражение огромного коллективного опыта народа, а также сформированного им характера, уже в одной яркой личности. Оба названные аспекта великих научных открытий чрезвычайно редко становятся предметом осмысления в трудах по философии науки, но от этого факта их значимость отнюдь не умаляется. Более того, бывают исторические эпохи, когда великие научные открытия былых эпох становятся чрезвычайно значимыми уже не с чисто научной точки зрения, поскольку стали достоянием истории науки, но именно как некие мощные образцы для новых творческих усилий и как мощные символы интеллектуального достоинства народа, вдохновляемого ими в трудные годы исторических разочарований. Исследуя их именно с этой точки зрения мы получаем очень важное знание, с одной стороны, о человеческих истоках и смыслах научного открытия (в смысле его укорененности в особой человеческой судьбе и характере личности, в ее определенном «складе ума»); а с другой – об особых чертах национального мировосприятия и способов мышления, которые в их позитивных проявлениях следует культивировать и сегодня. Это проблемное направление в философии науки очень перспективно. В богатейшей истории русской науки есть сотни, а может быть, и тысячи великих открытий и изобретений, имеющих мировое значение и могущих стать предметом анализа с вышеуказанных позиций. В данной работе мы выбрали один из самых ярких примеров – открытие периодического закона химических элементов Д.И. Менделеевым. Далее мы постараемся ответить на два вопроса: 1) в чем состоит «модельность» этого открытия в качестве образца научного познания, являющая глубинные творческие законы последнего? 2) какие особенности русского мировосприятия и «стиля мышления» (уже достаточно известные благодаря полутора векам их художественного, философского и научного осмысления) в нем проявились? Для этого, естественно, следует обратиться не к самой конкретике химической теории и экспериментальных исследований, но уже к саморефлексии Д.И. Менделеева, осмысливавшего свое открытие в контексте общей логики развития науки и мировоззрения в целом.   В творческом наследии ученого есть интереснейшее ретроспективное свидетельство об особой «внутренней» – то есть не теоретической или экспериментально-лабораторной, а особой экзистенциально-мировоззренческой – логике его великого открытия. Вот что пишет Д.И. Менделеев: «Посвя­тив свои силы изучению вещества, я вижу в нем два таких признака или свойства: массу, занимающую про­странство и проявляющуюся... яснее или реальнее всего в весе, и индивидуальность, выраженную в химических превращениях, а яснее всего в представлении о химиче­ских элементах. Когда думаешь о веществе... нельзя, для меня, избежать двух вопросов: сколько и какого дано вещества, чему и соответствуют понятия массы и хими­ческих элементов... Поэтому невольно зарождается мысль о том, что между массою и химическими элементами необходимо должна быть связь, а так как масса вещества... выражается окончательно в виде атомов, то надо искать функционального соответствия между индивидуальными свойствами элементов и их атомными весами... Вот я и стал подбирать, написав на отдельных карточках эле­менты с их атомными весами и коренными свойствами, сходные элементы и близкие атомные веса, что быстро и привело к тому заключению, что свойства элементов стоят в периодической зависимости от их атомного веса...»[1].Как видим, в этой ретроспективной схеме полностью абстрагированы все реальные перипетии исследований, через которые Д.И. Менделеев двигался к своему открытию. Более того, в ней упрощена и его внутренняя логика, отброшен весь контекст истории науки и все конкретные формы постановки проблем, через которые шла мысль прежде, чем откристаллизуется в простую форму закона, требующего лишь дальнейшей проверки и уточнений. Что же на самом деле важно в этом ретроспективном свидетельстве? Здесь по-настоящему важно именно осознание Д.И. Менделеевым мировоззренческих оснований хода своей мысли, понимание им открытой им всеобщей закономерности в одной из сфер объективной реальности как проявления фундаментальных принципов исповедуемой им картины мира. Собственно, здесь рассказан некий личностный миф, который «стягивает» в единое логическое целое, с одной стороны, все частные и противоречивые моменты его реального исследовательского пути, а с другой – четко «вписывает» открытую им закономерность в структуру фундаментальной картины мира. Причем оба эти момента здесь неразрывно взаимообусловлены. Наконец, именно благодаря своему бытию в качестве личностного мифа[2], открытие становится особой «репликой» в диалоге ученых разных эпох, – репликой, на которую будут отвечать по-разному, и которая сама оказывается неоднозначным ответом на исторически предшествовавшие ей открытия. Хронотопическое измерение научного познания фиксируются через различение концептов: понимание, объяснение, предсказание. Как отмечает В.Н. Костюк, «различия между пониманием, объяснением и предска­занием приводят к тому, что возможны разные способы по­нимания одного и того же объяснения или предсказания, возможны объяснения и предсказания без понимания. Так, Э. Шредингер не вполне понимал сделанное им волновое уравнение до тех пор, пока М. Борн не предложил своей интерпретации Ψ-функции. М. Планк не вполне понимал значение введенной им «постоянной Планка», пока это не было разъяснено А. Эйнштейном. Периодичность элементов Д.И. Менделеева никому не была понята до публикации работ Н. Бора по квантовой теории атома. Явление сверхпроводимости оставалось непонятным пока не были предложены понятия «коллективное движение» и «вырожденность основного состояния»»[3]. Например, по свидетельству А. Эйнштейна, «частная теория относительности обязана своим возникновением уравнениям Максвелла для электромагнитного поля. И обратно, только частная теория относительности дает уравнениям Максвелла удовлетворительное формальное толкование»[4]. В свою очередь, то важнейшее обстоятельство, что периодичность элементов Д.И. Менделеева «никому не была понята до публикации работ Н. Бора по квантовой теории атома», свидетельствует о том, что открытие русского ученого было не только открытием в области химии, но фактически и работой уже в рамках новой парадигмы неклассической науки, которая получит общее признание лишь через несколько десятилетий, после великих открытий в физике ХХ века. Очевидно, что такое могло произойти только в результате «включения» Д.И. Менделеевым в структуру своих размышлений в рамках конкретной научной проблематики глубинной мировоззренческой рефлексии, которая и позволила ему найти решение фактически уже за рамками привычной (в том числе и для него самого) парадигмы научного мышления. Именно этот особый уровень фундаментальной мировоззренческой рефлексии, подспудно определявший ход решения вполне конкретной исследовательской проблемы, и позволил ему выйти на уровень открытия фундаментального закона. В противном случае, т.е. без «включения» такого уровня рефлексии в решение частных задач, Д.И. Менделеев мог бы, как и подавляющее большинство других ученых, осознававших необходимость поиска принципа классификации элементов, вполне комфортно оставаться в рамках общепринятых в то время взглядов. В цитированном фрагменте ученый ретроспективно показал, как это было – т.е. как частный вопрос о «соотношении массы и качеств», многими воспринимавшийся вообще как чисто «технический», нашел нетривиальное решение при опосредовании рефлексией на уровне «картины мира».   Таким образом, первый из «модельных» принципов великого открытия Д.И. Менделеева состоит в том, что оно произошло на основе «включения» мировоззренческой рефлексии в решение частных исследовательских задач,  опосредования экспериментальных действий рефлексией на уровне «картины мира». В свою очередь, нетрудно заметить, что именно этот уровень научной рациональности получил название «постнеклассического». Как известно, сущностной особенностью постнеклассической философии науки является изучение тех субъектных параметров познавательных процессов, которые связаны с их неустранимым опосредованием ценностно-мировоззренческими аспектами человеческого бытия и сознания. Если неклассическая парадигма отказалась от абстракции «чистого» и потенциально как бы «всеведающего» человеческого разума, включив в себя исследование его операциональных параметров, определяющих способ видения и фиксации изучаемого объекта, то постнеклассический подход восполнил её также и учетом тех размерностей познания, которые определяются теми смысловыми ориентациями, которые «кристаллизуются» в пространстве культуры. Ниже мы вернемся ценностно-мировоззренческому уровню открытия, но прежде нужно остановиться еще на одной важной особенности великого открытия Д.И. Менделеева, вошедшей уже едва ли не в фольклор – а именно, о его связи со сновидением («открытие, сделанное во сне»). С точки зрения анализа творчески-деятельностных и культурно-смысловых детерминаций этого открытия, такое чисто биографическое обстоятельство – действительно ли снилась таблица элементов Д.И. Менделееву во сне или нет – не имеет ровно никакого значения. Дело в том, что сама природа генезиса научного открытия всегда сущностно связана со спонтанностью человеческого сознания, но конкретная психологическая форма проявления этой спонтанности в принципе не имеет значения. В случае с открытием Д.И. Менделеева важно другое. Здесь важно то, что открытие было сделано сразу в виде целостного, наглядного образа, который затем уже мог сколько угодно уточняться и «обростать» теоретическими обоснованиями. В этом следует усматривать вторую важную «модельную» закономерность, а именно: чем фундаментальнее открытие, тем в большей степени оно непосредственно «встроено» в «картину мира» и поэтому само приобретает форму целостного смыслообраза особой реальности. В свою очередь, наглядность смыслообраза некой реальности, формируемого открытием всегда тесно связана с архетипическими образами, укорененными в самых глубинных «слоях» культуры. Но об этом позже.   Спонтанность в процессах научного познания есть тот элемент логического конституирования и смыслового освоения нового содержания знания, который невозможен в рамках предшествующей ему системы знаний о предмете, несмотря на все накапливающиеся там предпосылки, ибо элемент нового a priori не может быть элементом этой системы. Сформулированный тезис имплицитно содержит в себе два более конкретных утверждения: 1) спонтанный процесс смыслообразования и конституирования предметности нового знания обладает своей имманентной логикой, отличающейся от привычной логики последовательного логического рассуждения; 2) спонтанный процесс смыслообразования и конституирования предметности нового знания является развертыванием каких-то особых детерминаций познавательного мироотношения, чем методологически фиксируемые его принципы и формы. Таким образом, внутрисубъектная, естественная спонтанность протекания познавательных процессов отнюдь не является чем-то исключительно иррациональным и выходящим за рамки методологического истолкования. Наоборот, именно она как раз и дает своеобразный «ключ» к пониманию особых внутренних «механизмов» познания.Обычному, редуктивному типу мыслительной ситуации, когда понимание носит исключительно воспроизводящий, формальный, «ритуализированный» характер, противостоит противоположный тип, который можно определить как эксдуктивный (от лат. ex-ductio – «выведение за рамки чего-либо»). Именно он несет в себе элемент открытия новой предметности и нового содержания знания, «выводя» его за рамки «нулевого цикла понимания», т.е. простого воспроизведения готовых объяснительных моделей. В переходе от первого типа ко второму могут действовать как внутренние, так и внешние факторы познавательного усилия. Такой внутренний фактор, как наличие готовых смысловых презумпций, vorurteile («предсуждений») – основная предпосылка редуктивного типа понимания. Однако другой внутренний фактор, который можно назвать экзистенциальным, – стремление человека к непознанному, загадочному, «усталость» от общепринятых мнений, – есть основная предпосылка эксдуктивной ситуации. Но она, в свою очередь, чаще всего актуализируется и «внешними» факторами – как очевидностью фактов, необъяснимых в рамках принятой теории или мировоззрения в целом, так и противоречивостью самой этой теории или мировоззрения, на которое она опирается в целом и т.д. Здесь всегда имеет место взаимная обусловленность внешнего и внутреннего факторов, но определяющим является в конечном счете последний: ведь и факты, и противоречия нужно уметь «увидеть».Возникновение нового знания (открытие в широком смысле слова) возникает в результате конструктивного «скачка» от исходно данного к некоторой новой ситуации, внутри которой исходная проблемность оказывается (хотя бы условно, в рамках принятых допущений) разрешенной.  Именно в этом «зазоре» конструктивного усилия, «скачка», обнаруживается спонтанность как самополагание мысли, лишь отчасти обусловленное ее исходными, заданными условиями. Открытие, с одной стороны, является результатом обоснования (экспериментальная верификация, «вписывание» в существующую систему знания и т.д.), а с другой – уже с самого начала составляет его исходный пункт и основной предмет. Это также проявление «герменевтического круга», в данном случае конструктивное. Диалектическое отношение открытия и обоснования обусловлено тем, что обоснование, как справедливо отмечает Е.П.  Никитин «изменяет, и порой весьма существенно, обосновываемое духовное образование, наделяет его новыми характеристиками и свойствами. Обосновываемое в том виде, в котором оно выступает в конце процедуры, всегда имеет, по крайней мере, одну новую характеристику, какой у нее не было в ее начале. Иными словами, всякий обосновательный акт принципиально конструктивен, он представляет собой средство формирования, созидания обосновываемого духовного феномена»[5]. В случае же с открытием Д.И. Менделеева, конструктивность процесса обоснования состояла уже в самом построении «таблицы элементов» и уточнении их масс, но открытие в узком смысле слова состояло в возникновении наглядного смыслообраза цикличности системы элементов (именно он вполне и мог бы «присниться», но отнюдь не уже готовая таблица, требовавшая кропотливой разработки).Хорошую феноменологию спонтанности познания, проясняющую природу указанной взаимообусловленности открытия (понимания) и обоснования (доказательства), дают М.К. Мамардашвили и А.М. Пятигорский: «Когда мы мыслим, мы не имеем никаких гарантий, что данная мысль или мысль вообще «придет» нам в голову. Когда она пришла нам в голову, мы можем постфактум развернуть ее как какую-то структуру, в том числе структуру логических выводов… Только постфактум она приобретает черты какой-то необходимости, в том числе логической, и только на уровне рефлексии мы развертываем такого рода порядок в структуру, в которой есть какое-то движение от элемента X к элементу Y, от элемента Y к элементу Z во времени… С переходом на уровень рефлексии и с дублированием некоторого спонтанного процесса сознания на рефлексивном уровне строятся какие-то особые условные конструкции… контролируемого повторения и воспроизведения того, что было прежде спонтанным и неконтролируемым»[6]. Затем эти рефлективные конструкции, «модели» мысли, полученные в результате последующей концептуальной обработки результатов спонтанного познавательного действия (перевода его с «языка» открытия на «язык» обоснования), в свою очередь, «оседают» в тезаурус признаваемых фактов, познавательных традиций и культуры в целом.Вообще, «открытие» как таковое представляет собой общекультурный феномен: им является любое приращение знания, – если под «знанием» понимать зафиксированный в общепонятной культурной форме общезначимый человеческий опыт, – независимо от характера последнего (научное, художественное, нравственное, духовное и т.д.). О наличии «знания» как такового можно говорить тогда и только тогда, когда имеет место опосредование отношения человека к некоторому фрагменту реальности его идеально-конструктивной моделью, независимо от природы и происхождения этой модели. (Это может быть и теория, и идеологическая конструкция, и художественно-образная система, и миф, и т.д.). Но до настоящего времени исследования внутренней логики открытия велись в основном на материале истории науки. Среди известных нам концепций логики открытия наиболее содержательной и плодотворной для понимания научного открытия именно как общекультурного феномена – как формы фиксации человеческого опыта, – является, на наш взгляд, концепция Б.М. Кедрова. Предпосылкой открытия, по Б.М. Кедрову, является стадия индуктивных обобщений, восхождения от единичного к особенному, когда обнаруживается группа фактов, необъяснимых в рамках принятой теории (или, добавим, культуры, идеологии, мировоззрения в целом) и выделяется ряд конкретных свойств, которые и не позволяют дать им привычные, стандартные объяснения. Следующей, уже не эмпирической, а логической предпосылкой открытия является возникновение так называемого «барьера», который состоит в отсутствии оснований перехода от особенного к всеобщему, т.е. объяснения группы явлений как проявления уже известной всеобщей закономерности, что требуется самою сутью научного мышления. Логическая суть «барьера» обычно скрыта за его идеологической «упаковкой» в сознании исследователя, поэтому Б.М. Кедров определяет характер «барьера» как синкретический, «познавательно-психологический». Ключевой идеей концепции Б.М. Кедрова является утверждение, что «барьер» никогда не преодолевается «в лоб», в соответствии с линейно-последовательной логикой выводов и доказательств, но с некоторого «трамплина», который «как бы переводит мысль ученого с прямого пути… который перекрыт барьером, на боковой путь… перевод мысли ученого с прямого пути на окольный… осуществляется посредством своеобразной «подсказки», вызванной движением мысли по ассоциации и наводящей мысль на то, что скрыто за барьером. Такую «подсказку» осуществляет некоторый посторонний процесс, являющийся совершенно внешним по отношению к данному познавательному процессу»[7]. Этот «посторонний» по отношению к изначальной, целеустремляющей проблеме поиск часто может казаться действительно чисто внешним, однако на самом деле он внутренне задан именно ее логикой.В качестве примера стоит привести следующее рассуждение одного из биографов Д.И. Менделеева: «У каждого ученого есть исследование, которое лично для него означает гораздо больше, чем для науки; кото­рое в формировании его собственных взглядов сыг­рало роль гораздо более важную, чем в формировании избранной им науки. Думается, что «Органическая хи­мия» была именно таким трудом для Менделеева. Совер­шенно очевидно, что эта книга не сыграла значительной роли в развитии органической химии, зато она дала Дмитрию Ивановичу повод и возможность обдумать и решить для себя еще одну важную сторону волнующей его проблемы, сделать еще один шаг по направлению к его великому открытию… Менделеева побудили за­няться органической химией гомологические ряды»[8]. В свою очередь, именно это исследование гомологических рядов на материале органической хи­мии позволило Д.И.Менделееву глубоко продумать и инструментализировать тот принцип понимания строения вещества, который впоследствии и привел его к открытию периодической системы.В случае с научной биографией Д.И. Менделеева, «барьер» оказывается достаточно «мягким» – это лишь временный уход в смежную область и в более частную проблематику. Бывают и более радикальные случаи: например, открытие Лейбницем принципов дифференциального исчисления как – с чисто «биографической» точки зрения, – «побочный продукт» монадологической метафизики (собственной целью которой было построение новой теодицеи). Но в любом случае, имеет место одна и та же логическая ситуация: две различные предметные области исследований «как бы пересекаются… и в месте пересечения обоих процессов совершается научное открытие (точнее, здесь оно начинается)… Каждый из двух процессов, которые случайно пересеклись… представлял собой необходимый ряд событий, совершенно независимый от другого процесса. Случайность возникла, таким образом, в месте пересечения двух необходимых, независимых между собой рядов событий»[9]. Ассоциация двух независимых процессов и соответствующих предметных областей  реальности означает, что «в действие вступает интуиция в качестве особого логического приема непосредственного, причем самопроизвольного умозаключения. В точке пересечения двух независимых рядов… действие интуиции проявляется с особой силой». Наконец, на последнем этапе, после «прыжка» через «барьер» от особенных явлений к усмотрению всеобщей закономерности, их обусловливающей, наступает последняя стадия открытия, где оно переходит в обоснование, когда «на первый план выступает дедукция, дедуктивные выводы, которые извлекаются из сделанного открытия, а затем проверяются на практике»[10].Вместе с тем нетрудно предположить, что в феномене «барьера» есть всегда также и особый коммуникативно-диалогический аспект, на который Б.М. Кедров в свое время не обратил внимания. Вот что пишет, например, тот же биограф Д.И. Менделеева: «ясная, чрезвычайно наглядная картина перехода весового количества в химическое качество была так близка и дорога душе Менделеева, вносила столько ясно­сти и понимания в систему его взглядов, что он весьма настороженно отнесся к структурным теориям и объяс­нениям изомерии, появившимся вскоре после выхода его книги. Структурные формулы и изомерия настолько усложняли построенную им модель, порождали столько новых вопросов, что Дмитрию Ивановичу пришлось про­явить  редкое умение – умение самоограничиваться. Он интуитивно ощутил: иногда пытаться ответить на все вопросы – значит отказаться от намерения понять хоть что-нибудь. И он нё стал претендовать на то, чтобы объ­яснить все... время показало, что здесь прав был именно Бутлеров. Но зато Менделеев открыл периодическую систему эле­ментов. И быть может, и в том, что он сделал это великое открытие, и в том, что он оказался не прав в споре с Бутлеровым, проявилась одна и та же особенность егo мышления – умение пренебречь усложняющими дело тонкостями и обнаружить мощный принцип, позволяющий увидеть порядок в груде материала, поначалу пред­ставляющейся хаотичной. Понятие о пределах – вот тот принцип, который дал возможность Менделееву охватить единым взглядом пеструю картину органических веществ. И позднее мы увидим, какую роль сыграет этот принцип в открытии периодического закона»[11]. Итак, на примере Д.И. Менделеева цитированный автор сформулировал два принципа мышления, которые сами по себе уже не являются лишь «чисто биографическими», но явно могут претендовать на общезначимый характер. Это: 1) «умение самоограничиваться», даже ценою уступки в конкретном споре; 2) отказ от претензии «объ­яснить все» ради «обнаружения мощного принципа», позволяющего сделать настоящий прорыв в понимании и дальнейшей концептуализации той или иной области познания.В этом контексте большой интерес представляют собой исследования общения ученого с коллегами-учеными в ходе его повседневной деятельности,  проведенные еще в 1960-х годах. Они, в частности, показали, что на уровне влияния группы коллег (5-7 человек) наилучшим образом сказы­вается на результатах научной деятельности ежедневное общение с колле­гами, мало связанными с ними по тематике работы: возможно, это связано с тем, что «исследователи нуждаются в идеях людей с несколько иной системой ценностей»[12]. Заметим, что последнее предположение вполне подтверждается не только богатым материалом мемуарной литературы выдающихся ученых, свидетельствующей об огромной роли научных антагонизмов на личном уровне и значении «сопротивления среды» для становления авторской концепции, но и  соответствует общим принципам диалогического становления научных идей, о которых говорилось выше. С другой стороны, отмечается, что частое общение с группой ученых, работающих по очень близкой тематике, как это ни парадоксально на первый взгляд, уменьшает эффектив­ность труда обследуемого. Но «интересно, что при аналогичном обследовании общения с одним, “главным” коллегой результат оказывается противоположным: предпочти­телен ежедневный контакт с человеком, близким по интересам и области исследования, то есть желателен один близ­кий коллега, “говорящий на том же язы­ке”, с кем ученый мог бы “вентилировать” свои проблемы и надеяться на вниматель­ное выслушивание»[13]. Этот вывод вполне соответствует вышеописанной «диалогике» становления научных идей и концепций. Действительно, во-первых, частое общение с группой ученых, работающих по очень близкой тематике, приводит к «цеховой» ограниченности и замкнутости сознания, что убивает всякое креативное мышление; во-вторых, для умения самоограничиваться, даже ценою уступки в конкретном споре, крайне необходимы «идеи людей с несколько иной системой ценностей»; наконец, в-третьих, именно для отказа от претензии «объ­яснить все» ради «обнаружения мощного принципа», наоборот, требуется коллега, как раз очень близкий по идеям и конкретной проблематике исследований – именно его присутствие заставляет строго дифференцировать собственную позицию. Тем самым, оптимальным вариантом является контакт ученого с различными точками зрения, что обеспечивается рабочим общением с 5-6 коллегами, из которых один идейно близок исследователю, а остальные являются его конкурентами и антагонистами, создавая эффект «сопротивления среды».Впрочем, насколько рассмотренные принципы особого диалогического самоопределения исследователя во взаимодействии с «конкурирующими» позициями коллег действительно универсальны для успешного научного познания – это вопрос не только и даже не столько для историков науки. Ведь далеко не всегда можно четко реконструировать эти диалогические взаимоотношения во «внутренней» биографии ученого. Универсальность этих принципов может быть доказана или опровергнута только на уровне общего содержательного анализа того, каким образом вообще может возникать новое знание (ставя вопрос по-кантовски: «как возможно?»).      Для этого вернемся к феномену «прыжка» через «барьер». То, что с психологической точки зрения выступает как ассоциация двух различных явлений, с логической – как пересечения двух независимых причинно-следственных цепочек, имеет также онтологический и гносеологический аспекты. Первый состоит в том, что открытие было бы невозможным, если бы названная ассоциация и пересечение не имели объективного, общезначимого характера, если бы в их основе не лежала сквозная изоморфность разнообразных явлений самой объективной реальности, наличие некоторой «первоматрицы», в соответствии с которой структурирована предметность универсума. Только при наличии такой сквозной изоморфности явлений и процессов разных сфер реальности сопоставление, аналогия двух предметных сфер может приводить к открытию закономерности в одной из них путем «переноса» структурных свойств с одной на другую. Этот перенос происходит на основе интуиции и осуществляется в форме некоторой трансцендентальной схемы, так наз. «абстрактной наглядности» – благодаря трансцендентальной способности продуктивного воображения. Очевидно, подобный перенос невозможен на уровне эмпирически наблюдаемых, а не идеально-структурных свойств и отношений, – ведь речь идет о разных предметных областях. Понятие «интуиции» по своей этимологии (от лат. intus-itio – «вхождение вовнутрь») как раз и означает трансцендирование, переход от образов эмпирической наглядности к «наглядности» идеально-смысловой, к уровню трансцендентальных схем. А затем – по новому структурировавшись в соответствии с найденной схемой, мысль движется назад, к эмпирическим фактам, обнаруживая новые соответствия этой схеме там, где раньше никакой закономерности не усматривалось. Научное открытие нового знания является частным случаем общекультурного механизма приращения смысла, и поэтому структурная схема научного открытия, описанная выше, может быть путем некоторого обобщения экстраполирована на все сферы культуры. Можно было бы показать, например, что генезис художественного образа, моделей повседневного поведения, естественного языка, стереотипов общественного сознания и т.д. имеют ту же самую структуру. Феномен притчи в сакральных текстах – явление того же ряда: здесь описание законов духовной реальности дается в форме сюжетов реальности материальной, посюсторонней, между которыми обнаруживается своеобразная изоморфность.Первичная смыслосфера представляет собой совокупность символически «кодированных» смыслов человеческой жизнедеятельности во всех ее проявлениях, хранящих в себе совокупный опыт освоения мира и самоосвоения (освоения своих сущностных сил) человеком. Новыми в отношении первичной смыслосферы могут быть только: 1) предметные ситуации познания; 2) конкретные формы символического выражения и закрепления первичных смыслов как результат освоения этих новых предметностей. «Первосмыслы» (например, понимание мира как состоящего из частей и целого, имеющего в себе причины и следствия и т.д.) приобретают новое предметное воплощение, но сами по себе остаются неизменными. То же самое происходит и с более сложными, комплексными первично-смысловыми структурами. Характерным примером инвариантности последних является переоткрытие принципов пространственно-временной относительности в физике и космологии XX века: эти принципы лежали в основе как архаического мировосприятия, так и обыденного и эстетического сознания, но были временно «заблокированы» ньютоновской физикой, а затем по-новому, на новом предметном материале обнаружены современной наукой[14]. Другой, еще более новый и характерный пример – возрождение архетипической идеи единой мировой субстанции под видом теории «поля» в современной физике[15]. В последнее время исследованием инвариантного смыслового базиса содержаний человеческого познания плодотворно занимается С.Б. Крымский. «О потенциале семантического поля культуры, – отмечает указанный автор, – свидетельствует то обстоятельство, что все значительные научные открытия (не говоря уже о художественном творчестве) имеют в нем идейные прообразы (в виде аналогов и догадок). Более того, чем крупнее научный результат, тем глубже его истоки в духовной подпочве цивилизации, тем больше прообразов ему предшествует. А фундаментальные идеи вообще нисходят к сквозным структурам культуры (или архетипам), которые пронизывают весь массив ее истории. Таковы идеи атомизма, эволюционизма, симметрии, гармонии, эфира и вакуума, хаоса и порядка, четырехкатегорности материальных основ явлений (природных стихий или типов микрочастиц), эвристики целых чисел… и геометризации физических сущностей и т.д. Разумеется, эти идеи были научно доказаны в XIX и XX столетиях, но их прообразы заложены в семантическом поле культуры и как бы смыслоориентируют пути их поиска»[16] [Выделено нами. – Авт.]. В месте с тем, очевидно, что глубина и интенсивность «включенности» индивидуального сознания ученого в архетипическую смысловую протоструктуру культуры определяется вовсе не специфической предметностью его исследовательской деятельности, и тем более не специфической экспериментальной или проблемной ситуацией, но именно уровнем его общей диалогической культуры, определяющей ту общую открытость и рефлективную глубину сознания, которая позволяет ему эффективно извлекать из интерсубъективного опыта культуры эвристичные «протосмыслы», необходимые в качестве смысловой «матрицы» решения конкретной научной проблемы или еще более узкой экспериментальной задачи. В случае с открытием Д.И. Менделеева названных С.Б. Крымским «сквозных» идей явно недостаточно, хотя они, безусловно, в нем также проявились. На наш взгляд, в этом открытии ключевую роль сыграла архетипическая идея цикличности бытия, породившая и соответствующий ей теоретический смыслообраз системы химических элементов.   Предсуществование инвариантной символической протоструктуры, «сети» смыслосферы, осваиваемой человеком в разные времена по-разному, составляет глубинную онтологическую предпосылку, «матричную» структуру познавательного мироотношения, которая определяет саму возможность когнитивной спонтанности. В свою очередь, этим объясняется и постоянное соответствие смыслообразов, возникающих в результате парадигмальных научных открытий глубинной архетипической символике культуры. Именно содержательная иерархичность, «многослойность» смыслосферы определяет неизбежность переходов и «скачков» с одного уровня ее содержания на другой  в процессе поиска смысловых моделей для новой предметности познания. Не видя возможности объяснения закономерностей этой новой предметности в рамках ближайших моделей (например, научной теории или рабочей гипотезы), сознание движется далее в глубину смыслосферы, привлекая к объяснению новых феноменов более фундаментальные ее слои – вплоть до своих самых общих мировоззренческих предпосылок. Модели понимания объективной предметности представляют собой определенные смысловые комплексы в виде схем «абстрактной наглядности», а по отношению к живому процессу мысли выступают в качестве структур-«аттракторов»[17]. В «промежутках» между ними мысль не имеет за что «зацепиться», и она движется от «не срабатывающих» аттракторов более частного порядка (общепринятых теорий, рабочих гипотез) сначала к аттракторам того же уровня, но альтернативным первым; затем (если и эти не «сработали») – к более фундаментальным. В пределе может «не сработать» не только рабочая гипотеза, индивидуальное мнение, общепринятая теория и даже общенаучная и общекультурная парадигма, но и мировоззрение в целом, – может «обрушиться» и вся картина мира, онтология и система ценностей исследователя. В некоторых случаях движение, начавшееся с попытки объяснения одного-единственного факта, может заканчиваться мировоззренческой трансформацией. Это движение имеет спонтанный характер сразу в двух отношениях. По отношению к объяснению частной предметности познания происходит «вторжение» проблематики более высокого порядка (парадигмального и мировоззренческого), что непосредственно не обусловлено этим частным вопросом познания. Последний оказывается лишь поводом, «пусковым механизмом» для нее, но не жесткой и однозначной причиной (но чаще всего наблюдаются, наоборот, «редуктивные» ситуации, когда отдельные необъяснимые факты либо не признаются, либо игнорируются, либо «затираются» псевдообъяснениями). И наоборот, происходит «встречный» процесс, при котором по отношению к фундаментальным установкам познания (мировоззренческим и парадигмальным) происходит вторжение конкретики, воплощающей в себе какие-то смыслы и предметности, не освоенные и непонятные в рамках этих установок. Нет никакой строгой необходимости на столь фундаментальном уровне считаться с какими-то отдельными противоречащими фактами – намного проще объявить их легко объяснимыми (редуктивная ситуация), либо вообще не существующими (списать на подтасовки, неточности и т.п.). Здесь также имеет место лишь повод, но не причина; не жесткая необходимость, но лишь стимул, возможность перехода к фундаментальной рефлексии. Таким образом, если в области конкретной предметности познания всегда возникают лишь «поводы» для качественных «скачков», порождающих новое знание, –  причем «поводы», чаще всего не дающие никакого результата, – то причиной открытия (в широком смысле слова) всегда является творческая включенность исследователя в напряженный диалог на уровне фундаментальных проблем, восходящих к общим мировоззренческим принципам, укорененным в «сквозных» структурах (архетипах) культуры. Таким образом, иерархическая структурированность знания (и смыслосферы в целом), при которой переход от одной модели объяснения конкретной предметности к другой предполагает «скачок» на уровень знания и смыслов более фундаментального порядка; и наоборот, рефлексия этих уровней опосредована «скачком» к эмпирической фактуре проблем. Оба «скачка» носят недетерминированный характер, предполагая свободный отказ от редуктивной установки понимания.Вышеприведенные соображения достаточно подробно показывают особую «модельность» открытия Д.И. Менделеева в качестве образца научного познания и проявления его глубинных творческих законов. В заключение мы предложим наш ответ на вопрос о тех особенностях русского мировосприятия и «стиля мышления», которые в нем проявились. Многие авторы, начиная уже, по-видимому, с А.С.Хомякова, отмечали в качестве важнейших особенностей русского стиля научного мышления, во-первых, несвязанность принятыми «школьными» стереотипами (как следствие дистанцированности от Европы) и, во-вторых, стремление к смелым интуитивным обобщениям, опережающим возможность эмпирического обоснования. Обе указанные особенности весьма амбивалентны и могут приводить как к блестящим результатам и научному первенству (чему есть большое множество ярких примеров), так и к излишнему верхоглядству (примеры тоже есть). Обе эти особенности Д.И. Менделееву, очевидно, действительно были свойственны в их самом позитивном выражении. Тем не менее, мы считаем необходимым указать и на тот факт, что в самой логической схеме и смыслообразе, лежащих в основе открытия периодического закона, отразилась еще одна важнейшая черта русского мировосприятия, оказывающая прямое влияние и на весь строй мышления, в том числе и научного. Именно она и доказывает неслучайность этого открытия именно в России. Речь идет о той черте, которую традиционно называют «соборностью». Такое утверждение может вызвать недоумение, ведь названная черта относится к сфере социальной и никак не связана, казалось бы, со сферой естествознания. Однако это противоречие формальное, а связь здесь самая прямая. Ведь формируемое веками социальное мироощущение самым непосредственным образом влияет и на сам способ усмотрения каких-либо закономерностей в окружающем мире. Действительно, наука Нового времени возникла на основе абстракции «объекта», которому противостоит «субъект» – т.е. абстрактный индивидуум. Соответственно, последний усматривает в мире каузальные связи между индивидуальными «объектами». Такое восприятие природной реальности является «калькой» соответствующего социального опыта. В свою очередь, «неклассическая» наука возникает тогда, когда обнаруживаются «системные закономерности», которые не определяются лишь суммой атомарных каузальных взаимодействий между индивидуальными «объектами», но содержат в себе нечто важнейшее, не сводимое к последним.Открытие Д.И. Менделеева было первым в истории науки открытием, прямо и непосредственно основанным на принципе приоритета «системных закономерностей» над индивидуальными объект-объектными каузальными взаимодействиями, т.е. и было, по сути дела, основанием современной «неклассической» науки. Именно поэтому для индивидуалистического разума науки Нового времени оно оставалось хотя и авторитетным, но по своему глубинному смыслу непонятным вплоть до публикации работ Н. Бора по квантовой теории атома и создания квантовой механики. Трудно сомневаться, что за этим открытием стоит иной, русский социальный опыт. В основе науки Нового времени, развитие которой уже поставило человечество перед лицом многообразных кризисов и катастроф (вплоть до возможного самоуничтожения), лежит особый социальный опыт «автономного индивида», сформировавший и соответствующий ему тип мировосприятия и мироотношения. Иной тип науки, который даст возможность человечеству выжить не только в материальном, но и в духовном смысле этого слова, очевидно, должен быть основан на принципиально ином мировосприятии и мироотношении, воспроизводя и иной тип социальности. Таким образом, есть все основания рассматривать Д.И. Менделеева не только как первооткрывателя великого закона, но и как создателя нового типа науки, которой принадлежит будущее. Именно русский ум, не утративший своих подлинных особенностей, доставшихся ему от предков, почувствует эту науку по-настоящему своей.  --------------------------------------------------------------------------------

[1] Цит. по: Смирнов Г.В. Менделеев. – М.: Молодая гвардия, 1974. – С. 97.

[2] Как известно, определение процесса создания научной теории в качестве особого рода «мифотворчества» (“myth-making”) принадлежит К.Попперу (Popper K.R. Conjectures and Refutations. – London, 1969. – P. 127).

[3] Костюк В.Н. Объяснение, предсказание, понимание // Логико-гносеологические исследования категориальной структуры мышления. Сб. науч. тр. – К.: Наукова думка, 1980. – С. 259.

[4] Эйнштейн А. Физика и реальность. Сборник статей. – М.: Наука, 1965. – С. 154.

[5] Никитин Е.П. Открытие и обоснование. – М.: Мысль, 1988. – С. 160.

[6] Мамардашвили М.К., Пятигорский А.М. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. – М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. – С. 152-153.

[7] Кедров Б.М. Логика научного открытия как логика установления новой истины // Разум и культура. Труды франко-советского коллоквиума. – М.: МГУ, 1983. – С. 124.

[8] Смирнов Г.В. Указ. соч. – С. 61-62.

[9] Кедров Б.М. Логика научного открытия как логика установления новой истины. – С. 125.

[10] Там же. – С. 126.

[11] Смирнов Г.В. Указ. соч. – С. 63-64.

[12] Мирская Е.З. Коммуникации в науке // Вопросы философии. – 1969. – № 8. – С. 112.

[13] Там же.

[14] См.: Лосев А.Ф. Античный космос и современная наука // Лосев А.Ф. Бытие. Имя. Космос. – М.: Мысль, 1993. – С. 61-306.

[15] См.: Гудков Н.А. Идея «великого синтеза» в физике. – К.: Наукова думка, 1990. – 212 с.

[16] Крымский С.Б. Культурно-экзистенциальные измерения познавательного процесса // Вопросы философии. 1998.- № 4. – С. 41.

[17] Князева Е.Н., Курдюмов С.П. Интуиция как самодостраивание // Вопросы философии. 1994. – № 2. – С. 111.