Традиционное понимание текста в его широком смысле как носителя смысла, формирующего дискурса, постепенно размывается. Семиотика, центрирующаяся на изучении знака и значения, ещё в 70-х годах прошлого века споткнулась о материал знака, осознала свои границы и затихла. Альтернативные дискурсы гуманитарных наук с тех пор с переменным успехом отбирают пальму первенства друг у друга.

Недавно наконец-то издан полностью переведённый на русский язык «Анти-Эдип»^[1]- первая книга двухтомника «Капитализм и шизофрения» Жиля Делёза и Феликса Гваттари. Получив некогда славу «манифеста» Мая 1968 г., и с самого издания в 1972 г. сводился к левой теории, переосмысливающей марксистскую и психоаналитическую мысли, и за прошедшие 30 лет успел превратиться в брэнд.

Его история в России началась около 1990 г. с публикации перевода отрывков из Анти-Эдипа^[2]и сразу же он получил статус «манифест постмодернизма», секретного кода в околохудожественной тусовке. Богемная мода на Анти-Эдипа в России не проходила на протяжении 1990-х., вылившись в начале 2-х тысячных в издание множества «энциклопедий постмодернизма» и т.п. с его сакрализацией и истолкованием.

Но подобная стратегия создания брэнда из текста, есть то, против чего и был написан Анти-Эдип – брэндов 68-го года: «Фрейд» и «Маркс». Что такое брэнд – это продукт, сведённый к образу, он самоценен в своей популярности.

Анти-Эдип до сих пор питает революционные настроения. Но время прошло, мир изменился, принуждение стало субтильным и изощрённым. Эта ситуация получила название «иконический поворот». Принуждение через образ. Сила капитала (абстракции) в том, что он обращает себе на пользу любые выпады против себя, вырабатывая иммунитет становится сильнее. Пришло время новых фигур – Анти-Нарцисс.

Что это за фигура – Анти-Нарцисс? Что она манифестирует? Будет понятней, если спросить у мифа – а что стало с телом Нарцисса? Но прежде следует указать на контекст мысли.

1. «Иконический поворот».

Поворот в культуре, названный так вслед провозглашенным ранее «онтологическому» и «лингвистическому» поворотам XX века маркирует тотальную визуализацию мира. Экранные технологии,  порождающие бесконечные образы самоотождествления, культ самолюбования позволил говорить о нарциссизме  современного человека.

Однако проблема лежит глубже чем, кажется на первый взгляд. Мир более не может объясняться моделью текстуальности^[3]. Тексто-центрические парадигмы исчерпали себя, визуальность начинает позиционировать себя не как отражение действительности, а как конструкция самой действительности. Образы видят нами, также как язык говорит нами. Образ дает конструкцию взгляда, диктует нам то, что мы видим, и что мы не видим. Образ, даже больше, - это то, что мы не видим. Нам задается матрица того, что нужно видеть через этот образ. Это ситуация когда образ становится столь значимым, что телу и тексту не остается места. Чрезмерная явленность тела превращает его в образ, икону или идол, в цифровой код или просто в знак и тем самым делает живое тело – мёртвым, что имеет широкие последствия в мышлении и социуме.

2. Эдип, Нарцисс и фигуры «Анти-».

Фигуры Эдипа, Нарцисса и многие другие имеющие греческие корни ввел в научный оборот с всевозможными интерпритациями психоанализ.

Нарцисс один, а нарциссизм двойственен. Один, первый - необходим. Второй приходит после Эдипа, являясь неразрывно связанным с агрессией. То есть, эдипизация - это эдипо-нарциссический механизм. При этом психоанализ говорит об Эдипе, Нарцисс же остается на десерт, который не подают. Желание выводится психоаналитиками на общественное поле и сводится к Эдипу. Нарцисса и след простыл.

Психоанализ же, открывший его, сам подчинился машине Эдипа, через её побочный продукт, про который он забыл, через нарциссизм. Психоанализ стал значим сам по себе, превратившись в придаток машины эдипизации. Кроме того он больше не испытывает никакой нужды в чём бы то ни было внешнем, зациклен на себе самом.

Шизоанализ пытался расквитаться с Эдипом. Но Нарцисса он по-прежнему не заметил, результатом этой попытки оказался Великий Нарцисс, расцветший на местах шизоаналитического разлома эдиповой машины.  Теперь психо-шизо-анализ значим сам по себе, он «истинен сам по себе» и более того освобождённый нарциссизм поглощает всё внешнее. То есть внешнее оказывается закупоренным, герметичным, упакованным в образ самого себя. Нарцисс движим желанием самоповтора, саморепроизводства, которое скатывается к самоудовлетворению. Это приближение к нулевой точке, после Нарцисса остается только уничтожение.

Предполагаемая Кампером операция «Анти-Нарцисс» должна полностью изменить ситуацию, то есть практически, на уровне живых мыслящих человеческих тел, изобличить Воображаемое как влечение к смерти.

Слипшиеся, облепленные образами обломки символического, метанарративов - символический хлам, из которого вырастает Воображаемое. Не следует заблуждаться относительно характера Воображаемого — это не вымысел, а самомножащаяся помесь символического мусора и продуктов воображения. Речь идет о та­ком порождении, где нет ничего, кроме образов, за которыми ничего нет. Они не соотносятся с реальностью в виде референта, они реализуют такую реальность, в которой не может быть ничего Реального, никакого зазора, всё предопределено, куда нужно встраиваться. Там где господствует Воображаемое отсутствует игра сил и способностей, там всё уже случилось, так как нет иного.

Воображаемое, попав в политическое поле, скапливается на разных полюсах, разделяется в жесткой оппозиции, принимая форму политического в версии Карла Шмидта – друг – враг. Так образуются образы, картины «демократии» против «террора», «Добра» и «Зла», которые уже не просто картинки, а детали политической машины. Это пришествие Нарцисса.

Убийство взглядом– таков смысл легенды о Нарциссе, взгляд тоже может убивать. Неприступный и самовольный Нарцисс зачарован взглядом, не зная, что это его собственный взгляд, что он просто видит своё отражение в воде. Его убивает прямой взгляд, а не влюблённость в самого себя. Самого себя ещё нужно осознать, а именно этого он и не делает. «Его собственные глаза несут ему гибель» - пишет Овидий^[4], глаза, не различающие тело и образ, себя и Другого, глаза которыми он не способен пользоваться.

Появление новой фигуры Анти-Нарцисса, сигнализирует о том, что «безответность мира» стала заметна, её не скроешь свободными одеждами, она выпирает, бросается в глаза, а именно в политическом поле своей безымянностью и безликостью, старое имя которой - цинизм.

Грань тысячелетий, здесь появилось имя – Анти-Нарцисс, само явление началось несколько раньше. Просто никому в голову не приходило, что тотальная обратимость образов и мира переродившая общество в «общество спектакля»^[5]скажется в интеллектуальной сфере как «иконический поворот» и более того – образы своей тотальностью поглотят тела.

«Универсум стремится к единству и конечности через человеческую способность означивания/сигнификации. Это единство, гомогенность мира уплощает мир и человеческие отношения, пробуждая человеческий произвол – «человеческое, слишком человеческое». Эта безответность Универсума есть также другое название смерти бога, и ведет к смерти тела в образе»^[6].

Это потом, после наименования Анти-Нарцисса, будет 11 сентября 2001-го, где, по словам Славоя Жижека и др. кадры фильмов-катастроф вышли за пределы экранов, но вместе с ними цинизм перестал скрываться за милосердными улыбками, став зеркальным отражением самого себя^[7]. Бинарная логика демократии-террора заработала, продуцируя картины абсолютных добра и зла. Так навсегда изменились некоторые простые и ясные взаимоотношения между воображаемым и социальной реальностью: границы между ними стали подвижными до полной проницаемости. Диалог стал невозможен. Есть ли выход?

3. Смена горизонта к мышлению тела.

Дитмар Кампер говорит об смерти тела, его истощении цивилизацией образов, которая питается способностями тела. И для экономии и власти центрирует их в зрении, репрессируя все остальные способности – слушать, осязать, чувствовать, что ведёт к оскудению способности воображения, что в свою очередь развязывает насилие и деструктивные импульсы[8]. Картины проникли во все сферы, деформируют чувственность и рациональность.

Диагностируя исчезновение тела в образе, он утверждает возможный выход в «мышлении тела» (KoerperDenken) как актуализации всех способностей человека. Мышление тела – это «не о теле думать – по определённым абстрактным образцам, а телесно думать»[9]. Это опыт радикальной постановки себя под вопрос с тем чтобы стать иным, нежели есть, в данном случае - очнуться от грёз самолюбования и увидеть окружающий мир и себя в нём.

В центре внимания Кампера тело и медиальность представленная языком, образом, письмом, цифровым кодом и чувственностью ускользающей от них. 

В своей последней монографии «Смена горизонта» (2001), объединяющей собой многие направления мысли десятилетия, Кампер объявляет смену горизонта от "encore"^[10]к "en corps"^[11], что значит от закрытости к телесной открытости мышления. Это более не философия тождества и более не мышление различая, а третья возможность рефлексии, в которой переписывает себя открытость и ность в пользу сингулярности, которая есть настоящий партнер в игре для плюральности, множественности и многоскладчатости (Mannigfaltigkeit). Нулевая точка истории является её незаменимой составной частью, невообразимый микс из судьбы, случая и риска^[12].

Самооткрытие границ достигается в «нулевой точке истории». «Конец истории», восторженно встреченный некоторыми теоретиками, не разделялся Кампером. Он объявляет конец представления. Лишь то, что само себя в языке сплетает, может быть высказано. Это немыслимый рывок от метастаз к хиазме. Его цель покинуть пустое соотношение между преодолением нигилизма и нигилизмом преодоления.

Он обращается к досократическому мышлению. Особенно важны для Кампера двойные предложения Гераклита, которые есть описания смены горизонта. Двойные предложения, где первое предложение противостоит второму без того, чтобы его снять, циркулируют, порождая друг друга - сами есть смена горизонта. Структура предложений Гераклита такова, что это охват неохватного. «Неохватное» использует шанс противоречия против человеческой сигнификации. Это альтернативная логика безостановочному бинарному кодированию мира^[13]. 

 Открытая телесность мышления не может быть бинарной. Бинарность предполагает только разграничение, рамку; мышление тела же есть множественность – отсутствие рамок. Бесформенная множественность способностей, их сплетение или многоскладчатость. Его можно сравнить с хаосом, порождающим из себя многообразие форм.

Прежде всего «мышление тела» не в состоянии само себе дать ответы на вопросы, это не аутичное мышление монолога, а диалог и полилог, оно принципиально множественно. Вместо единства – многоскладчатость, плюральность и множественность, оборот от фундаментальной философии к мышлению тела, которое есть герметичное мышление^[14], но не в смысле мистическое и эзотерическое, а получившее своё название от имени бога Гермеса – посредника между человеком и богами. Таким образом, это мышление, отвечающее за перевод непереводимого, невыговариваемого, неописуемого, что возможно не иначе как хиазматически.

«Мышление тела расположено по другую сторону монотеизма Разума, по другую сторону бинарности здорового человеческого разума и по другую сторону тринитарности спекуляции и диалектики»^[15]. Это всегда из-обретение, утверждение своего обретения. Каждая ситуация требует изобретения, чтобы быть в событии. Консерватизм и тупое «всё как всегда» не работает, а значит событие станет происшествием, пройдет мимо, оставит позади и раздавит  выросшим из придорожного мусора Воображаемым.

Речь идет не о сделанности, а о постоянном переделывание, о проективности субъективности, и любых форм опыта. Отсюда такое обилие в текстах Кампера субстантивированных глаголов: Sehen, Hoeren  и так далее. Мышление как форма жизненного опыта. А опыт как опыт мышления тела. Не просто открытие, а из-обретение – это деятельность мысли и тела, операциональность.

Философ пишет: «Все теории основываются на повествованиях, все повествования на сценах, все сцены на фигурах, все фигуры на образах, все образы на ранах»^[16]. Кампер высказывает мысль, которая не лежит на поверхности, а именно, то, что образ отсылает к "разить", "поражать", ранить. Обычно под образом понимают – образовывать, то есть соединять или привычное картина-образ, как в немецком языке. Этимологически же в русском языке образ от слова "резать/разить", "обрезать"^[17]. Таким образом, единство видимого и осязаемого объединяются в работе силы воображения, модусом которого является «мышление тела».

Будучи по другую сторону тождественности и дифференциации Кампер на основе «мышления тела» пытается основать "науку как страсть" ("Wissenschaft als Leidenschaft")^[18]. Если знание идёт от всегда уже увиденного и ставшего, то боль, страдание (Leiden) есть прихождение, живой опыт, всегда новое. Познание как страсть строится хиазматически, а не метафорически, то есть в сплетении идеального и материального, тела и мысли. Что значит - самому попробовать своё изобретение, как первые учёные. Её принцип звучит как: «Иди на ту сторону и возвращайся назад!». Поэтому не метафоры, а хиазма, «например: нет познания опьянения без опьянения познания. Метафора есть простое перенесение (трансфер), хиазма – вдвойне, есть трансфер и контртрансфер. Тут вступает в игру тело Другого: вещь бросается в глаза, ретроспективный взгляд образа, крушение жеста господина и конец рабства, наконец, борьба на поражение»^[19].

Хиазма как гиперкомплексная фигура мысли сама не может быть обозреваема познанием. Она не может быть представлена, потому что она то, что может представлять и охватывать. В этом отношении её невозможно воспринять из картезианской модели объекта-субъекта. Хиазма показывается лишь после отказа от метафор, после отказа от метафизики зрительной конфронтации «субъект-объект». Наука как страсть, методологическим принципом которой выступает сплетение-хиазма, противостоит как чистой рациональности, так и метафорической философии постмодернизма.

«Безответность мира» должна быть преодолена «медиа» - средствами и способами схватывания этого мира, и тем разбить эту жестокую тенденцию движения к точке нуль, которую производит Нарцисс, освобождённый шизо-поломкой эдиповой машины. Разбить, с тем, чтобы достичь открытости мира. Такова цель Анти-Нарцисса.

Таким образом, если шизоанализ воюет с психоанализом за его самоосвобождение, то Анти-Нарцисс повторяет, различает и выходит за пределы анализов. Речь идёт об практике, специфическом опыте тела и мысли – идиосинкразии. Новом мышлении – мышлении тела. Анти-Нарцисс мыслит тем, чего нет у Нарцисса – телом. Оно направлено не столько как радикальная анти-репрезентативная теория, сколько указание на смену ориентира.

Критика Анти-Нарцисс - практика ухода от самолюбования, разрыва сложившейся новой социальной машины, смазочные компоненты которой: самолюбование, самодовольство, лицемерие и цинизм. Повторюсь, борьба с машинами подавления проходит не на уровне сознания, а на уровне феноменов бессознательного, которые Кампер пытается схватить в концепте «мышления тела».

«После систем смысла, идеологий, дискурсов теперь является идиосинкразия как своеобразная смесь из субъекта и объекта, как впадение мира в тело и тела в мир. Поиски пришли от Другого к телу, а именно не к его социокультурной конструкции, ни к его половой принадлежности, ни к его выраженном в речи Бессознательном, ни к его духовной ничтожности, ни к его худшему присутствию как остаточной категории, а к смертному телу ученого»^[20].

Примечания: