Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №2, 2009

С. А. Поварницын
О причинах эволюции восприятия смерти

Несмотря на то, что смерть, и, соответственно, отношение к смерти, существовали примерно столько же, сколько сами люди, серьезный исследовательский интерес к этой проблеме возник сравнительно недавно. Отечественный философ А.Я. Гуревич так пишет о причинах этого:

«То, что историки до недавнего времени обходили молчанием эту проблему, объясняется непониманием того, во-первых, сколь важную роль смерть играет в конституировании картины мира, присущей данной социально-культурной общности, равно как и в психической жизни, и, во-вторых, сколь изменчивы – при всей стабильности – эта картина мира и, соответственно, образ смерти и загробного существования, отношения между миром живых и миром мертвых.» (3)

Интерес к этой теме привел к тому, что она стала объектом пристального изучения, особенно среди специалистов по истории Европы Средних веков. Во Франции появилась целая исследовательская традиция, называемая школой «Анналов», в рамках которой уже с 1929 года идет активное исследование восприятия смерти в прошлые эпохи. Мишель Вовель, один из представителей этого течения, даже писал о появлении некоторого рода моды на исследования смерти. (7)

Восприятие смерти – это составная часть более широкого понятия ментальности. «Ментальность выражает повседневный облик коллективного сознания, не вполне отрефлектированного и не систематизированного посредством целенаправленных усилий теоретиков и мыслителей. Идеи на уровне ментальностей – это не порожденные индивидуальным сознанием завершенные в себе духовные конструкции, а восприятие такого рода идей определенной социальной средой, восприятие, которое их бессознательно и  бесконтрольно видоизменяет.» (3) Само понятие ментальности было введено теоретиками школы «Анналов».

Принципиально важным аспектом ментальности является ее частичная неосознанность, неотрефлексированность. Это одновременно и затрудняет изучение ментальностей, но и дает возможность с их помощью проникнуть туда, куда раннее исследователи не могли заглянуть. «В ментальности раскрывается то, о чем изучаемая историческая эпоха вовсе и не собиралась, да и не была в состоянии сообщить, и эти ее невольные послания, не отфильтрованные и не процензурированные в умах тех, кто их отправил, тем самым лишены намеренной тенденциозности - в них эпоха как бы помимо собственной воли "проговаривается" о самой себе, о своих секретах.» (3)

Еще одним важным свойством ментальностей является то, что через них раскрываются представления о мире не одних только элит, которые на протяжении всей истории практически монополизировали образование, что привело к тенденциозности описаний, непосредственно доступных историкам. Простые люди, на протяжении истории практически исключенные из процесса создания культуры, являются такими же носителями ментальности, как и писатели, художники, знать или духовенство. С помощью проникновения в ментальность людей той или иной эпохи исследователь может услышать подлинный vox populi. Анализ обрядов, обычаев, разных сторон народного творчества дает ключ к пониманию того, каким видели мир люди той или иной эпохи.

Вслед за Гуревичем, мы хотели бы подчеркнуть, что невозможно выделить особую «историю смерти». Что изучение этой грани ментальности возможно только в контексте изучения ментальности вообще. Изучение же ментальности – чрезвычайно сложный и многофакторный процесс, на котором исследователя подстерегают многие опасности.

Пожалуй, ключевой работой в этом исследовательском направлении, названном танатологией, является масштабный труд Филиппа Арьеса «Человек перед лицом смерти», в котором автор анализирует динамику отношения к смерти на протяжении едва ли не всей исследованной истории человечества.

Некоторые моменты в исследовании Филиппа Арьеса кажутся спорными. Отдельные аспекты методологии – недостаточно серьезно разработанными, чтобы взять на себя тот груз обоснования, который Арьес на них возлагает. Анализ исторических и литературных источников иногда выглядит тенденциозно (см., например, предисловие А. Я. Гуревича к работе Ф. Арьеса, 1). Однако в целом книга Арьеса «Человек перед лицом смерти» - это серьезное, глубокое исследование, которое можно назвать основополагающим трудом для всей философской танатологии. Автор не просто прослеживает едва различимые изменения в ментальности людей, отражающиеся в письмах и романах, надгробиях и процессиях – он пытается, проанализировав динамику восприятия смерти, выделить те ключевые переменные, которые более всего влияют на эту динамику.

На протяжении всей книги он описывает пять последовательных моделей восприятия смерти, «прирученная смерть», «смерть своя», «смерть далекая и близкая», «смерть твоя» и, наконец, «смерть перевернутая». А в заключении Арьес пишет о четырех параметрах, которые, по его мнению, являются определяющими для эволюции восприятия смерти в различные эпохи. «Один из них – тот, что был направляющим во всем нашем исследовании: самосознание (1). Три других: защита общества от дикой природы (2), вера в продолжение существования после смерти (3) и вера в существование зла (4).» (1: 496)

Упрощенная картина эволюции отношения к смерти выглядит так: изначально испокон веку существовало отношение, которое Арьес называет «смерть прирученная». «Такая ее квалификация вовсе, однако, не означает, что до того смерть была «дикой». Арьес хочет лишь подчеркнуть, что люди Раннего Средневековья относились к смерти как к обыденному явлению, которое не внушало им особых страхов. Человек органично включен в природу, и между мертвыми и живыми существует гармония. Поэтому «прирученную смерть» принимали в качестве естественной неизбежности. Так относился к смерти рыцарь Роланд, но точно так же фаталистично ее принимает и русский крестьянин из повести Льва Толстого. Эта смерть выражает, по Арьесу, «нормальное» отношение к ней, тогда как нынешнее отношение и есть «дикое». (3) Во времена господства этой модели смерть не воспринималась как личная трагедия. Она вообще не воспринималась как что-то личное, была скорее социальным феноменом, ритуализированным способом подчеркнуть солидарность умирающего с семьей и общиной. Сам умирающий здесь – центральное лицо церемониала. Часты упоминания о том, что людям было свойственно предчувствовать свою смерть за какое-то время. Сама граница между миром живых и миром мертвых, столь очевидная для нас, в то время была размыта. Такую точку зрения Арьес аргументирует, например, тем фактом, что в период раннего Средневековья захоронения мертвых совершались как правило внутри городских стен, и сами кладбища к тому же были местом активной общественной жизнью – там торговали, встречались обсудить новости, совершали романтические прогулки. Пожалуй, сейчас парочка, решившая отправиться на свидание на кладбище, показалась бы нам по меньшей мере странной.

Кроме того, важно отметить, что для времен «прирученной смерти» было характерно и особое восприятие пост-мортем существования. Так, самым распространенным представлением об эсхатологии того времени являлось понятие о requies, блаженном покое и сне, наступающем после смерти.

В дальнейшем на модель «прирученной смерти», которая господствовала с архаических времен, начинает влиять фактор растущей индивидуализации сознания (1), рождающий в человеке тоску по уходящей жизни. Таким образом, рождается «смерть своя». Приход этой модели так же ознаменован новой эсхатологией – утверждающимся в период между XI и XIII веками представлении о Страшном суде, которое трансформируется от идеи суда над всеми людьми в идею индивидуального суда. Таким образом, самосознание развивается и через идею жизни после смерти.

«Но уже с XVI в. в тайном мире воображаемого и в меньшей степени в теоретических идеях и реальной практике готовится почва для глубоких изменений. Речь идет о чем-то едва заметном, однако очень важном. Огромное изменение коллективной чувствительности исподволь прокладывает себе путь. Здесь берет начало великое «переворачивание» смерти, ставшее в наши дни неоспоримым фактом.» (1: 501-502) Наступает этап «смерти далекой и близкой», одновременного изменения восприятия смерти в разных направлениях. С чем связано это изменение? С тем, что «система защиты от природы, остававшаяся неподвижной в течение тысячелетий, расшатывается во мраке коллективного бессознательного.» (1: 502) В людях расцвела необузданная жажда жизни, avaritia. Стремление к телесным удовольствиям срывает замки на темнице сексуальности, но и темница смерти более не может охранить человека от силы природы.

Влияние эпохи Просвещения, технического прогресса и веры во власть человека над природой резко меняет его отношения с этой самой природой. Он уже не включен в нее как в мета-систему, он противопоставляет себя ей, ставит себя вне ее – потому что хочет поставить себя над ней.

И подобное положение вещей, считает Арьес, могло бы уже в конце XVIII века привести к тому, что можно наблюдать в ХХ, если бы не вмешательство нового фактора – расцвета чувствительности в эпоху романтизма. Происходит ключевое изменение первого параметра, индвидуального самосознания. Если до этого он был по сути дихотомией общности и индивидуальности, то в XIX веке добавляется третье чувство, выходящее на первое место по значимости – «чувство «другого», причем не любого другого человека, а нескольких самых бликзих» (1: 503). Приходит восприятие смерти как разлуки со значимыми людьми. Этап, который Арьес назыавет «смерть твоя». Уход близких рождает невиданную доселе драму, всплеск чувствительности. В попытке сделать неизбежное более приемлемым смерть романтизируется, создается ее прекрасный и величественный образ.

И этот этап не мог бы произойти без изменения еще одного параметра, восприятия зла (4). Так, Арьес отмечает, что сначала в Англии, а потом и в других протестантских и католических странах уходит страх Ада. И неизбежно меняется параметр (3), восприятие жизни после смерти. Если ранее на протяжении веков можно было наблюдать «медленный переход от мирного сна homo totus к апофеозу бессмертной души» (1: 504), то теперь торжествует представление о Рае как о месте встречи любящих душ, о посмертном, и уже вечном, воссоединении с близкими. «Таков рай христиан, таков же и астральный мир спиритов и тех, кто верит в переселение душ. Но таков же и мир памяти об умершем у неверующих или вольнодумцев, отрицающих реальность жизни после смерти. Различия между учениями могут быть сколь угодно большими, в практике того, что можно назвать культом мертвых, они куда слабее.» (1: 504-505) Здесь можно ясно видеть апелляцию автора к понятию ментальности.

И, наконец, наступает нынешний этап, «смерть перевернутая». Человек окончательно отдаляется от природы: «когда пали последние бастионы обороны от секса и смерти в их естественном диком виде, на помощь обществу пришла медицина. Общество чувствует себя все менее и менее причастным к смерти одного из своих членов. Прежде всего потому, что оно уже не считает необходимым поддерживать коллективную оборону от дикой природы, теперь уже раз и навсегда гуманизированной благодаря прогрессу техники, в том числе медицинской.» (1: 506)

Изменения произошли и в самосознании – «община в старом смысле слова вообще перестала существовать, ее заменил агломерат атомизированных индивидов.» (1: 506) Изменилось и понимание зла, которое из неотъемлемого свойства человеческой природы, пусть и порицаемого, превратилось в следствие несовершенства общественной системы. В этом проявилась одна из установок современности – установка на тотальный контроль над всем сущим. Люди стали полагать, что зло возможно искоренить. И примеров подобного искоренения немало – мы в целом живем в более безопасном мире, чем прежде. Однако победить смерть обществу оказалось не под силу. И что же оставалось в такой ситуации? Чтобы избежать фрустрации мнимого всемогущества, общество обязано было начать игнорировать смерть, изгонять ее. Обязано последовательно усиливать тот «заговор молчания», который начал опутывать смерть на рубеже XIX – XX веков. Но задача уничтожения значимости смерти может быть решена несколькими способами. И молчание - только один из них. Другой – рутинизация, особенно характерная для Северной Америки, когда смерть пытается предстать обыденным явлением повседневности. Открытость, откровенность в действительности преследует ту же цель, что прежде молчание и запреты: погасить эмоции, обесчувствить поведение. (1: 486) Огромную роль в этом сыграло развитие «медикализации», становление больниц, позволивших автоматизировать и обезличить уход человека из жизни. Смерть поставили на конвейер. И, наконец, третий способ – глорификация, превознесение смерти, зачатки которого мы можем встретить еще в эпоху романтизма, но которое развивается в наше время до мощнейшего феномена культуры.

Можно спорить с Арьесом по поводу созданной им модели, можно критиковать тенденциозность трактовок источников, игнорирование некоторых важных сторон социальных процессов, но сейчас нас интересует другое. Сам факт перемен в ментальности людей в том, что касается восприятия смерти, сомнению не подлежит. И потому, как бы мы ни подходили к периодизации этих изменений и их описанию, мы в любом случае можем размышлять о том, что явилось причиной подобных изменений и каковы главные движущие силы эволюции восприятия смерти.

Напомним, Арьес говорит о четырех факторах: индивидуальном самосознании, защите от природы, представлении о посмертном существовании и представлении о зле. На наш взгляд, эти факторы не совсем корректно полагать рядоположенными. Сложно представить самостоятельную, внутреннюю логику развития эсхатологии. Скорее, можно допустить, что это развитие является результатом других процессов, происходящих в обществе. Объяснять отношение к смерти изменениями представлений о жизни после смерти – это по сути делать вид, что отвечаешь на вопрос, на деле его просто переформулируя. А чем же тогда определяется отношение о посмертном существовании? Разумеется, подобным образом можно было бы попытаться раскритиковать и другие три параметра, предлагаемые Арьесом, но, на наш взгляд, они все же представляют собой куда более самостоятельные пласты ментальностей, и если мы не хотим увлечься бесконечным поиском первоначал, то стоит принять их как действительные факторы эволюции представлений о смерти.

Однако на наш взгляд этот список можно было бы продолжить, введя другие значимые параметры, оказывающие свое влияние на отношение к смерти. Так, сам Арьес много внимания в своей работе уделяет “революции чувства”: расцвету эмоциональных привязанностей, влияние которых на все сферы ментальности (в том числе – отношение к смерти) сложно переоценить.

На наш взгляд, одной из ключевых составляющих восприятия смерти является страх смерти. Собственно, многое из того, что Арьес называет восприятием смерти, по сути является страхом, и мы, вслед за ним, прослеживаем эволюцию страха, описывая его проявления и пытаясь понять его причины. Говоря о «смерти прирученной» он говорит о смерти, которой не боялись. «Смерть твоя» знаменует приход страха окончания собственного существования. «Смерть далекая и близкая»: самый, пожалуй, туманно определенный этап, несет с собой болезненное, надрывное сближение со смертью, и это тоже может быть рассмотрено как феномен, связанный со страхом. Можно провести аналогию с известным в психологии «Стокгольмским синдромом», впервые описанным Нильсом Бейеротом – состоянием, когда заложники начинают испытывать сильную эмоциональную привязанность к захватившим их террористам. Природа подобной привязанности кроется в бессознательных механизмах защиты от постоянного страха. Следующий этап, «смерть твоя», основывается на возникновении страха расставания с близкими, эмоциональная значимость которых резко возрастает в этот период. И, наконец, «смерть перевернутая» – это торжество страха смерти, страх столь сильный, что он заставляет людей старательно делать вид, что смерти нет. Мы не утверждаем, что вся эволюция восприятия смерти есть лишь эволюция страха и способов борьбы с ним. Но понимание страха смерти, мы уверены, может многое дать для понимания восприятия смерти в целом.

Итак, мы хотели бы описать те факторы, которые, по нашему мнению, влияли и влияют на страх смерти.

1.                 Природный страх смерти. Хотя этот фактор часто игнорируется исследователями восприятия смерти, мы все же считаем необходимым его упомянуть. У всех животных заложен инстинкт самосохранения, и хотя порой другие инстинкты оказываются сильнее, а эволюция дала человеку много других регуляторов поведения – этот фактор всегда будет присутствовать и оказывать свое влияние. Возможно, та причина, по которой его часто исключают из рассмотрения, заключается в том, что биологические процессы эволюции существуют на совершенно другой временной шкале, и поэтому влияние инстинктов на людей разных эпох будет одним и тем же.

2.                 Индивидуализация. Этот фактор описывает сам Арьес, называя его самосознанием. Выделение человеком себя как отдельной сущности, восприятие себя не как части единого целого, универсума, неизбежно должно было привести к усилению страха окончания собственного существования. Ведь если человек – лишь частичка континуума, то с его смертью по большому счету ничего не меняется. Реки продолжат течь, солнце светить, общество функционировать. Но с ощущением самости приходит и страх смерти, ведь что бы там дальше ни происходило с реками и солнцем, меня-то уже не будет. Квинтэссенцией подобного отношения к жизни и смерти можно является фраза «после нас хоть потоп». Влияние этого фактора можно так же увидеть на примере азиатских культур. Гораздо большая ценность общинности в них, примат интересов социума над интересами индивида, ведет к гораздо более спокойному отношению к смерти. Долг, понимаемый в контексте полезности человека для общества, ставится здесь превыше жизни. Тот же феномен можно наблюдать и в военное время даже в европейских странах. Обоснование подобному отношению дал в свое время Гумилев, говоря, что если солдаты будут озабочены собственными жизнями больше, чем победой, они станут убегать с поля боя.

3.                 Привязанность к близким. Этот параметр так же рассматривается Филиппом Арьесом в его работе. Чем сильнее становятся эмоциональные узы между родственниками – а особенно сильными они становятся в период расцвета нуклеарной семьи в Новое время – тем больше человек начинает бояться смерти, которая будет означать расставание с близкими. Под воздействием этого же фактора происходит и изменение представлений о жизни после смерти, рай начинает казаться местом встречи близких людей, местом, где они снова обретут друг друга – уже навечно.

4.                 «Медикализация», о которой пишет Арьес, рассматривая историю последних двух веков и перемены, которые произошли в это время, оказала сильное влияние как на то, как люди живут, так и на то, как они умирают. «Быстрый прогресс комфорта, личной гигиены, представлений об антисептике сделал каждого более тонким и уязвимым. Тут ничего нельзя было поделать: сами органы чувств перестали выносить тяжелые запахи и зрелище физического недуга и страданий, которые еще в начале прошлого столетия составляли часть повседневной жизни.» (1: 464) Но, кроме того, изменилось и отношение к смерти. Вслед за болезнью, неприличной становится сама смерть. Чувство неприличия смерти, смягченное до целомудрия, лежит, по мнению французского философа Владимира Янкелевича, в основе современного запрета на все, связанное со смертью. Это табу на смерть приходит на смену ее эмфатическому прославлению романтиками. (5) Стыд смерти – только один из новых факторов, принесенных медикализацией в образ смерти. Второй, не менее значимый, по нашему мнению, фактор – появившееся ощущение власти над смертью. Арьес пишет: «медицина, организованная в форме больницы, в принципе может позволить неизлечимому больному продолжать существовать неопределенно долго». (1: 481) Поэтому смерть перестает ощущаться как естественная и неотвратимая, приходит ее восприятие как ошибки, роковой случайности. А когда уходит ощущение неизбежности – приходит страх. Многовековые защитные механизмы оказываются не актуальными, свойственное людям на протяжении тысячелетий смирение с неизбежным уступает место иллюзии всесильности, которая постоянно рождает в людях фрустрацию, ведь на самом деле их способность повлиять на смерть ничтожна.

5.                 Планы на будущее. Одной из возможных интерпретаций страха смерти с точки зрения психологии может быть страх незавершенности. Старец Зосима в «Братьях Карамазовых» Ф.М. Достоевского говорит, что ад – это муки невыраженной любви. И это могло бы быть аргументом за понимание страха смерти как страха расставания с близкими, но, на наш взгляд, этот феномен стоит понимать шире. С течением истории человек все больше обретает способность к прогнозированию, его взор обращается в будущее. Древние цивилизации в основном полагались на ретроспекцию, традиционность, опыт предков. Однако эпоха Просвещения принесла с собой ценность прогресса, движения вперед. Развитие экономической деятельности так же способствовало расцвету прогнозирования. Расчет деловой деятельности не мог строиться на тех же краткосрочных прогнозах, которые были характерны для сельского хозяйства. Мир торговли и производства стал предъявлять все растущие требования к способности людей просчитывать будущее. Современные корпорации и государства планируют свою деятельность на годы и даже десятилетия вперед. Ведь без подобных расчетов невозможно эффективное управление в условиях постоянной конкуренции. Но так же и каждый человек старается спланировать свою жизнь, представлять, к каким последствиям будут приводить его действия. Люди склонны выстраивать свою жизнь в соответствии с тем, чего они хотят достичь. В итоге, порой люди живут всю жизнь как бы в предвкушении будущего. Это уже не carpe diem из поэмы Горация, проявляющееся в Средневековье в приверженности принципу memento mori, неразрывно связано с ощущением бренности своего существования. Человек стремился жить каждый день так, как если бы завтра он умер. Но в наше время эта ситуация изменилась. Доказательством этого может стать то, что в массовой культуре часто можно встретить призывы учиться жить сегодняшним днем. И это уже не призывы к постоянным мыслям о смерти (похожие призывы можно встретить в «Бусидо», самурайском кодексе, постулирующем необходимость ежедневной медитации о неизбежности смерти), это попытка вернуться к гедонистической традиции времен avaritia, жажды жизни. А раз подобные призывы звучат – значит, в них есть необходимость. Люди увлечены построением планов на жизнь. Часто такие планы начинают строить родители с самого рождения ребенка, через школу и университет, к дальнейшей его трудовой деятельности и семье. Подобное можно было встретить и раньше, но такое планирование скорее можно было считать уделом аристократии, элит. Сейчас же в странах Запада люди повсеместно подчиняют свою жизнь заранее продуманному плану. Не давая этому оценок, мы хотим лишь отметить, что такой подход к жизни не может не усиливать страха смерти, ведь смерть всегда будет обрывать цепь событий, всегда не давать свершиться чему-то запланированному.

6.                 Смерть и насилие. Наконец, последним фактором, который бы мы хотели выделить в нашей работе, станет связь смерти и насилия в обществе. Этот фактор, пожалуй, единственный, при рассмотрении которого мы можем воспринимать изменения в восприятии смерти не как побочный продукт, а как инструментальную цель происходящих процессов. Во всех прочих случаях мы видим лишь, как тектонические сдвиги ментальности, обусловленные самыми разными факторами, приводят к трансформации отношения к смерти. В данном же случае мы беремся утверждать, что изменение отношения к смерти есть если не первопричина, то промежуточный этап важного процесса, происходящего в обществе. Стивен Пинкер в своей статье в журнале The New Republic представляет развернутые аргументы в пользу того, что на протяжении человеческой истории можно наблюдать процесс уменьшения количества насилия в обществе. Рассматривая временные шкалы разного масштаба, утверждает, что “сегодня мы, пожалуй, живем в самое мирную эпоху за все время пребывания нашего вида на Земле”. (6) По его мнению, эпоха Просвещения стала одной из ключевых точек на пути уменьшения насилия. И точно так же Арьес утверждает, что в это время закладываются основы принципиального изменения в восприятии смерти, берут свое начало процессы, которые затем станут la mort inversйe, «перевернутой смертью». Случайно ли это хронологическое совпадение? Мы полагаем, что между этими процессами есть связь. Для того, чтобы стал возможным спад насилия в обществе, необходимо было, чтобы повысилась ценность жизни и безопасности. Без плодов гуманизма, без понимания прав личности не могло произойти перемен в ментальности людей. Но, в свою очередь, сама ценность чужой жизни не могла появиться иначе, чем в связке с ценностью жизни своей. То есть, для того, чтобы людям начало казаться неприемлемым лишать жизни других людей ради собственных интересов, было необходимо, чтобы и их собственная жизнь стала для них большой ценностью. Исключения всегда будут встречаться, в виде войн или преступности, но там мы точно так же встретим неразрывную связь между ценностью своей и чужой жизни. В войну люди гораздо легче отнимают жизнь у других – но и ценность их собственной жизни должна снизиться (снова вспомним Гумилева). Преступники могут убивать ради корысти – но точно так же они склонны менее дорожить собственной головой. Итак, по нашему мнению, если в обществе назрела потребность уменьшить количество насилия – то на этом пути оно не могло не пройти через усиление страха смерти. Но для того, чтобы наши слова о направленности, телеологичности этого процесса имели смысл, нам необходимо показать, что снижение уровня насилия в свою очередь не является всего лишь побочным продуктом. Здесь мы прибегнем к классическому определению государства, данному немецким социологом Максом Вебером. «Государство есть то человеческое сообщество, которое претендует на монополию легитимного физического насилия. Ибо для нашей эпохи характерно, что право на физическое насилие приписывается всем другим союзам или отдельным лицам лишь настолько, насколько государство, со своей стороны, допускает это насилие: единственным источником "права" на насилие считается государство". (2) Итак, государство в своем развитии должно все более монополизировать насилие. А для этого необходимо снижение уровня повседневного, обыденного насилия. Никто не должен иметь право вершить самосуд, никто не должен иметь право чинить какое-либо насилие, если это не есть исполнение воли государства. Современная правовая система не могла бы существовать в обществе, где люди постоянно бьют и лишают жизни друг друга. По этой причине дворянам стали запрещать дуэли, по этой причине государство карает людей за самосуд, но по этой же причине, как мы считаем, люди должны начинать бояться смерти вообще. Не берясь в рамках данной работы анализировать механизмы влияния государства на восприятие смерти и не призывая ставить этот фактор во главу угла, мы все же считаем, что его следует учитывать при исследовании эволюции восприятия смерти.

Итак, в этой работе мы хотели обратить внимание на те основные параметры, которые принято считать ответственными за эволюцию восприятия смерти в разные эпохи. Кроме того, нам кажется важным исследовать также и некоторые другие направления, которые на данный момент остаются недостаточно проработанными. Например, связь восприятия смерти и расцвета прогнозирования, а так же смерти и насилия в обществе. Кроме того, в западной традиции недостаточно исследованными остаются аналогичные процессы в других типах обществ, например, в традиционных обществах Востока.

Работа по изучению отношения людей к смерти, ее образа в ментальности еще далека от завершения, да и, пожалуй, вообще никогда не может быть завершена, потому как с каждой новой эпохой будет приходить новое обличие смерти. Однако подобное изучение может пролить свет на чрезвычайно важные процессы, происходившие и происходящие в человечестве. И, кроме того, смерть – одна из величайших загадок во Вселенной. Разгадать нам ее вряд ли под силу, но и оставить ее без внимания мы не сможем. Слишком она всегда далеко и близко одновременно.

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1.      Арьес, Ф. «Человек перед лицом смерти». — М.: «Прогресс», 1992.

2.      Вебер, М. Избранные произведения: Пер. с нем./Сост., общ. ред. и послесл. Ю. Н. Давыдова; Предисл. П. П. Гайденко. ­— М.: Прогресс, 1990.

3.      Гуревич, А.Я. «Смерть как проблема исторической антропологии». Одиссей, 1989.

4.      Достоевский, Ф.М. «Братья Карамазовы». — М.: «АСТ», 2005

5.      Янкелевич, Владимир. Смерть. — М.: Литературный институт им. А. М. Горького, 1999.

6.      Steven Pinker. A History Of Violence. The New Republic, 19.03.2007

7.      Le Goff J. Culture clйricale et traditions folkloriques dans la civilisation mйrovingienne //Annales ESC, 1967, № 4, p. 780 sq.

Архив журнала
№4, 2020№1, 2021кр№2, 2021кр№3, 2021кре№4, 2021№3, 2020№2, 2020№1, 2020№4, 2019№3, 2019№2, 2019№1. 2019№4, 2018№3, 2018№2, 2018№1, 2018№4, 2017№2, 2017№3, 2017№1, 2017№4, 2016№3, 2016№2, 2016№1, 2016№4, 2015№2, 2015№3, 2015№4, 2014№1, 2015№2, 2014№3, 2014№1, 2014№4, 2013№3, 2013№2, 2013№1, 2013№4, 2012№3, 2012№2, 2012№1, 2012№4, 2011№3, 2011№2, 2011№1, 2011№4, 2010№3, 2010№2, 2010№1, 2010№4, 2009№3, 2009№2, 2009№1, 2009№4, 2008№3, 2008№2, 2008№1, 2008№4, 2007№3, 2007№2, 2007№1, 2007
Поддержите нас
Журналы клуба