Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №2, 2007
Философия Анри Бергсона, сформировавшаяся на рубеже XIX – XX веков, на фоне кризиса рационализма, оказала заметное влияние на многие области искусства и литературы данного периода. В начале XX века возникает даже особое стилевое направление – «литературный бергсонизм» (bergsonisme litteraire). М. Пруст, Ш. Пеги, П. Клодель, Т.С. Элиот активно восприняли основные постулаты философии Бергсона, постепенно превращавшиеся в своего рода концептуальные клише, – «чистая длительность» (durée pure), «интуиция» (intuition), «жизненный порыв» (élan vital). Бергсонизм получил распространение во всей Европе, а затем и в Америке[1]. Не осталась в стороне от этой культурной экспансии и Россия. Идеи Бергсона, считавшиеся воплощением духа времени, стали более широко известны здесь после перевода его основных философских трудов на русский язык в 1900–1914 годах[2].
Подобно тому, как символизм развивался в русле основополагающих идей Ф. Ницше, постсимволизм воспринял философию А. Бергсона, хотя и фрагментарно[3]. Наибольший интерес к Бергсону, причем на протяжении всего творчества, проявлял О.Мандельштам. Как известно, Мандельштам познакомился с новыми идеями философа-интуитивиста во время недолгого пребывания во Франции, где посещал лекции в Сорбонне. Тогда же он прочел его знаменитый труд «Творческая эволюция», на первых страницах которого речь идет о «переходе», «изменении», «становлении», и глубоко воспринял созвучные времени идеи, находясь под их обаянием до конца жизни. И если первоначально «под знаком Бергсона» им осмысливаются проблемы бытия и поэтического слова, то в дальнейшем более актуальными становятся проблемы темпоральности и культурного развития с особым акцентом на проблеме культурной памяти.
Бергсон определяет проблему времени как «величайшую философскую проблему» (la des plus gros problémes philosophiques) на фоне современной ему западноевропейской философии, «уснувшей» сном безвременности. Он подчеркивает важность времени для понимания жизненных реалий, так как «механистическая теория эволюционной смены не может разрешить проблему появления новых форм»[4]. Для Бергсона время – не только посредник в творческой эволюции, но и реальная сила, завершающая этот процесс[5].
Время, в представлении Бергсона, создает «единство интерпроникновения» разных частей сознания. Все моменты сознания взаимопроницаемы, поэтому в настоящем сливаются и память прошлого, и ожидания будущего. Исследованию проблемы проникновения памяти в настоящее посвящена, прежде всего, его работа «Материя и память» (1896). Важнейшие для бергсоновской философии понятия «длительность» и «память» занимают существенное место и в его концепции времени. Рассмотрим, каким образом в творчестве Мандельштама отразилось бергсоновское понимание времени, основанное на концептах «длительность» и «память».
Философия Бергсона – это динамичная метафизика, в которой мир рассмотрен не «под знаком вечности» (sub specie eternitatis), а «под знаком длительности» (sub specie durationis). Ее фундаментальными реалиями являются зарождение и изменение. В работе «Опыт о непосредственных данных сознания» («Essai sur les données immédiates de la conscience», 1889) Бергсон впервые обосновывает свою новую философию, определяемую как «феноменология времени»[6]. «Первичная интуиция» Бергсона – не что иное как идея длительности, того психологического, субъективного времени, которое коренным образом отлично от статического времени науки и научного познания – математики, физики, механики. Бергсон теоретически исследовал и возвел в главный принцип своей философской системы тот известный каждому факт, что время в разные периоды жизни воспринимается по-разному. Главная характеристика этого времени, времени сознания – его неделимость и целостность.
Длительность предполагает постоянное взаимопроникновение прошлого и настоящего, различных состояний сознания, постоянное творчество новых форм, развитие, становление. Субъективное переживание времени – «ткань психологии жизни», по Бергсону, т.е. длительность – определяет духовное своеобразие каждого индивида[7].
Философ разделяет время на математическое (механическое) время и чистую длительность (durée pure), противопоставляя их как созерцательное и подлинное время[8]. Механическое время можно сопоставить с образом жемчужного ожерелья: в нем каждый момент существует сам по себе. По мнению Бергсона, геометрическая модель времени – пространственность – это характеристика вещей. Сознание, напротив, характеризуется длительностью.
Сознанию дано непосредственно уловить незавершенную текучесть времени. Длительность означает, что я живу настоящим с памятью о прошлом и в предвосхищении будущего. Вне сознания прошлого нет, а будущее не настает. Сознание скрепляет прошлое и будущее настоящим. В протяженном потоке сознания моменты времени взаимопроницаемы, они могут нанизываться друг на друга и скреплять друг друга. Конкретное время – это жизненный поток с элементами новизны в каждом из мгновений. Бергсон сравнивает это время с клубком, который, увеличиваясь, не теряет накопленное.
А в работе «Творческая эволюция» утверждает, что «вселенная длится» (L'univers dure), т.е. находится в постоянном процессе творчества.
Бергсоновское понятие «длительности» становится концептуально значимым для художественной проблематики времени в том виде, в каком она представлена в творчестве Мандельштама. Более того, в таких репрезентативных для мандельштамовской поэтики литературных приемах, как повторы, (авто)цитирование, вариации одной темы, частотность употребления лексем со значением «протяженности», можно усматривать своего рода эквивалент «длительности». К тому же проблематика времени имела в творчестве Мандельштама мировоззренческое значение и получила в нем философское освещение, на что неоднократно указывали исследователи. При этом именно бергсоновская концепция времени была ему особенно близка, о чем свидетельствуют ряд отсылок и непрямых цитат в программной статье «О природе слова» (1921), где Мандельштам апеллирует к учению французского философа о «системе явлений»: «Бергсон рассматривает явления не в порядке их подчинения закону временной последовательности, а как бы в порядке их пространственной протяженности. Его интересует исключительно внутренняя связь явлений. Эту связь он освобождает от времени и рассматривает отдельно»[9]. Таким образом, Мандельштам соединяет бергсоновское понимание времени с его «учением о системе явлений» и «наукой, построенной на принципе связи». Он замечает, что Бергсон, предлагая «учение о системе явлений», рассматривает явления не в порядке их подчинения закону временной последовательности, как это свойственно естественным наукам, а в порядке их «пространственной протяженности». По Мандельштаму, Бергсон интересовался только «внутренней связью явлений». «Освобождение от времени» означает не отрицание времени, а независимость от концепции времени в традиционном сознании, в котором строго отделяются прошлое, настоящее и будущее. С позиции идеи о внутренней связи явлений Мандельштам использует бергсоновский образ веера в положительном смысле (ср.: «…связанные между собой явления образуют как бы веер, створки которого можно развернуть во времени, но в то же время он подвергается умопостигаемому свертыванию»), в то время как в первоисточнике он наделен негативными коннотациями. Эта деталь – свидетельство своеобразного прочтения и индивидуальной рецепции философского источника. В этой же статье Мандельштам еще раз использует данный образ при объяснении эллинистической природы русского языка и опять обращает внимание на «веер явлений, освобожденных от временной зависимости, соподчиненных внутренней связи через человеческое я»[10]. Благодаря этому образу Мандельштам выражает собственную концепцию времени, согласно которой взаимопроницаемо длятся прошлое, настоящее и будущее. В стихотворении «Еще далеко асфоделей…» образ «веера-времени» выражен еще более конкретно: «И раскрывается с шуршаньем / Печальный веер прошлых лет» (I, 64–65).
Бергсоновский концепт «длительность» помогает найти объяснение таким принципам поэтики Мандельштама, как «повторения» и «цитаты». «Цитата, как цикада, – ей свойственна неумолкаемость», – писал Мандельштам в «Разговоре о Данте». И у Бергсона мы находим мысль об отличии цитаты от простого повторения, как то свойственно обыденному познанию или науке[11], и для Мандельштама она не является «дурной бесконечностью эволюционной теории» (II, 242). Благодаря повтору («глубокая радость повторенья», «головокружительная радость повторенья»), цитате возможно сосуществование тех самых «слоев времени», которые взрывает поэзия: «Поэзия – плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозем оказываются сверху» (II, 224). То, что Мандельштам сравнивает «слои времени», т.е. историю, с «черноземом», показывает, какую значимость имеет для него прошлое, предшествующая традиция во всей своей совокупности. Для того чтобы подчеркнуть прошлое в настоящем, Мандельштам высказывается еще более радикально: «Вчерашний день еще не родился» (II, 224). Для него не имеют значения исторические Овидий, Пушкин, Катулл, для него важны классики, живущие по-новому, в настоящем. Иными словами, поэт уделяет внимание процессу трансформации традиции (в форме «узнавания», «повторения», аллюзии, цитаты) в сегодняшнем дне, выявляя подлинную длительность.
Принципиально, что Мандельштам вступает в диалог не только с предшествующей культурной традицией, но и с собственным творчеством. Проблема «автоцитатности», рассматриваемая в избранном ракурсе, может интерпретироваться как диалог между его творчеством в целом и отдельными произведениями, в результате, все творчество Мандельштама существует в органической гармонии. Это напоминает высказывание Т. С. Элиота: «Поэзия – живое целое всех стихотворений, написанных раньше» (poetry as a living whole of all the poetry that has ever been written)[12]. И Мандельштам, и Элиот, вовлеченные в ауру влияния бергсоновской философии, полагают, что прошлое – не статично, оно постоянно заново возрождается в настоящем.
Мандельштам подчеркивает важность повторения и цитаты для понимания феномена длительности культуры. Эта установка обнаруживает себя уже в ранней статье «О собеседнике» (1913), сквозная тема которой резюмируется следующими строками: «Нет лирики без диалога» (II, 239); «Поэзия, как целое, всегда направляется к более или менее далекому, неизвестному адресату» (II, 240). Концепция «далекого, неизвестного адресата» не может быть верно понятой без представления о культурной длительности и диалоге между культурами. Здесь мы опять можем говорить о вере Мандельштама в слово и культуру. Он пишет в «Разговоре о Данте» (1933): «Немыслимо читать песни Данта, не оборачивая их к современности. Они для этого созданы. Они снаряды для уловления будущего. Они требуют комментария в futurum» (II, 389).
Как в статьях, так и в своих поэтических текстах Мандельштам выражает идею бергсоновской длительности: «Есть иволги в лесах, и гласных долгота / В тонических стихах единственная мера, / Но только раз в году бывает разлита / В природе длительность, как в метрике Гомера» (1914, I, 38); «Золотистого меда струя из бутылки текла / Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела: / Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, / Мы совсем не скучаем – и через плечо поглядела» (1917, I, 63).
Таким образом, Мандельштам заинтересовался бергсоновскими идеями, поскольку концепция времени философа представляет собой единство длительности и в то же время органического целого, которое длится, постоянно изменяясь во времени. А.Ф.Дюпэгр верно отмечает, что подлинное поэтическое творчество происходит из глубинного «я» поэта, «я», существующего в протяженности и воспринимающего мир в непрерывной длительности.[13] Для Мандельштама длительность очень важна потому, что позволяет творить и длить, т.е. продолжать культуру и историю. Это можно точнее понять, обратившись к концепции «памяти».
Бергсоновская концепция памяти тесно связана с концепцией темпоральности, сформулированной в полемике с детерминистской картиной мира, присущей классической физике и естественным наукам на рубеже XIX и XX веков. Эта связь определена осознанием того факта, что в сознании существование означает длительность, и длительность означает память. Сознание не может существовать без памяти, и, одновременно, непрерывность не существует без памяти в сознании настоящего. Следовательно, внутренняя длительность обозначает непрерывную жизнь памяти (vie continué d’une mémoire), которая позволяет продлить прошлое в настоящем. Рассматривая отношение между духом и телом в работе «Материя и память», Бергсон разделяет память на две формы: одна – память как привычка или память как механизм, иными словами, – «телесная» память, другая – «чистая», или «духовная» память.
Бергсон приводит пример «памяти как привычки»: когда кто-то хочет выучить наизусть урок, он сперва читает его, затем повторяет несколько раз. Наконец, урок запечатлевается в его памяти. Далее он утверждает, что существует совсем другая форма памяти. В отличие от первой, воспоминания какого-либо определенного чтения, например, она не имеет ни одного из признаков привычки. Такой образ запечатлевается в памяти сразу, ибо другие чтения, по самому определению, суть отличные от него воспоминания. Это как бы событие нашей жизни; для него существенна определенная дата, а следовательно, невозможность повторяться. Все, что присоединили к нему позднейшие чтения, могло явиться лишь изменением его первоначальной природы. И если наше усилие вызвать в памяти этот образ становится тем легче, чем чаще мы его повторяем, то самый образ, рассматриваемый в себе, конечно, уже с самого начала таков, каким он останется навсегда. Одним словом, «каждое чтение отличается от предыдущих и последующих самим местом, которое оно занимало во времени, и вновь приходит передо мной как определенное событие моей истории»[14]. Бергсон назовет эту форму памяти – «самопроизвольное воспоминание». Будучи лишенной характера привычки, эта память сохраняет особенность всех наших опытов в чистом состоянии. Поэтому эта «чистая память» – описание наших подлинных историй и композиция подлинных реалий и событий, происходивших с нашей личностью.
Различия между двумя видами памяти основаны на временности, т. е. настоящем, прошлом и знании о них. Для Бергсона память обозначает не выцветшее сознание, а особую территорию бытия в потенциальности. Сознание и память выполняют разные функции. Сущность времени, по Бергсону, – это текучесть. Он утверждает, что из-за телесной привычной памяти подсознание прошлого не может появляться часто, сохраняя все внутри нас, поэтому можно сохранить целиком утерянное прошлое в некоем моменте благодаря функции чистой памяти.
Одно из оснований, которые Бергсон предлагает для всех видов памяти, сохраняется в глубине нашего сознания, возрождаясь целиком в некий момент, – это «феномен необычного усиления памяти». Когда мы свободны от необходимости действия в настоящем, тогда мы равнодушны к своей жизни, память может сохраняться в глубине нашего сознания. Бергсон говорит, что это «равнодушие» характерно для художников. Задача творческой личности, по Бергсону, – «вытаскивать» наверх скрытую память, и Мандельштам в своих произведениях стремится выполнить эту задачу.
«Феномен необычного усиления памяти» чаще проявляется у художников, относящихся более равнодушно к повседневной жизни, чем у простых людей. Иными словами, память прошлого – существенный элемент творчества художника. Таким образом, мотив «узнавания», основной компонент длительности культуры, соединяется с мотивом «памяти» и, следовательно, конкретно указывает на отношения между «узнаванием» и «памятью». В разделе «Москва» «Путешествия в Армению» (1933) Мандельштам так описывается это отношение: «Ведь процесс узнавания, увенчанный победой усилия памяти, удивительно схож с феноменом роста»[15]. «Усилие памяти», подобное бергсоновскому, ведет к «узнаванию», лежащему в основе творчества Мандельштама.
Хорватская славистка Ж. Бенчич, которой принадлежит содержательная интерпретация мандельштамовской концепции времени, замечает в данной связи: «Понятие “память” и “художественное творчество” получают у Мандельштама почти синонимическое значение»[16]. Она выделяет три категории памяти в творчестве Мандельштама: 1)Мнемозина (память в рамках духовного наследия античной мифологии); 2)историческая память (единство истории и культуры); 3)автобиографическая память (единство личности)[17]. Хотя эти категории памяти у Мандельштама чередовались в соответствии с отдельными периодами творчества, но по существу они всегда соприсутствовали друг другу. Например, в «античных стихах» Мнемозина неотделима от памяти культуры, а в «Шуме времени» Мандельштам, используя бергсоновский концепт «длительность», развивает «автобиографическую память» до степени «исторической памяти». Кроме того, память, по Мандельштаму, есть не простое сохранение или накопление прошлого, а прошлое, заново творящееся в настоящем и открытое в будущее.
Проблема памяти – константная в творчестве Мандельштама, объединяющая стихи и прозу, произведения разных жанров. Интересно для нас то, что проблема памяти у Мандельштама всегда сопровождается своим aiter ego – проблемой беспамятства. Этот феномен усиливается в произведениях послереволюционного периода. В «летейском цикле», в который входят стихотворения «Я слово позабыл, что я хотел сказать…» (1920) и «Когда Психея-жизнь спускается к теням…» (1920), оппозиция «беспамятства» и «памяти» реализуется как сквозная тема. «Грифельная ода» (1923), в которой речь идет о процессе поэтического творчества, также обращается к этой оппозиции. М.Л.Гаспаров объясняет это произведение как явление «культурной памяти»: «Потребность вписаться в мировую культуру – это сквозная тема творчества Мандельштама. В ранних, акмеистических стихах это для него прежде всего традиция культуры прошлого, в поздних стихах времени “Разговора о Данте” – прежде всего предвосхищение культуры будущего. “Грифельная ода” стоит в промежутке, на перепутье»[18].
В стихотворении «Язык булыжника мне голубя понятней…» (1923) мы видим пересечение времени и различных сторон памяти: «Язык булыжника мне голубя понятней, / Здесь камни – голуби, дома как голубятни, / И светлым ручейком течет рассказ подков / По звучным мостовым прабабки городов. / Здесь толпы детские, событий попрошайки, / Парижских воробьев испуганные стайки...» (I, 109). Можно сказать, что в этом стихотворении представлено бергсоновское нелинейное понимание времени. Сквозная глубинная тема этого стихотворения – взаимодействие настоящего и прошлого, игра разных уровней памяти: «памяти зрения» и «памяти смысла», памяти о прошлом и памяти о настоящем.
Восприятие системы Бергсона у Мандельштама основано на сознании материального и культурного бытия. Мандельштам созерцает память «описанием сознания», поэтому память используется им в качестве основного элемента для функции длительности в сознании человека. К тому же частная память, которая выражена словом, особенно стихотворным, играет существенную роль в определении культурной памяти, которая формирует личность. Поэтому для Мандельштама самое страшное – это забвение прошлого. Он говорит об этом в стихотворении «1 января 1924 года»: «Какая боль – искать потерянное слово» (I, 111). Для Мандельштама «потерять слово», служащее «оболочкой культурной памяти»[19] означает «потерять культуру и культурную память» и, в конечном счете, – «потерять бытие и себя». Мандельштам, стремящийся ощутить себя как личность в истории культуры, особенно остро чувствует и понимает, что культура находится в катастрофическом положении. Но он всегда сохранял веру в силу слова и культуры – даже в период собственного пятилетнего поэтического молчания.
Проблема времени у Мандельштама, сложившаяся под влиянием философии Бергсона, – эстетическая основа его поэтической системы и существенная тема творчества, раскрывающая картину мира поэта. Концепция времени Бергсона – важнейшая характеристика его своеобразной философии, т.е. философии интуитивизма.[20] В отличие от рационализирующего сознания, Бергсон рассматривает иную ипостась сознания – до-интеллектуальное, до-языковое сознание. Это исходное, первичное состояние сознания, в противоположность сознанию познающему, Бергсон называет «длительность». В отличие от абстрактной характеристики сознания Декарта, длительность конкретна, а в отличие от априорных форм Канта – длительность содержательна. Бергсон считает, что бытие процесса есть длительность. Длительность – это процесс без его остановки, это чистое движение. Факт движения есть не что иное, как факт сознания, в котором существует движение. Поэтому длительность – это поток сознания, которого не коснулась остановка временем. Срез процесса, застывание потока сознания в понятиях и называется «время». Посредством способности восприятия времени человек останавливает длительность и фиксирует процесс в пространственных понятиях. В противоположность пространственному (не-временному, не-собственному) пониманию времени, Бергсон предлагает определять время как «длительность», как процесс «непрерывного становления», а не как «совершившийся факт».
И для Бергсона, и для Мандельштама время естественных наук, которое разделяется на прошлое, настоящее и будущее, не важно. Для них главное – это новое время, наполненное сознанием человека, т. е. время, познаваемое в каждый момент заново не как стабильное прошлое, а как длительность и память. Такие концепты, как «длительность» и «память», которые точнее можно понять через понятие «интуиции», оказали огромное влияние на многих модернистов, критически относившихся к рационализирующему сознанию.
Бергсоновская концепция времени как длительности не только структурирует сознание личности, но и определяет место личности в «текучем» времени, т. е. в истории. Мандельштам с его акмеистической «тоской по мировой культуре» принимает бергсоновскую концепцию времени и вводит ее в собственный художественный мир. Для поэта «время» и «культура» существует неразрывно. Поэтическое время для Мандельштама – это бергсоновская длительность, а культура длится в непрерывно текущем и творящем времени.
Итак, метафизика Бергсона основана на следующих положениях: интуиция как метод, длительность как предмет и, кроме того, «жизненный порыв» (élan vital). Эти ключевые концепции в философии Бергсона тесно связаны друг с другом и представляют собой существенные элементы осознания творческой потенции времени. В конечном счете, для Бергсона проблема времени – не только первоначальная, но и конечная проблема. И Бергсон, и Мандельштам мыслили, жили и творили во «времени» и со «временем».
[1] См., например: Douglass P. Bergson, Eliot, and American Literature. Lexington, 1986; Quirk T. Bergson and American Culture: The Worlds of Willa Cather and Wallace Stevens. Chapel Hill, 1990.
[2] Frejdin G. A Coat of Many Colors: Osip Mandelstam and His Mythologies of Self-Presentation. Berkley: Univ. of California Press, 1987. P. 352. О восприятии философии Бергсона в России см.: Блауберг И. И. Анри Бергсон. М., 2003. С. 591– 626; Curtis J. M. Bergson and Russian Formalism // Comparative Literature. Vol. 28. № 2. 1976. P. 109–121, а также: Fink H. The Kharmsian Absurd and the Bergsonian Comic: Against Kant and Casuality // Russian Review. 1998. Vol. 57. № 4. P. 526–538; Fink H. Andrei Bely and the Music of Bergsonian Duration // The Slavic and East European Journal. 1997. Vol. 41. № 2. P. 287–302; Tihanov G. Contextualising Bachtin: Two Poems by Mandel'štam // Russian Literature. 2001. Vol. L. № 2. P. 165–184.
[3] Подробнее см.: Rusinko E. Acmeism, Post-symbolism, and Henri Bergson // Slavic Review. Vol. 41. № 3. P. 494–510; Грякалова Н. Ю. Акмеизм. Мир, творчество, культура // Русские поэты «Серебряного века». Л., 1991. С. 20.
[4] Fraser J. T. The Voices of Time. New York, 1966. P. 3–30.
[5] Cleugh M. E. Time and Its Importance in Modern Thought. London, 1937. P. 121.
[6] «Опыт о непосредственных данных сознания» (1889) – это диссертационная работа и первая большая книга Бергсона. Во второй ее главе «О множественности состояний сознания» Бергсон, переосмысляя понятие времени, разработал концепцию «чистой длительности». Конечно, Бергсон – не феноменолог. Несмотря на это, его метод подхода ко времени в некоторых существенных чертах близок феноменологическому. Напомним, что, изучив произведения Бергсона о времени, интуиции и «непосредственных данных сознания», Э. Гуссерль утверждал: «Мы – подлинные бергсонисты» («Bergsonians»). Цит. по: Spigelberg H. The Phenomenological Movement. The Hague-Boston-London, 1982. P. 399.
[7] Блауберг И. И. Анри Бергсон и философия длительности // Бергсон А. Собр. соч.: В 4-х томах. М., 1992. Т. 1. С. 16–17.
[8] Разделение времени на два вида присутствует у М. Хайдеггера. В книге «Бытие и время» он разделяет время на субъективное и объективное: «внутреннее время» (der Zeit als Innerzeitkchkeit) и «время как повседневное становление» (Das alltaglichvulgare Zeitverstandnis).
[9] Мандельштам О . Э. Собр. соч.: В 3-х томах. Вашингтон, 1967–1971. Т. 2. С. 242. Далее в скобках указывается номер тома (римская цифра) и номер страницы (арабская цифра).
[10] Некоторые исследователи утверждают, что в статье «О природе слова» Мандельштам обращает внимание на иудаизм Бергсона. Ч. Айзенберг указывает на иудаистический элемент мандельштамовского эллинизма в статье «О природе слова». См.: Isenberg Ch. Substantial Proofs of Being: Osip Mandelstam's Literaru Prose. Columbus, 1986. P. 45. Л. Кацис рассматривает иудаизм в философии А. Бергсона и Г. Когена. См.: Кацис Л. Осип Мандельштам: Мускус иудейства. М., 2002. С. 542.
[11] Бергсон А. Указ. соч. С. 63.
[12] Eliot T. S. The Sacred Wood: Essays on Poetry and Criticism. London, 1972. P. 53. Интересным представляется вопрос о сходстве между Мандельштамом и Элиотом на уровне размышлений о традиции и организме. О близости концепций культуры двух поэтов см.: Прохоренко Л. Е. Культурологические концепции в истории литературы // Введение в культурологию. СПб., 2003. С.142–149.
[13] Дюпэгр А. Ф. Тоска по единству: О влиянии Бергсона на раннего Мандельштама // Russian Literature. Vol. XLII. № 2 (1997). P. 143.
[14] Бергсон А. Материя и память // Бергсон А. Собр. соч.: В 4-х томах. Т. 1. М., 1992. С. 206.
[15] Мандельштам О. Э. Соч.: В 2-х томах. М., 1990. Т. 2. С. 115.
[16] Бенчич Ж. Категория памяти в творчестве Осипа Мандельштама // Russian Literature. Vol. XLII. № 2. 1997. С. 115.
[17] Там же. С. 116.
[18] ГаспаровМ. Л. «Грифельная ода» Мандельштама: История текста и история смысла // Philologica. 1995. Т. 2. № 3/4. С. 155.
[19] Harris J. G. Osip Mandelstam. Boston, 1988. P. 50.
[20] Принято считать, что в философии Бергсона переплелись многие традиции. Неоплатонизм, романтизм, философские концепции Паскаля, Руссо и Беркли, французский спиритуализм и иные философские направления, христианский мистицизм – все это в сплавленном воедино виде стало интеллектуальной основой миросозерцания Бергсона. Подробнее об этом см.: Блауберг И. И. Историко-философский контекст. Истоки философии Бергсона // Анри Бергсон. М., 2003. С. 23–48.