Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №3, 2007
Появление понятия метонимии в психоаналитическом дискурсе во многом обязано работам Романа Якобсона 1920-40-х гг. об афазии, в частности текстам «Детский язык, Афазия и фонологические универсалии» и «Два аспекта языка и два типа афатических нарушений», которые оказали существенное влияние на концепцию психотического языка Лакана. В 1960 годы сам Якобсон проводит параллель между базовыми процессами бессознательного – сгущением и смещением – и тропам языка метафорой (сближение по сходству) и метонимией (сближение по смежности). По его мнению, метонимия – это единственное средство классификации, работающее при некоторых афазиях. Тогда как метафора представляет собой механизм сравнения двух или нескольких предметов, связанных ассоциативным образом, имеющих нечто общее или принадлежащих одному роду понятий, метонимия, напротив, не опирается на значения слов, но работает только лишь с их грамматическим строем и звучание, так словно слова вообще не значат ничего больше, как совокупность составляющих их букв и звуков, словно они не имеют того, что Соссюр называл «языковым образом» [ langue ], а Фройд «предметным представлением» [ Sachvorstellung ]. По мысли Якобсона, с работой метонимии в чистом виде мы имеем дело в случае афазии, которая представляет собой нарушение способности классифицировать, вписывать предметы в некий порядок и устанавливать отношения между ними, находить общее предполагаемое означающее. При афазии отсутствует представление о способе классификации или, как сказал бы психоаналитик, нет главенствующего означающего, того вынесенного вовне, предполагаемого закона, который был бы способен упорядочить символический мир субъекта, обозначить его место по отношению к Другому.
Всякий закон приходит в форме логического произвола, нарушения знаковой экономики, поломки всякого прежней системы исчисления, потому что он не опирается на прежний порядок, а отсылает лишь к самому себя. Именно по этой причине ни один закон нельзя доказать, поскольку доказательство предполагает аргументацию, а не тавтологию ( dura lex , sed lex ), к которой в конечном итоге сводим каждый закон. Доказать закон можно лишь post factum , когда он уже принят в качестве закона, когда он вступил в силу, а потому может получить обоснование, то есть быть встроенным в систему знания, из него вытекающую, встроен в новый логический порядок, основанный на этом законе. Так Римское законодательство опиралось на более древнее право квиритов, которое, в действительности, никогда не существовало в качестве системы права, и стало таковым лишь благодаря Римскому кодексу. Равно и в бессознательном, следствие само создаёт себе причины, отцовском закон в последействии находит точки опоры в материнском дискурсе, поэтому и доказательство закона может состояться только тогда, когда его выводы уже вступили в силу.
По мысли Канта, закон вообще не нуждается в рациональном доказательстве, но является объектом практического применения: он не восходит ни к идее всеобщего блага (как для Платона), ни частного удовольствия (как у Спиноза), но опирается лишь на максиму воли, которая должна стать всеобщим принципом. Равно и для Фройда, закон опирается на волю, с той лишь разницей, что это воля не самого субъекта, а воля отца, причём отца убитого, того, кто уже не сможет дать ответ или прояснить смысл, тайна которого буквально ушла с ним в могилу. Требование становится законом и начинает функционировать в качестве такового лишь тогда, когда теряет своего адресанта (отправителя), утрачивает свою видимую причину и материальный – материнский – носитель. Так завет Бога становится законом лишь тогда, когда Моисея разбивает скрижаль завета: закон должен быть неочевиден. Во всей двусмысленности этого оборота: закон не является следствие какой бы то ни было необходимости или материальной причины, потому его и нельзя понять. «Человек всегда находится в положении, которое лишает его возможности понять закон полностью, ибо ни один человек не может освоить закон дискурса в его целом». Закон всегда опирается не на авторитет некой воображаемой фигуры, а на произвол Господа Бога (который и явлен в мире только посредством заповеди), на волю символического отца, который накладывает запрет на материальное наслаждение, наслаждение матерью, то есть на произвольное движение означающих, согласованное лишь с прихотью, капризом или аффектом. Тех означающих, энергия которых не движется в цепи напряжения, но остаётся в потенциальном виде в узлах реального, символического и воображаемого, разбухает и препятствует току либидо, его возгонке и метафоризации. По этому поводу Хуан-Давид Насио отмечает, что «всякое новое знание происходит из бессмыслицы, но поддерживается авторитетом символического закона». По этой причине в языке психотика возможно только метонимическое движение означающих, не ратифированное отцовским законом.
Измерение отцовского закона связано с отказом смысла, логической ошибкой, перерывом в привычном ходе дискурса, потому что он ставит под вопрос саму взаимосвязь означающих, лишает их отношения невинности. Именно поэтому Фройд в исследовании структуры бессознательного и предлагает обращать внимание в большей мере на поломки дискурса, а не на его привычное течение: оговорки, ошибочные действия, эффекты остроумия, сновидения, – вот где закон бессознательного, как и предполагал Кант, сказывается именно практическим образом. «Так вот, одна из самых поразительных форм прерывного дискурса — это закон, в той мере, в какой он остается непонятым». Именно потому что всякий закон настолько действенен и силён, насколько он находится в бессознательном. По мысли Фройда, закон вынесен за пределы материального мира, он представляет собой означающее, «содержит своё значение где-то вне себя самого» , и поддерживается он самим этим законом установленным принципом повторения, циркуляцией, обменом и переводом означающих, которые при психозе как раз отсутствуют.
Именно вынесенность за пределы реального мира позволяет закону имени отца отформатировать маматерию в некий абрис воображаемого тела, установить систему различий, отделив представление от аффекта, означаемое от означающего и начертить траекторию их центробежного движения и обмена, скрепляющую символическое и реальное в форме фантазма.
2.
Язык психоза предельно материалистичен, он использует означающие в его пластическом функционировании или, если использовать оборот Фройда из работы «Бессознательное» (1915), пользуется словами как вещами, т.е. они подвергаются первичному процессу [ psychischen Prim a rvorgang gehei ? en ]: «Они подвергаются сгущению и передают друг другу без остатка свои активные энергии при помощи смещения; процесс может пойти так далеко, что единственное слово может заменить целую цепь мыслей». Именно с такой предельной энергетической заряженностью одного означающего и сталкивается Фройд три года спустя в работе с Сергеем Панкеевым, в языке которого существует только потенциальная психическая энергия, котектированая к одному единственному означающему, что можно встретить и в случае Анны О. Тому означающему, которое заменяет собой комплекс мыслей, трафик либидинального движения, то есть, находится на том месте, где мог бы возникнуть невротический симптом. У Панкеева же мы имеем дело со сращиванием реального, символического и воображаемого в одно сплетение, которое не представляет возможности для движения и обмена означающих; собственно, и об означающем здесь говорить сложно, поскольку оно ещё не исторгло из себя означаемое, оно перегружено аффектом и захвачено воображаемым. Психотическое означающее, говорит Лакан, «сводит Другого, большого Другого, Другого как местопребывание речи к другому воображаемому. Это и есть восполнение Символического Воображаемым». Это то нерождённое означающее – «разглагол» [ Verbier ] , как говорят Николя Абрахам и Мария Торок – функционирует одновременно и как означающее и как вещь, поскольку оно не порвало с означаемым, то и свободного хождения в речи оно не получило. Это не та означающая бессмыслица, которая по мысли Леклера, порождает новые смыслы, а, напротив, упраздняет их все до одного. Поэтому, с динамической точки зрения, можно говорить о психотическом означающем как о не конвертируемом и не подлежащем обмену на другие означающие, оно равно своему месту и не может с него сдвинуться. Поэтому психотическому означающему известен только опыт метонимии, то есть скольжению в пределах одного буквообраза, lettr image , тогда как смысловой тамбур метафоры или шутки (между очевидным и подразумеваемым), чреват потерей одного единственного значения и распадом всей психической структуры субъекта. Если психотическое означающее и подлежит механизму смещения, то лишь только для того, чтобы вернуться на прежнее место, без всякого приращения смысла.
Работу метонимии я отношу к тому, что Фройд называет «искалеченным» [ verst u mmelte ] означающим, т.е. пострадавшим в материальном смысле, но не видоизменённым, и не разгруженным энергетически. Так, например, «Espe его собственные инициалы, разумеется, является искалеченным W espe (оса)». Лакан склонен видеть в этом «калечении символа» смещение страха кастрации на означающее, метонимию, которая не заменяет или переводит, но изображает то, что было отброшено.
Правда, с не меньшей долей вероятности можно предположить, что С.П. – не только инициалы Сергея Панкеева, но и аббревиатура города Санкт-Петербурга, приезд в который был связан с началом первого эпизода болезни. Метонимия, то есть сближение не по значению, а по звучанию является центральным механизмом движения психотического языка как у Сергея Панкеева. Во-вторых, психотический язык склонен создавать всё новые узлы связи воображаемым и символическим, как бы противореча соссюровскому выводу, что означающее всегда произвольно.
Джон Стюарт определяет метонимию в противоположность репрезентации «как отношение части к целому, а не одного к другому». По его мнению, метонимия является распространением смысла части на смысл целого, как экстенсивное расширение значения по основанию референта. При этом работа метонимии не предполагает интенсивности, то есть переработки информации, а выступает лишь как архиватор, который сохраняет информацию в меньшем объёме, но прежнем качестве, ограничиваясь разбивкой на составные части и их перемещением друг относительно друга. Инициалы и аббревиатура создают визуальную эмблему для некого словосочетания, высказывания или мысли, когда единственное означающее «заменяет целую цепь мыслей», на что и обращает наше внимание Фройд. По мнению Делёза, «психозу свойственно задействовать некий приём, который состоит в том, чтобы обходиться с обычным, стандартным языком так, чтобы «вернуть» ему какой-то неизвестный исходный язык, который был бы, может, проекцией языка божественного и который унёс бы с собой всю речь». Имея целью отменить всякое движение означающих, психотик использует аббревиатуру как механизм аффектизации и эстетизации знака, способ вернуть ему утраченную телесность (прото)языка и сохранить его гомеостаз от всякого последующего изменения; это и даёт Жизеле Панков право говорить о том, что у психотика отсутствует речь, то есть работа означающего даёт нулевой прирост смысла. Поскольку «образ, – по мнению Лакана, – всегда блокирует истину» , то есть препятствует появлению нового означающего, а полнота бытия уже находится на стороне Другого, чей божественный язык известен психотику и не нуждается в реконструкции, он не может отделиться от его захватывающей эстетики, экранировать присутствие наслаждения иными способами, как посредством бреда, который является для психотического субъекта более надёжным инструментом связывания наслаждения и даёт больше шансов запустить механизм обмена означающими, т.е. создать у психотика некое подобие бессознательного.
Создание аббревиатуры имеет целью сжатие последовательности знаков и реставрацию единичного буквообраза, которое могло бы исчерпать собой всю речь, восполнение образного плана языка, сплавляющего в себе означаемое и означающее, так словно черта, их разделяющая, вовсе отсутствует. Восполнение это необходимо потому, что отцовский закон, способный удостоверить это означающее, дать лицензию на его использование, попросту был отброшен, поэтому язык психотика всякий раз испытывает нехватку символического инструментария и прибегает к воображаемым шинам и подпоркам (новоязу, аббревиатурам, бреду, обрыванию фраз или тавтологии ), которые скрепили бы душевную конструкцию субъекта подобно тому, как это сделал бы фантазм в случае с неврозом. Психотик ищёт полноты бытия на стороне Другого, лишённого и расщепления, и желания, изолированную и «ото всего охраняющую точку» , точку опоры для бредового построения, которое за системой лисов старается скрывает отсутствие здания фантазма.
Тот же самый механизм метонимии можно заметить в неудавшемся переводе латинского слова « filius » заменённого французским « fils ». Конечно у Панкеева были основания избегать перевода этого словами, коль скоро для него «Бог – свинья или Бог – кал» , то и католическое filioque – «а также сын» – могло восприниматься им как недопустимое самозагрязнение. Во-вторых, он выбирает по созвучию французской слово для того, чтобы избежать другого, более очевидного созвучия с греческим корнем, не менее ясно представленным и в русском языке: «-филия». Латинский язык играет в его истории особую роль не только благодаря имени учителя Вольфа, преподававшего латынь, но и потому, что это язык мёртвый, язык, у которого нет речи. Равно как и психотический язык – язык мёртвый – он избегает всякого изменения, ревизии или заимствования. Панкеев не случайно говорит именно о латинской букве V (хотя раздвинутые ноги моющей пол девушки больше похожи на русскую букву L ), он отдаёт предпочтение букве мёртвого, а не родного языка, того языка, с которого не возможен перевод.
Другая сторона состоит в том, что сам факт неудавшегося перевода свидетельствует о провалившейся попытке установить связи или найти нити – fils – между двумя планами: планом содержания и планом выражения (если использовать понятия семиотики) или между воображаемым и символическим. Ведь перевод всегда апеллирует к некому мета-языковому коду, закону имени отца (не сводимому ни к над-языковому и якобы общему для всех культур предметному представлению, ни к пра-языковому значению), которые и позволяет найти или создать в другом языке выражение более или мене схожее с оригиналом. Переводчик создаёт, а не переносит. Отказ от перевода у Панкеева свидетельствует о том, что утрата значения, рекодировка означающего – необходимая для всякого перевода – не просто связана с риском неожиданно обнаружить предел своих литературных возможностей или ощутить границы своего языкового бытия, но ощутить отсутствие этих границ; то есть, его ошибку в переводе следует понимать как защиту от страха перед распадом всей структуры субъекта. Лакан как раз отмечает, что отбрасывание [ Verwerfung ] функции имени отца ведёт к тому, что «любое движение от сообщения к коду и от кода к сообщению оказываются тем самым нарушены и становится невозможны». Стало быть, перевод психотического букообраза не возможен по трём причинам: во-первых, оно одиноко и универсально, вбирает в себя всю сумму значений, как божественное откровение, оно не имеет адекватного способа огласовки, во-вторых, эстетическая перегрузка полностью исключает какие бы то ни было трансляции и перезаписи, подобно тому, как легенда на фамильном гербе значит нечто большее, чем те же слова, набранные типографским шрифтом, в-третьих, не возможна сама рекодировка этого букообраза, то есть разделение воображаемого и символического, поскольку вопрос о смене кода выливается в проблему утраты психической структуры.
При этом стоит помнить, что его день рожденья приходится на рождество и ежегодный двойной подарок принимался ещё и как дары младенцу Христу. Панкеев идентифицирует себя с Христом, а разницы между словами «сын» и « filius hominum » столь мала, что перевод последнего осуществляется не на родной, а на иностранный французский язык. Божественный дар, таким образом, является не символом желания, но, будучи представлен на материальном носителе, превращается в ещё в одну спайку буквы и образа; он путает божий дар с рождественским подарком, предельно материализует Бога, при этом лишает его желания, что можно наблюдать и в случае Шребера. В его стремлении обозвать Бога можно видеть не только унижение отцовской фигуры, но и попытку как-то материализовать того, кто не имеет образа и чьё имя нельзя произносить вслух. Выражение «Бог – свинья или Бог – кал» – это попытка опредметить Бога, тщетное усилие найти эквивалент для него среди вещей, обозначить его присутствие в горизонте материального мира, лишить его трансцендентного статуса. Именно этим стремлением можно объяснить его монофизитский вопрос о телесности Бога: «Имел ли Христос заднюю часть?» – Как представить того, кто не имеет образа, – именно этим вопросом перевода и озадачен Сергей Панкеев. Он поместил Бога по эту сторону реальности и «против Бога он занял сторону отца» ; поскольку синица в руках лучше, чем журавль в небе, Панкеев – подобно герою Достоевского – отринул трансцендентальный и предполагаемый закон в пользу очевидного прежнего порядка, отца воображаемого, тем самым он отбросил закон отца в обмен на образ отца. Ведь Бог существует так, как если бы его не было, его закон не поддаётся формулировке, тогда как Константин Панкеев, напротив, адресует ему своё желание в реальном мире. Что даёт не много поводов для оптимизма, поскольку попытки Фройда восполнить символическую функцию и протезировать закон в психическом мире Панкеева закончились тем, что он нашёл себе другого воображаемого отца и безропотно принял историю своей болезни как план к действию и обращается к Рут Мак Брюнсвик, которая ставит ему «бред любимого сына»; это один из тех редких случаев, когда биография шла раньше жизни. По мнению Лакана, этот случай длится так долго именно потому, что Фройд с целью развития и анализа переноса, хочет доподлинно реконструировать его историю, локализовав все покрывающие воспоминания.
Эта переводческая ошибка может быть интересна для нас ещё и потому, что может показать параллель между функциями метафоры и переноса. Перевод и метафора – говорение «другими словами» – вписывается в функцию переноса (говорение «в другом месте» или в «месте Другого»), когда вдруг обнаруживает себя некая связь между разными контекстами, казалось бы, изолированными означающими, некий новый закон заявляет о себе и подчиняет своему режиму пульсацию мира бессознательного. Эффект переноса состоит как раз в том, что будучи пятном на картине бессознательного, субъект вовсе не замечает взгляда, который охватывает всю картину и принадлежит Другому. В силу расщепления между взглядом и глазом, которые никогда не совпадают, но именно иллюзия присвоения взгляда – хотя «глядят на меня вещи, вижу, однако, их я» – и позволяет осуществиться переносу. Субъект и не подозревает о том месте в окоёме Другого, из которого раздаётся его речь, уготованное уме место всегда остаётся для него в неизвестности, той неизветности, которую не может позволить себе психотик. Его место по отношению к Другому всегда определено и фиксировано, поэтому метафора, которая не просто соединяет разные слова, но самого субъекта заставляет обнаруживать себя всякий раз в новом месте, в иной мизансцене; метафора помещает субъекта в переносе. Доминирование метонимии сказывается как на оскудении переноса, который сводится к функциональной сцене, так и на тотальном присвоении взгляда, который не может быть отчуждён Другому, и объективировании своего тела. Из этого можно вывести правило психотической грамматики: то, что нельзя сказать другими словами, можно только повторить в другой раз. В другой записи. Метаморфоза означающего уступает монологичному упорству букообраза.
3.
Метонимия позволяет понять работу механизма форклюзии имени отца (т.е. утрату права за истечением срока давности) , или как говорит Фройд, «отбрасывания страха кастрации» [ Verwerfung der Kastrationsangst ], с которым мы впервые встречаемся в этом клиническом случае. Фройд пишет о Панкееве: «Он был, следовательно, занят мыслями о кастрации, но не верил в нее еще и не боялся ее». Факт кастрации был ему известен, но не был им признан и освоен, под запрет не попало и не было вытеснено то означающее, которое могло получить властные полномочия, занять трансцендентальное место фаллоса. Ведь власть получает именно тот, кто убит, тот, кто обращён в символ: будь то отец первобытной орды, или человек Моисей, или сам господь Бог, не предстоящий взгляду, или означающее, вынесенное вовне, а потому наделённое в психической жизни особыми руководящими функциями, функциями фаллоса. Отказ разделять и властвовать, т.е. (ре)структурировать порядок получения удовольствия, пересобирать сегменты своего тела в иной последовательности, выразился у Сергея Панкеевва в том, что «Ему было безразлично, достигнет ли он своей цели с мужчиной или с женщиной. Не принимая во внимание различие полов, он перешел от няни к отцу, требовал от няни, чтобы она касалась его органа, и желал спровоцировать отца нa наказание». Всё, относящееся к генитальной сексуальности, оказалось отброшенным, вернуло Сергея Панкеева к фазе анального влечения, поскольку переход к фаллической сексуальности, неминуемо связанный с утратой прежнего порядка влечений, системы исчисления своего тела, был не возможен для него. «Он отбросил новое – в данном случае по причине страха кастрации – и уцепился за старое». По этой причине в его распоряжении не находится механизма, способного разделить символическое, воображаемое и реальное, а также упорядочить и легализовать оборот наслаждения внутри психического аппарата, того означающего, что могло бы выступить мета-законом перечня его влечений, выражаясь языком Лакана, демонтировать его влечения. Именно эта невозможность создать правовое поле для циркуляции означающих, т.е. очертить красной линией вотчину желания, и вынуждает его отступить к прежнему менеджменту наслаждению, основанному не на букве закона, а на букве-образа, т.е. посюстороннем требовании другого.
Он усвоил только пассивность и активность, связанную с переворачиванием римской буквы V , но не принял разделения полов. «Вероятно, имела место следующая нехитрая комбинация: у этой девушки он маленьким ребенком впервые увидел движения ног, которые и запомнил, как знак римского V, — движения, которые открыли доступ к гениталиям». [ das Genitale zug a nglich machen ]. Именно это вращение буквообраза V , которая изображает пассивность и активность – два возможных способа доступа к гениталиям, и станет симптомозаменителем Сергея Панкеева, маркой всей его истории.
Оппозиция активности и пассивности является доминирующей в отношениях Панкеева с другим: (1) «Груша лежала на полу, возле нее стоял чан и веник из коротких прутьев; он тоже был здесь, она дразнила или высмеивала его». (2) «Глядя, как девушка моет пол, он помочился в комнате, и после этого она в шутку погрозила ему кастрацией». В первой сцене мы видим его пассивность, тогда как активную позицию, позицию фаллоса занимает Груша; ему здесь не принадлежит даже взгляд, его место полностью обращена в ноль, он абсолютно безличен и сводится к функции присутствия: «он тоже был здесь». Во второй сцене он является уже не объектом, а субъектом присвоенного взгляда. Это говорит о том, что он задаётся вопросом, на чьей стороне помещается полнота взгляда, поскольку нехватки в его мире не существует, равно как и мысли о кастрации вообще не трогают его. Отношения с Грушей вовсе не предполагают полового различия, систему которого он так и решается осваивать, однако она начинает осваивать его, распахивает перед Панкеевым окно психотической эстетики. Его реальность полностью асексуальна, поскольку у психотика вместо укоренённой в символическом исчислении сексуальности имеет место наслаждение реальным.
Лакан несколько раз указывает на то, что «приближение к реальности предполагает десексуализацию», посольку наслаждение отменяет сексуальность, не даёт хода составу означающих, чётко закрепляет их за своими местами и нагружаем фиксированной ценностью и не оставляет возможности для метафоризации и обмена; так образом, место подшипника означающих в психотическом языке занимает жёсткий обруч буквообраза. Коль скоро, сексуальность – движение либидо между символическими инстанциями, то фиксация означающего с неподвижным хитином регистра реального, связана с десексуализацией психической жизни субъекта. Если сексуальность представляет собой некий протез, замен тех отношений, которые могли бы быть существовать между субъектом и объектом а, то в психотическом языке, которые не знает меновой стоимости, такой легальный оборот означающих вовсе не возможен. На это Лакан отмечает в XXIV семинаре говоря, что «наслаждение Другого становится максимальной точкой десексуализации».
Реальность в понимании Фройда приближается по смыслу к регистру реального Лакана, и функция её состоит в десексуализации, то есть устранении желания и возвращении объекта. «Реальное, как я об этом в последний раз и сказал, выделяется как таковое через отграничение от области принципа удовольствия, через десексуализацию, через тот факт, что экономия его, в результате, допускает нечто новое, которое как раз и есть не что иное, как невозможное». Действительно, обретение объекта, территориальное отсутствие которого и задаёт некую карту желания и вводит напряжение между душевными инстанциями, именно оно становится более не возможным в мире невротика, что и является причиной возникновения сексуальной мобильности, создаёт тот предполагаемый полюс, на который это движение ориентировано, одним словом, тот не существующий полюс желания, вокруг которого совершается центростремительный ток энергии, названной Фройдом либидо. Тогда как в мире психотика этот полюс давно покорён, для него нет ничего не возможного, поскольку его жизнью правит не желание, а «непосредственное божественное вдохновение» (у Шребера) или желание Фройда, «единственным наследником» которого считает себя Пенкеев. Бред в данном случае исполняет роль протеза желания, на что указывает Рут Мак Брюнсвик в анализе Панкеева в 1928 году, говоря о «бреде любимого сына» и «бреде величия». Именно присутствие реального на горизонте, готового вторгнуться сквозь тонкую материю его символического мира, и стимулирует субъекта на построение латание прорех и усиление символического корпуса бредовыми конструкциями.
Бред служит поддержанию требования Другого, требованию, которое не допускает и мысли о желании, и избегает всякого расщепления, какое может произойти в поле речи. И действительно, случай Сергея Панкеева представляет удивительную целостность требования (что и препятствует развитию переноса), сонм его означающих заключён к проторенную колею дискурса, они копируют друг друга, смещаются, но не размыкаются, и не реконструируются, как и в случае Анны О., язык которой не встречает никаких помех и в котором нет никакого движения либидо между инстанциями, то есть «никакой сексуальности». Равно и у Панкеева желание просто не имеет места, поэтому и перенос развивается очень скудно (Фройд находит у него лишь «единственный случай сопротивления» ) и складывается весьма функционально: он воспринимает аналитика (и Фройда, и Мак Брюнсвик) как функцию, которая может помочь ему в излечении и к которой обращено его требование, не более того. Желание, которое может быть артикулировано в переносе, представляет собой «место стыковки поля требования, где налицо синкопы, или провалы, бессознательного, с одной стороны, – и сексуальной реальности, с другой». В психозе мы не только не встречаем синкопы бессознательного, но и сама встреча требования с сексуальностью остаётся за гранью возможного. Формула желания, состоящая из двух слагаемых, не применима к психотическому языку, поскольку здесь никогда не встречается с сексуальностью, то есть не претерпевает подвижек, расслоений и совпадений, то есть работы метафоры.
4.
В случае развязывания психоза у Сергея Панкеева можно проследить то упорство символического порядка, которое Лакан противопоставляет воображаемому гомеостазу, упорство, в котором одно означающее всегда отсылает в другому, таким образом, что даже (прото)означающее, букообраз, так или иначе содержит в себе потенциальную возможность замещение и обмена, что влечёт за собой либо появление фантазма (в случае невроза), либо развёртывание бреда (в психозах), к чему и пришёл Панкеев после нескольких лет аналитической работы. Хотя идея кастрации была им отброшена, тем не менее, она никуда не исчезла и спустя непродолжительное время, возвращается к нему в принудительной форме, но уже извне его психического мира. Отцовская функция всегда приходит как произвол, но, будучи свершена и приняла, она становится законом, образуя правовое пространство субъекта, однако, отринутая, она, как и прежде, сохраняет свою силу и произвольность, но действует со стороны реального и уже без всякого разбора лупит субъекта насквозь, подобно Илье Пророку, сеющему с небес молнии без всякого порядка.
Целостность образа тела важна для психотика не только потому, что инстанция Я нагружена дополнительным зарядом либидо (что может быть и при неврозе), а в силу того, что утрата завершённого образа тела чревата распадом всей психической структуры – реального, символического и воображаемого. Любопытно, что выражение « a tergo », столь часто повторяемое Панкеевым для обозначения коитуса сзади, имеет и другое значение: «на коже» или «на поверхности». Видимо, этим можно объяснить его повышенное внимание к поверхностям и образам своего тела, пристальное разглядывание неожиданно вскочившего прыща, постоянное присутствие зеркальца, с которым он ни на минуту не расставался и не преминул воспользоваться даже на кушетке психоаналитика. Требование коитуса сзади было трансформировано в тщательную забот о своей коже, внимание к поверхности своего тела. Как бред президента Шребера и clouds Анны О., так и эмблема Сергея Панкеева (через десять лет ставшая продуктивной почвой для создания бреда) служит идее скрепления трёх регистром психики и поддержания их в неподвижном состоянии: если часы психического механизма не могут ходить, то пусть они хотя бы не рассыпаются на детали.
С завидным упорством работает магнетизм означающих: всякое единичное означающее в перспективе готово стать первичным и дать начало вторичному означающему, то есть иметь связь на стороне. Иными словами, целостность и прозрачность материнского языка должна быть нарушена, закон имени отца должен свершиться, поскольку он был привнесено в мир субъекта, «хотя бы раз было упомянуто», как говорит Лакан, но оказалось verworten , отброшено, поэтому хотя бред и исполняет некое подобие фантазма, то есть является символическим экранированием от интервенций реального, тем не менее, отсутствие опоры на закон делает эту кладку весьма недолговечной, постоянно нуждающейся в усилении путём привлечении всё новых и сил и новых означающих. Бред в потенциале инфицирует весь язык психотика, захватывает его без остатка в результате «цепной реакции» самих означающих: «Нехватку того означающего, которое мы называем Именем Отца, субъект волей-неволей должен восполнить. Именно вокруг этого и разворачивается процесс, который я назвал происходящей в психозе панической, или цепной, реакцией ». Язык психотика напоминает целину, ещё не поделённую на угодья, на угодное и вытесненное, поэтому психотик вынужден жертвовать всем ради поддержания бредовой конструкции: как в случае Анны О., чтобы не проболтаться о чём-то одном, следует молчать обо всём сразу. Аналогичный принцип работает и в языке Панкеева: чтобы не утратить своего устойчивого мира, он избегает всякой подвижности своего буквообраза, как можно полнее утопляя его в воображаемом. Ведь психотик живёт в мире установленной и принятой закономерности, мире «тотального значения», в котором не возможна ни бессмыслица, ни случайность. Как и для Германна из «Пиковой дамы», которую Панкеев однажды упоминает, случайная замена одной карты, одного означающего, может стать роковой ошибкой, явиться причиной развязывания психоза.
Поскольку психотический язык не знает вытесненного, то и функция поддержания памяти ложится на механизм метонимии. Запомнить можно только то, что не изменяется и не обменивается на другие означающие, только то, что может в снятом виде сохранить знание о целом, как инициалы, аббревиатура или эмблема. Более того, букообраз так ценен для субъекта, что он попросту не может его забыть. Барт говорит о том, что, «метонимия трудится над тем, чтобы вернуть нам прошлый опыт: случайная деталь способна выступить детонатором целого воспоминания, и котором присутствие заново обретается по всей его полноте». Именно вопрос о полноте которая никогда не может быть утрачена, отчуждена или забыта стоит перед психотиком. Поэтому бред не историзирует прошлого и не допускает его переписывания, а лишь произвольно связывает различные означающие в попытках протезировать память.
Вспомнить можно только то, что было забыто, то есть память – это возвращение вытесненного, иными словами, не то, что мы помним постоянно, а то, что имеем возможность вспомнить. Память представляет собой систему следов, тот способ и манеру перезаписи, которые предопределён нашим фантазмом. Психотик же не имеет опыта вытеснения, поэтому ни отстранить, ни вернуться к прошлому по тропе мнесических следов он не может, поэтому любое означающее может случайно вернуть ему его травму, прошлое всегда с ним, подобно тому, как букообраз присутвует повсюду в истории Сергея Панкеева. У него почти нет сопротивления, потому что в его душевном мире нечему сопротивляться, он отлично помнит события своего детства, просто потому что они никогда и не покидали его. У него нет вытесненного, прошлого, он живут в мире вечности, поскольку для психотика не существует памяти, вместо неё есть памятник. Психотику не доступен режим речи, то есть становления смысла в слове, именно потому, что его язык уже обрёл полноту значения, поэтому и память его функционирует не как дверь, открывающаяся в обе стороны и членящая потоки на вход и на выход, устанавливающая некий счёт забытому и восполненному; для психотика – как и для Гамлета – время сошло с петель, утратило свою закон, свою меру, или дословно – out of joint – оно не прикретлено к означающему, не катектировано в речи, а значит исключает появление пульсации желания. Его время остановилось в своём тактировании, членении судьбы на логические такты: прошлое, настоящее и будущее. Забыть нельзя именно то, что всегда налицо. Что явлено так же очевидно как латинская буква V .
Смысл фантазма невротика состоит в том, что он говорим всегда то, что было сказано ему, что каким-то образом сказалось на нём. «Бессознателььное – это совокупность воздействий, оказываемых на субъекта речью». В отличие от субъекта речи – невротика – психотик представляет собой «вменённый субъект», как выражается Паскаль Шампань, субъект, которому открытие и случайность остаются не ведомы, слово уже вменено ему, сложено и запечатана в его уста, и не нуждается в поиске, пробе или дешифровке. Мир психотика как раз не претерпевает этой «совокупности воздействий», психотический буквообраз не совокупляет перечни означающих (создавая метафору), а, напротив, купирует всякое движение. Всякое высказывание – появление слова снаружи – возможно только благодаря ресурсу несказанного, первовытесненного, реального, предельно отчуждённого от субъекта; иными словами, речь стремится к репрезентации вытесненного представления [ Vorstellungsrep a sentanz ], то есть артикулировать фундаментальную нехватку в желании субъекта, заданную законом имени отца; всякое высказывание несёт функцию восполнения. Психотический язык демонстрирует нам представление без репрезетнации, то есть без означающего, то представление, что не было ещё означено, экранировано, задействовано инстанциями символического.
Метонимия задействует эстетику, потому что в отличие от метафоры, она не выражает, а изображает, разыгрывает зрелище не сцене психической жизни субъекта, зрелище, которому этот субъект, в конечной перспективе, и сводится. В случае Панкеева, представляет страх кастрации в форме галлюцинации с отрезанным пальцем, сновидении, в котором взгляд волков и есть отброшенное кастрационное представление [ Kastrationvorstellung ], представление об утрате субъекта, которое возвращается на этот раз в принудительной форме, форме страха. Фройд отмечает, что «бессознательное либидо отвергнутого представления появляется в виде страха»; наиболее приемлемым форматом для не репрезентированного представления, не связанного со словом, а значит, не помещённого в границы и не лимитированного энергией, является страх. То же говорит и Лакан в семинаре по психозам « то, что подверглось Verwerfung , что оказалось вне символизации, структурирующей субъекта, всегда приходит к нему снаружи ». Не принятый внутрь порядок исчисления, возвращается извне неисчислимым наслаждением.
Субъект целиком захвачен этим аффектом, он без остатка подлежит взгляду волков, исчезая под его пристальным напором. Реальное таращится на него, вызывая панический страх, подобный страху гоголевского персонажа, подлежащего взгляду портрета: «простыни уже нет… портрет открыт весь и глядит мимо всего, что ни есть вокруг, прямо в него, глядит просто к нему внутрь». Упавшая простыня или распахнутое окно в спальне Панкеева открывают перспективу взгляда Другого, лишённого всякого экрана, символического посредника. Ролан Барт во «Фрагментах речи влюблённого» также склонен понимать субъектную позицию Панкеева как место отсутствия под взглядом Другого: «Возбуждает меня силуэт за работой, который не обращает на меня внимания : Груша, молодая горничная, производит живое впечатление на человека-волка: встав на колени, она драит пол. И вот, рабочая поза до некоторой степени гарантирует мне невинность образа : чем больше предоставляет мне другой знаки своей занятости, своего безразличия (моего отсутствия), тем сильнее я уверен, что захвачу его врасплох, словно для того, чтобы влюбиться, мне нужно исполнить атавистические формальности по умыканию, а именно – внезапный налет (я застаю другого врасплох и тем самым даже он застает врасплох меня: я же не ожидал застать его врасплох)». Раздвинутые ноги Груши в форме латинской V – и есть взгляд, взгляд принадлежащий Другому. В версии Барта, влюблённость для Панкеева связана с моментом исчезновения самого себя, распластанности перед взглядом, и является чрезмерно опасным и страшным предприятием, а равно предельно эстетизированным, преисполненным эйфории: V глядит на его исчезновения, Другой наслаждается его афанизисом, его обращением в ничто.
Коль скоро чаша выбора пола миновала Панкеева, Барт говорит о невинности образа, речь идёт о пассивности или активности, удержании или отчуждении взгляда, «он застиг» или «его застигли»; в этой сцене половые отношения не разыгрываются вовсе. В его мире довлеет не противоположность мужского и женского, а оппозиция активности и пассивности, бытия и ничто, поскольку психотик является субъектом отсутствия, подлежащим наслаждения Другого, без остатка и без нехватки, столь необходимой для возгонки и циркуляции желания. Во-вторых, «невинность образа», связанная с отказ от выбора пола, погружает Панкеева в тотальное влечение к жизни, «инстинкт к жизни, – как говорит Лакан, – которого живое существо лишается, когда вступает в цикл воспроизведения рода половым способом». Ведь влечение к смерти – к восполнению бытия – известно только тому, кто эту самую полноту утратил, выбрал один пол, отказавшись от всех прочих возможностей и утратив в этот момент часть свой плоти. Подобно Шреберу, который верил в то, что он бессмертен до тех пор, пока он не превратился в женщину, Сергей Панкеев пребывает в ситуации бесполового бессмертия; его собственный образ преисполнен полноты, благодати бытия, а поэтому не знает о диалектике расщепления и выбора; мир психотика столь целостен и днозначен именно потом, что у нет выбора. Единственного выбора, на которое субъект имеет полное право, выбора собственной смерти. «По мере того как идентификация существа с собственным образом в чистом и беспримесном его виде заходит все дальше, не остается больше и места для изменения, то есть смерти». Работа воображаемого регистра – некое влечение к тождеству – отчуждает от субъекта весь тот перечень различий, установленный законом имени отца, в координатах которого длит он своё бытие. Тотальность воображаемого не только пресекает любое качественное изменение состояния, связанное с метафорой, но и лишает субъекта единственного измерения свободы, измерения смерти. Ведь смерть является наиболее сингулярным выбором, шансом на субъективность, который психотическим субъектом оказывается упущен.
[1] Jakobson R. Two Aspects of Language and Two Types of Aphasic Disturbances . (1928).// Jakobson R. Selected Writings. (ed. by Stephen Rudy). Vol. I. Phonological Studies. N.Y., 1971; [2] Jakobson R. Child Language, Aphasia and Phonological Universals . (1941).// Jakobson R. Selected Writings. (ed. by Stephen Rudy). Vol. I. Phonological Studies. N . Y ., 1971;
Лакан Ж. Семинары. Книга 2. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа . (1954/55). ( пер . Черноглазова А . К .). М .: Гнозис / Логос , 1999. С . 184;
Nasio J.-D. Enseignement de Sept Concepts Cruciaux de la Psychanalyse . Paris : Editions Rivages, 1988, P . 240;
Лакан Ж. Семинары. Книга 2. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа . (1954/55). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 1999. С. 184;
Лакан Ж. Семинары. Книга 5. Образования бессознательного . (1957/58). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2002. С . 179;
» Sie werden verdichtet und ubertragen einander ihre Besetzungen restlos durch Verschiebung; der Proze? kann so weit gehen, da? ein einziges, durch mehrfache Beziehungen dazu geegnetes Wort die Vertretung einer ganzen Gedankenkette ubernimmt.« Freud S . Das Unbewu ? te . (1915). G . W . X , S . 298.
Она «попросту повторяла глагол в неопределённой форме: мучить, мучить». Фрейд З., Брейер Й. Исследования истории . (1895). (пер. Панкова С.В.). Санкт-Петербург: ВИЕП, 2005. С. 43;
Лакан Ж. Семинары. Книга 5. Образования бессознательного . (1957/58). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2002. С. 12;
Авторы находят очень насыщенное слово, сочетающее в себе множество значений, привнесённых немецкой приставкой « Ver - » (для обозначения заблуждения или ошибочных действий) и французскими « verbe » (глагол) и « verbiage » (пустословие). Дословно наречие « Verbier » – разглагольствующий; означающее, которое не имеет коррелята значения, поскольку оно не разнесено с означаемым, а значит. Оно не отсылает к некому фиксированному значению, а несёт в себе лишь наслаждение, представляет собой материю чистого говорения, отщеплённое голосовое влечение. Английский переводчик Николас Рэнд срезает все эти смысловые напластования, ограничиваясь лишь заглавием « The Wolf Man's magic Word » (Minneapolis, 1986). Более подробно см. оригинальный текст: Abraham N. and Torok M . Cryptonymie: Le Verbier de l'Homme aux Loups . Paris: Aubier; Flammarion, 1976;
Лакан Ж. Семинары. Книга 11. Четыре основные понятия психоанализа . (1964). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2004. С. 269; О роли означающей бессмыслицы в истолковании см. также: Leclaire S . Ecrits pour la psychanalyste . Paris : Arcanes, 1996;
»Die Espe ist nat urlich eine verstummelte Wespe. « Freud S. Aus der Geschichte einer infantilen Neurose . (1918). G . W . XII . S . 128.
«Слова могут терпеть также символические раны. Мы вспоминаем « Wespe» с кастрированным W, когда человек-с-волками совершил над символом то наказание, которое на него было наложено Грушей» . Lacan J. and Granoff W. Fetischism: The Symbolic, The Imaginary and The Real . // Psychodynamics and Therapy, N.Y.: Random-House Inc, 1956. P. 270;
Стюарт Д. Возвращаясь к символической модели: нерепрезентативная модель природы языка . (пер. И.В. Полякова).// Знаковые системы в социальных и когнитивных процессах. Новосибирск: Наука, 1990. С. 104;
Делёз Ж. Бартлби, или формула .// Критика и клиника . (пер. Волчек О.Е., Фокина С.Л.). СПб : Machina, 2002. – С . 100;
Pankow G. L'Homme et sa psychose . Paris : Flammarion,1993;
Lacan J. Yale University , Kanzer Seminar . // Scilicet. No. 6/7, 1975. P . 19;
Примеры последнего можно найти в изложении случая Анны О.: «Она прерывала свою речь на полуслове, повторяла последние слова и только после короткой паузы продолжала начатую фразу». Фрейд З., Брейер Й. Исследования истории . (1895). (пер. Панкова С.В.). Санкт-Петербург: ВИЕП, 2005. С. 42;
Набоков В.В. Приглашение на казнь . Роман. СПб: Азбука-классика, 2004. С. 115;
»Gott – Schwein oder Gott – Kot.« Freud S. Aus der Geschichte einer infantilen Neurose . (1918). G . W . XII . S . 40;
Лакан Ж. Семинары. Книга 5. Образования бессознательного . (1957/58). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2002. С . 178;
»ob Christus einen Hintern gehabt habe.« Freud S. Aus der Geschichte einer infantilen Neurose . (1918). G.W. XII. S. 111;
»Wie er sp ater gegen Gott fur den Vater Partei nahm. « Freud S. Aus der Geschichte einer infantilen Neurose . (1918). G.W. XII. S. 111;
Подробнее об этом см . сравнительный анализ « Из истории одного инфантильного невроза » и « Достоевский и отцеубийство »: Marinov V. Dostoievski, l'homme aux loups et les «primitifs» de Freud . // Psychanalyse a l'Universite. vol. 9. No. 36, 1984. P. 621 – 631;
О роли семейной истории и воображаемых фигур в формировании психотической структуры см: Pankow G . Structure familiale et psychose . Paris : Flammarion, 2005;
О работе Фройда с покрывающими воспоминаниями и реконструкции первосцены Сергея Панкеева см.: [1] Davis W . Drawing the Dream of the Wolves : Homoseuality , Interpteration , and Freud ' s “ Wolf Man ” . Bloomington : Indiana University Press,1996; [2] Leclaire S., Roudinesco E. Principes d'une psychotherapie des psychoses . Paris : Fayard, 1990;
Об этом см . мою статью Ol sanskij D. Religiozni zaklady prekladu .// Filosofick y C asopis ( Praha ). No . 6 (50), 2002. – S . 991 – 1000;
Лакан Ж. Семинары. Книга 11. Четыре основные понятия психоанализа . (1964). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2004. С. 119;
Лакан заимствует термин « Forclusion » из юридического словаря (равно как и немецкое « Verwerfung » имеет юридический оттенок ), где он обозначает процедуру, «с помощью которой приказывают чему-то свершиться, написаться, вступить в противоречие, провести расследование и другие подобные акты». Интересно, что в русском юридическом лексиконе тоже существовало понятие, близкое по значению французскому и немецкому терминам. Понятие «вымороченное имущество», которое можно встретить и в Псковской судной грамоте ( XI век), и Русской правде, обозначает состояние имущества, которое больше не может быть передано по наследству, поскольку наследник вовремя не заявил о своём праве собственности, поэтому оно отчуждается в пользу казны. В этом выражении схватываются два основные значения (изгоняющий и темпоральный), которые Лакан вкладывает в понятие форклюзии: «вымороченное имущество» отторгается в княжескую казну и уже не может быть востребовано обратно по истечении установленного срока. «Прошлое станет прошлым, только после того, как срок истечет: именно настоящее будет производить прошлое. Подобно тому, как след, оставленный ногой, очерчивает шаг, так и подвергшееся форклюзии ( le forclos ) образует задним числом дыру в сказанном, которое оно подтверждает». [Rabinovitch S ., La forclusion . Emferm e s dehors . Paris : Seuil , 1998. S . 15]. Так и ребёнок может востребовать функцию имени отца только в течение какого-то отведённого Другим срока, после чего кастрация уже не может свершиться, и то, что должно было стать фаллическим (вынесенным за скобки) означающим, становится означающим «вымороченным», отброшенным.
»Er war also mit dem Gedanken an die Kastration besch aftigt, aber er hatte noch keinen Glauben daran und keine Angst davor. « Freud S. Aus der Geschichte einer infantilen Neurose . (1918). G.W. XII. S. 49.
»Es war ihm gleichg ultig, ob er dieses Ziel beim Mann oder Weib erreichen sollte. Er war ohn Ru cksicht auf den Geschlechtsunterschied von der Nanja zum Vater gewandert, hatte von der Nanja verlangt, am Glied ber uhrt zu werden, vom ater die Zu chtigung provozieren wollen.« Freud S. Aus der Geschichte einer infantilen Neurose . (1918). G.W. XII. S. 73.
»Er verwart das Neue – in unserem Falle aus Motiven der Kastrationsangst – und hielt am Alten fest . « Freud S. Aus der Geschichte einer infantilen Neurose . (1918). G.W. XII. S. 111.
Freud S. Aus der Geschichte einer infantilen Neurose . (1918). G.W. XII. S. 124;
»Gruscha lag auf dem Boden, neben ihr ein K u bel und ein aus Ruten gebundener Kurzer Besen; er war dabei und si nechte ihn oder machte ihn aus« Freud S. Aus der Geschichte einer infantilen Neurose . (1918). G.W. XII. S. 124;
»Er hatte, als er dem M adchen beim Aufwaschen des Bodens zusah, ins Zimmer uriniert und sie darauf wine gewi? scherzhafte Kastrationsdrohung ausgesprochen. « Freud S. Aus der Geschichte einer infantilen Neurose . (1918). G.W. XII. S. 125 – 126;
Лакан Ж. Семинары. Книга 11. Четыре основные понятия психоанализа . (1964). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2004. С. 163 ;
Лакан Ж. Семинары. Книга 11. Четыре основные понятия психоанализа . (1964). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2004. С. 184;
Лакан Ж. Семинары. Книга 11. Четыре основные понятия психоанализа . (1964). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2004. С. 178;
О дальнейшем развитии бреда и его компенсаторной функции в поле символического см: [1] Kanzer M. The Wolf-Man by the Wolf-Man .// International Journal of Psychoanalysis. No. 53, 1972; [2] Kristeva J. Le vieil homme et les loups . Paris : Fayard, 1991; [3] Obholzer K. The Wolf-Man: conversations with Freud's patient sixty years later . (trans. by Michael Shaw). N.Y.: Continuum, 1982; [4] The Wolf-Man by the Wolf-Man . Ed. by M. Gardiner. N.Y.: Basic. Books, 1971;
Лакан Ж . Семинары . Книга 11. Четыре основные понятия психоанализа . (1964). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2004. С. 167;
Freud S . Aus der Geschichte einer infantilen Neurose . (1918). G . W . XII . S . 124.
Лакан Ж. Семинары. Книга 11. Четыре основные понятия психоанализа . (1964). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2004. С. 167;
См. главу «Гомеостаз и упорство» в книге: Лакан Ж. Семинары. Книга 2. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа . (1954/55). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 1999. С. 80;
Об аналитической работе Фройда более подробно см.: Gardiner M. The Wolf-Man and Sigmund Freud . London: Hogarth Press, 1971;
Лакан Ж. Семинары. Книга 5. Образования бессознательного . (1957/58). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2002. С. 178;
Лакан Ж. Семинары. Книга 5. Образования бессознательного . (1957/58). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2002. С . 170;
Barthes R. The Photographic Message .// Image, Music, Text. (trans. by Stephen Heath). New York: Hill, 1977. P . 16;
«Мнесический след – это не столько «слабое впечатление», сохраняющее сходство с объектом, сколько знак, который посто янно соотнесен с другими знаками, но не связан с тем или иным чувственным качеством. И потому у нас есть основания связывать Фройдовское Vorstellung с лингвистическим понятием означающего». Лапланш Ж., Полталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу. (1967). (пер. Автономовой Н.С.). М.: Высшая школа, 1996. С. 353 ;
Лакан Ж. Семинары. Книга 11. Четыре основные понятия психоанализа . (1964). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2004. С . 136;
»die unbewu ?te Libidobesetzung der zuruckgewiesenen Vorstellung wurde als Angst abgefuhrt. « Freud S. Das Unbewu?te . (1915). G.W. X, S. 281;
Lacan J. Le Seminaire. Livre III. Les structures freudiennes des psychoses . (1955/56). Paris : Seuil , 1981, S . 87;
Гоголь Н.В. Портрет . Повесть. СПб: Азбука-классика, 2004. С. 120;
Барт Р. Фрагменты речи влюбленного . (пер. Лапицкого В . В .). М .: Ad Marginem, 1999. С. 25.
Лакан Ж. Семинары. Книга 11. Четыре основные понятия психоанализа . (1964). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2004. С. 210 ;
Показательна иудейская традиция, в которой имя даётся мальчику лишь в обмен на жертву его плоти: только после обрезания, он становится признан Богом в качестве субъекта и вступает в отношения с законом Его имени.
»solange er ein Mann bleibe, uberhaupt nicht sterblich. « Freud S. Psychoanalytische Bemerkungen u ber einen autobiographisch beschri ebenen Fall von Paranoia. (1911). G . W . VIII . S. 249;
Лакан Ж. Семинары. Книга 2. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа . (1954/55). (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 1999. С. 340;
