Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №4, 2019
Табачков Александр Сергеевич
УО «Витебский государственный университет им.
П. М. Машерова»,
г. Минск, Республика Беларусь
кандидат философских наук, доцент
Tabachkov Alexander Sergeevich
UO “Vitebsk state University.
P.M. Masherov”
Minsk, Republic of Belarus
Candidate of Philosophy, Docent
E-mail: tabachkov@tut.by
УДК 111 : 930.1
Исторический смысл постсоветской эпохи
Аннотация. Статья является философско-историческим истолкованием нашей современности и непосредственно причастного к ее генезису недавнего прошлого. В ней рассматриваются социально-политические, нравственные и онтологические особенности данного исторического этапа, а также интерпретируется связь постсоветского с другими периодами и событиями истории. Кроме того, в работе дается прогноз дальнейшего хода и вероятных итогов этой эпохи.
Ключевые слова: философия истории, смысл истории, постсоветский период истории, капитализм, марксизм.
Historical sense of a post-soviet epoch
Abstact: The article is an philosophico-historical interpretation of our contemporary epoch, as well as recent past, directly responsible for its genesis. In this article, sociopolitical, moral, ontological features of specified historical stage are considered, and its connections with other periods and events of history are interpreted. Besides, in the paper a forecast of further development and probable outcomes of this epoch are also given.
Keywords: philosophy of history, sense of history, Post-Soviet period of history, capitalism, Marxism.
Период, начавшийся со странного, не вписывающегося в каноны событийных сценариев истории, конца Второго, социалистического, мира продолжается уже почти тридцать лет и теперь можно вполне обоснованно говорить о его общем смысле и о его значении, далеко выходящем, конечно же, за географию собственно постсоветских земель. Что он есть применительно к периоду предшествовавшему, как в целом модифицирует он смысл великого XX века, какое настоящее он на самом деле предлагает и какое будущее он собирается предложить человечеству – ответы на эти вопросы, заданные, по возможности, беспристрастно, вне влияния какой-либо идеологической догматики и, предупредим заранее, не содержащие никакой презумпции оптимизма, мы и собираемся представить здесь читателю.
* * *
Постсоветская реальность действительно имеет совершенно необычное, парадоксальное начало. Предшествовавшая ей советская и, имея в виду страны Варшавского договора, шире, социалистическая государственность прекратила свое существование не в результате внешнего завоевания или внутренних смут, но была умело выключена и демонтирована группировкой лиц внутри ее собственной властной верхушки, перешедших на несовместимые с ее дальнейшем существованием идеологические и нравственные позиции.
Это, в свою очередь, стало возможным из-за несовершенства политического и социального устройства их и вырастившего порядка – и ввиду накопления продуктов, во всех смыслах, реакции, безвозвратно отравлявших, в условиях остановки развития собственных теоретических оснований и не лучшей кадровой работы, исторический синтез первого Красного солнца. Посткапиталистический советский мир, уже переживший самые жестокие и трагические стадии своего конституирования, сумевший выдержать все и утвердиться и, наконец, становящийся местом и способом действительно достойного человека социального бытия, тем не менее, оставался уязвим к банальному обратному перерождению части собственной элиты, против которого вовремя не нашлось ни идейного, ни какого-либо иного средства.
Советский синтез, за вычетом названного и вообще всего того, что было обусловлено самой абсолютной трудностью первой жизни человека непосредственно по философии, имел одну главную слабость – он часто не умел вбирать в себя последний, самый тонкий, но и самый важный, слой творческой энергии людей.
Желание действовать, не поднимаясь до регионов, скажем, Платонова и Лукача, было, конечно же, опасной и выдающей определенное непонимание сути самого дела ошибкой.
Изымание высшего – при том, что и двоих названных хватило бы, будь их творчество задействовано должным образом, для очень многого, – разумеется, сущностно обедняло целое и не могло не сказаться на конечной его судьбе. Задолго до понятного обскурантизма теперешней реакции, революционное – пусть с иными интенциями и в совершенно другой исторической ситуации – делая нечто схожее, не давало себе самому недосягаемо, навсегда взлететь.
То, что эта чудесная вещь работала и в настолько неловких руках, то, что первое путешествие человека в иную историю все-таки здесь состоялась, говорит о силе и влиянии, выходящих далеко – в том числе, и в непознанное, в нечеловеческое – за границы непосредственной социально-политической реализации теории. Посреди мировой войны и распадающейся империи, большевики тронули что-то большее, чем они, большее, чем и наши нынешние способности понимания; возможно, по наитию, полуслучайно, они на революционное мгновение соединили – через деконструкцию марксизмом разделявшей их реальности – человека и само бытие. Как бы ни было, через сорок лет от того так нуждавшегося в выходе, отчаянного года, на Земле был уже совсем другой мир.
Вопреки убеждениям своих нынешних непристойно-неразвитых критиков, советское было нехорошо там, где оно еще таковым в полной мере не стало, где оно окончательно не отделилось от установлений прежнего миропорядка; ничего из этого поэтому и не исчезло с возвращением в капитализм. Дурной низовой демократизм американского образца в виде единой всеобщей школы, все равно жестко распадавшейся применительно к «после восьмого класса», призывная армия и немалый общий милитаризм, вряд ли необходимые уже в перенасыщенные ядерным оружием шестидесятые годы, совершенно недопустимая для передового общества пенитенциарная система – все это, безусловно, может быть здесь названо.
К перечисленному стоит также добавить пустую количественность поздней партийной жизни, невольно мостившей дорогу иной, античеловеческой количественности капитализма [1, с. 40] и, конечно, оказавшейся не способной противостоять пошедшей, в пандан с верхами, мещанско-уголовной декоммунизации масс. Толика платонического, качественного различения душ вообще поспособствовала бы социально-историческому антропологическому реализму советского строя, «медные» очень заметны были в его конце и, разумеется, после – в уже своей для них тусклой, повторной чеканки, эпохе.
* * *
Советское успело сбыться вполне, и успело отправиться в космос – уже от лица человечества, безусловно. По интуитивно понятным, но нелегко эксплицируемым закономерностям истории, забрать у нее советский мир теперь нельзя.
Упреки советскому, каждый в отдельности, могут быть оправданы и точны. Но, в своей совокупности, это упреки сработавшей стенобитной машине – она де была тяжела, грубо сделана, в ней не было должной безопасности использования. Эти упреки могут быть верны историографически, но никогда исторически; стоит помнить, что это орудие нашего побега в космос, в большой мир будущего – теперь возможного, реального в некоторых важных смыслах в большей степени, чем наше нынешнее состояние.
* * *
Советское и постсоветское, в их совместности, едва ли не с безвариантностью геометрии определяют историю и политику, последняя с этих пор окончательно не «вправо» или «влево», но, как и история, только «вперед» – и «вверх» в самом неоплатоническом смысле – или в регресс, «вниз» и «назад».
Реальность, сложенная вдвое по сгибу контрреволюции – до однозначности сопоставления всего, вплоть до ликов детской мультипликации, тогдашних и нынешних игрушек; материализация исторической истины и, раз уж вторим здесь писателям-сатирикам, раздача ее неоспоримых, наглядных аргументов-слонов.
Но тем, кто достаточно взросел, чтобы иметь обоснованный, обеспеченный опытом собственной мысли, интерес к истории и философии, следует понимать – никому из нас не суждено увидеть, как снова взойдет солнце. Сдвоенная констелляция советского и его темного контр-наследника [2, с. 67] станет гештальтом абсолютной исторической истины для тех, кто будет смотреть уже через нас, сквозь наше к тому времени конченное существование.
Контрреволюция как таковая, впрочем, вряд ли возможна в отношении революции сбывшейся, осуществлявшей себя почти век. Мы, скорее, пост-революция, хотя сам этот префикс и немало скомпрометирован, как и многое в нашей реальности, неумным использованием разного рода «пост-правд».
Мы тот самый прерыв регресса, фигура архистилистики самой истории [3, с. 180], нужная для того, чтобы без фальши, без недолжного уподобления, потом продолжился ее рассказ.
* * *
Постсоветское само по себе, в событийном, содержательном плане, не интересно. Оно есть и, видимо, будет кавер-версией, повтором XX века, но без «красных», а кое-где, повтором и более раннего времени – но если бы угнетаемые были едва ли не бессловесны и не способны как-либо за себя постоять.
Постсоветское, хотя само оно не признается в этом, создано для борьбы с тем, что и дает ему его название, с идеей и чувством того, что самим сцеплением своих морфем постсоветское призвано сделать преодоленным прошлым. И оно обречено однажды, там, за трагедией нашего настоящего, эту борьбу проиграть. «Победить» оно может только через окончательную остановку истории, через тот самый, озвученный в начале периода, пресловутый ее конец – подразумевающий, конечно, и конец исторического человека как такового.
За пределами откровенно дистопических сценариев уничтожения человека через генетические или кибернетические модификации, через отрицательную селекцию долгой сверх-диктатуры с превентивным истреблением продуцентов настоящей мысли, у пост-порядка есть следующая главная задача: его врагом, с которым он так по-своему, через время, продолжает сражаться, врагом, по-прежнему дающим смысл его существованию, была историческая сущность, возникшая – в духовном, идеальном, здесь и определяющем смысле – на пересечении сверхмощных литературных и философских потоков развития и не нужно быть большим стратегом, чтобы, глядя от заботящейся о собственном выживании реакции, прийти к выводу о желательности ограничения или, если получится, даже уничтожения этих потоков. В конце концов, нечто подобное уже почти удалось сделать с современным изобразительным искусством.
Антиинтеллектуализм и антикультурность есть и будут основными мотивами действий этой эпохи – ей, контр-исторической, просто нельзя по-иному.
Беда постсоветского в том, что его главный идейный противник – марксизм – не только и даже не столько некая позитивная истина, но, скорее, впервые достигнутый с ним уровень критичности восприятия общества. За историческим марксизмом, таким, какой он есть, стоит степень остроты умственного, нравственного зрения, позволившая, наконец, полностью рассмотреть машину порабощающего насилия – с тем, конечно, чтобы уничтожить ее, с тем, чтобы от нее, отнимающей экзистенциальное достояние смертных, спастись.
Постсоветское предлагает увиденное – забыть. А если нет, то считать его необходимым, тем, без чего невозможны современное общество и прогресс. Но тут пообок с марксизмом как таковым встает как раз и доказавшее обратное советское его воплощение.
В чем же исторический смысл постсоветского времени, имея в виду под последним происходившее и происходящее как на собственно постсоветском Востоке, так и на Западе после СССР?
Есть, конечно, соблазн сказать, что здесь мы имеем нечто, в последствиях своих сходное с казнью одного проповедника двадцать веков назад, что отсюда, с предательства и убийства советского проекта и последовавшей за этим лжи, отсчитывая от наступившей эпохи морального и исторического падения, собственно и начнется вера в него и его культ, схожие с религиозными. Но это было бы все-таки непониманием сути происходящего.
Ввиду самого характера прекращения советского, о котором говорилось выше, и благодаря – нужно отдать ей здесь должное – важной для будущей истории честности имен и знамен ранней, гайдаровской, контрреволюции, не ставшей выдавать себя за некий «рыночный социализм», постсоветское это еще и выраженное прерывание посредством регресса, исключившее медленную историческую смерть через перерождение и череду мимикрий недолжных, извращающих сущность, квазипродолжений.
Постсоветское есть также неким оправданием в сравнении – по отношению к предшествовавшему ему периоду. И эта компаративная апологетика уже растворила все на самом деле имевшие место негативные свойства развитого, позднего советского бытия – в сочетании, разумеется, с очевидным превышением его уровней несвободы и насилия на фоне бессмысленности и безбудущности собственного исторического движения. Риторика, утверждающая, что и эта беспомощность есть негативным следствием советского периода, не может быть признана состоятельной ввиду очевидного, к слову, давно предсказанного марксистами, регресса и развитых западных стран, не имевших в своей истории ничего подобного. О влиянии советского здесь можно говорить только в строго обратном смысле: лишившись прогрессивного противовеса, освободившись от социополитической конкуренции с иной реальностью, западный капитализм быстро, и также вполне предсказуемо, двинулся в крайне-правую сторону, но с отчетливым антиутопическим, едва ли не босхианским креном, стабилизировать который он пробует через повторную импровизацию коллизий XX века, о которой говорилось выше.
Постсоветское, самим своим каждодневным существованием, способствует превращению советского в легенду. Чувствуя это, оно, и на Востоке, в собственно постсоветских землях, и на продолжающем выказывать болезненное небезразличие к этому Западе, продуцирует все более нелепый антисоветизм, тут же разбивающийся, конечно, о собственную его реальность, преисполненную тем, в чем постсоветское так тщится обвинить ушедших «красных».
* * *
Постсоветское потому и таково, что имеет первой целью и референцией своего существования не будущее, но прошлое.
Постсоветская реставрация – аналитический, не привносящий собственного нового сущностного содержания, антитезис, вернее, парадоксальный, с точки зрения диалектической схематики, добавочный, проверочный пост-синтез, еще раз предъявляющий посылки первого великого синтеза революционной реальности.
Но какой действительной исторической работой занято постсоветское, свидетелями какого производимого с его помощью действа мы на самом деле являемся?
Революции свойственно быстро преобразовывать бывшее до нее в собственную предысторию, через короткое время мы видим ancien régime уже в ее подаче. Реакция и регресс, как ни стараются, с такой задачей совладать, конечно же, не могут, наоборот, давая в соприкосновении с предшествовавшей реальностью невероятный сущностный, истинностный контраст. Сами по себе, регрессивное и реакционное, ими совершаемая реставрация старого – при всем впечатляющем гротеске персон и событий, всей яркости исполнения фарсовых форм – исторически призрачны как реальность.
Пытаясь поставить старое наперед, реакция и реставрация буквально обертывают собой революционную эпоху, содержательно новое – старым, обособляя ее в не присутствующую, но и не ставшую прошлым в сущностно-историческом отношении, необыкновенную онтологическую формацию.
Будущее, историческое будущее, когда – и если – оно действительно начнется, пробьёт мгновенно эту изоляцию регресса и установит связь с вершиной исторически-оригинального, тогда впервые, собственно, и станущего прошлым, прошлого.
Всем своим существом, постсоветское окончательно оформляет двойственность нынешнего момента истории, обусловленную наличием другого мира, просто неспособного – ввиду исторического, сущностного опережения им мира настоящего – уйти в прошлое; как если бы с нами соседствовала обитаемая планета – нами же, но в лучшую пору освоенный Марс, сияние которого, живое и пятиконечное, так пророчески описано было М. Булгаковым [4, с. 242].
Люди могут почти перестать видеть, они могут бояться просто поднять голову, но красный лимб иного мира не уйдет с темного небосклона пост-существования, это мир во времени, а не в пространстве, и не научно-фантастический, но первый, пусть и далеко не совершенный, научно-исторический мир.
* * *
Марксизм приходил чтобы изгнать торговцев из самого большого из возможных храмов – из совокупности общественных сознания и бытия – и обязать кесарей, если уж не выбирать средства, то, по крайней мере, иметь цели, так или иначе сообразные благу вышеназванной совокупности. В смысле же, если угодно, историософском, он был сказом о том, что сын того самого богосыновства [5, с. 305] вырос достаточно, чтобы отправиться в путь. «Красные», через два тысячелетия, пришли с новой, следующей по великому сюжету, вестью – о том, что тяжелое детство человека окончено и ему пора в новую, самостоятельную жизнь и, конечно же, в космос как место для тех, кто, взрослея, становится все больше похож на отца. Поэтому космизм и оказался для советских коммунистов самым близким учением, не только воспринятым, но и начавшем при них непосредственно воплощаться. И отсюда же происходит их нетерпимость к прежним, еще религиозным, институциям и практикам, вопреки оглашенному все еще, так сказать, утверждающим детство.
* * *
Жить в страшном, неправедном мире и верить, верой религии, в спасение части себя в ином, потустороннем посмертном царстве, как показывает многовековой опыт, возможно.
Жить в страшном, неправедном мире и знать, знанием философии, социальной теории, фактическим знанием историографии, что точно возможен иной реальный мир с честной, по уму, общей здешней жизнью, как показывают первые десятилетия постсоветского опыта, тоже возможно, но – недодавая реальности, не доверяя реальности мира непосредственного жизнепроживания до конца.
Интуиция только что названного и двигает ныне живущих, в меру их сил, прочь из этой реальности: в детские «виртуальные миры», в наркотические модификации переживаний, в экстремальный опыт – спортивный или, у тех, кто серьезней, в радикальную (в духе эпохи, как правило, крайне реакционную) военно-политическую жизнь – не без надежды на подвиг и небессмысленную смерть, возможно, на попадание через это в иное и лучшее место пребывания. Надо ли говорить, что этот последний путь – даже за вычетом здесь не рассматриваемых террористических организаций – превращен позднекапиталистическим миропорядком в идеологические тупики-бойни, разнообразно выгодные его структурам.
Человек мог принимать греховность, неправедность здешнего существования как неизбежность – до тех пор, конечно, пока эта последняя не была опровергнута, до тех пор, пока не было показано, что корысть и темная радость неравенства, вообще все худшее в человеке, не являются неизбежной основой общественного устройства.
Изменены теперь привычные отношения между возможным и должным, спущена с последней ее орбиты концепция «лучшего из миров»; взорвана сама структура земного терпения.
Если более близкое к должному, нравственно лучшее – пусть лишь в уверенном обещании, в очевидно имеющихся к тому основаниях – оказывается позади во времени, самое оптимистичное, что можно думать: ты находишься в оккупации, в плену у некого состояния реальности, которое обязательно должно быть преодолено. В противном случае, никто из тех, кто наделен душой, просто не будет жив здесь в полном этого слова понятии.
В стремительном регрессе, в выраженной антиистории, людям – снова оговоримся, тем из них, кто с душой – невыносимо онтологически. Эйдосам, идеальному содержанию сознания, не дано обосновывать худшее, они не могут бытийствовать к меньшему, не могут конституировать себя в обратном, в падении. Люди не умеют жить сущностно-исторически наоборот – так не светит, так не может тянуться вверх душа.
Смертный не может жить без надежды, ввиду самой своей смертности, надежды необходимо неличного свойства.
* * *
Явная, так или иначе, видимая многим антиисторичность этой эпохи неизбежно ведет к алогичности политической повестки, а с тем, и к иррационализации общественного сознания. Распространение заведомо неверного и культивирование глупости становятся в этих условиях средствами борьбы с потенциальным безумием, помогая скрывать и не замечать, позволяя не предавать значения по-иному «Криком» Мунка кричащим противоречиям.
Поэтому остается – лгать, уповая на гипнотизм СМИ, полагаясь, где надо, на насилие управляемых радикалов и мракобесие клерикальных архаиков, остается действовать через цензуру и унификацию знаний, через конъюнктурных псевдописателей, ложных историков, через отвращающее от ума манипулирование постмодернистских софистов. Остается – прямо из гущи собственных, от нечего делать и из пролоббированной корысти, библейских масштабов злодейств – выискивать и, так сказать, законодательно закреплять «геноцид» в, конечно же, трудной и страшной революционной истории.
Мы говорили сейчас об известном, но у этой последней агрессивной обороны старого мира может быть и тайная, хотя и вряд ли определяющая, сторона политической, технологической или, кто знает, даже оккультной природы или, выражаясь осторожнее, сторона, признаваемая таковой самими операторами неких тайных струн, «играющих» как-то в созданных не без участия самих этих операторов или их предшественников социо-политических, социокультурных «превращенных формах», возможно, на деле способных, как верил Мамардашвили, эффективно инкорпорировать иррациональное [6, с. 247]. Сферы действенного на практике и объяснимого в знании вообще не обязаны с точностью совпадать, в особенности для успеха антиисторического, реакционного усилия.
Постсоветское есть пребыванием при советском. Постсоветское, скорее, некая странная пауза, чем начавшаяся новая эпоха. Но было бы верхом непонимания самой трагедии человеческого бытия обратиться к этому времени со слишком прямым и наивным вопросом «зачем?».
«Затем», что, пусть лишь в смысле драматургии истории, мы, может быть, умерли – не пережив сущностно той Холодной войны [7, с. 16], «затем», что постсоветское это, возможно, пост-мортем.
В любом случае, если бы мы, скажем, в 1978-ом обратились бы к кому-либо из тех, кто был наделен соответствующими проницательностью, талантом, имел опыт работы с подобной тематикой – условно говоря, к братьям Стругацким – со странной просьбой описать ад, так сказать, в антураже истории, некую в ценностном, смысловом, историческом смыслах обратную реальность относительно наличной тогда, результат вполне мог бы поразить своим сходством с нашим настоящим и его представимым продолжением.
Очевидно, что в регрессе и в особенно сильной реакции, а сейчас она, пожалуй, предельна, время, как и говорилось ранее, на самом деле течет не только назад, оно также как бы стекает вниз – в известном, в том числе, и из христианской картины мироустройства, смысле.
И невозможно не видеть того феноменально явленного изменения, что едва ли не намеренно кажет себя, самое позднее, со времен ливийских событий – того, что даже максимально вненравственная прагматика уступает в мировых делах место иррациональному служению злу, что у этого последнего как будто появился некий нелокализуемый центр, к которому устремились, вокруг которого стали выстраиваться акты этого служения и ими вызванная череда событий, напрямую реферирующих к худшему колониализма и агрессивных войн, Гражданской и оккупации, к злу прошлого, теперь до остенсивности удваиваемого возвратным, контр-историческим характером эпохи.
* * *
В силу вполне очевидных обстоятельств, постсоветскому не стать новым Средневековьем. Прогноз его будущего вообще затруднителен – по той веской причине, что собственного будущего как такового у него нет. Задаться, в духе Платона, вопросом о том, чем беременна, что может родить эта эпоха [8, с. 116-117], тоже нельзя – она ведь, в этом смысле, старое при не сумевшем продолжиться новом, она плод неудачи предыдущего периода, результат странного исторического аборта.
Как все же закончится этот период? Чтобы ответить на этот вопрос с наибольшей достоверностью, мы должны прежде задаться другим вопросом, а именно: кто, обладатель какой теоретической позиции, мог бы в самом начале рассматриваемого периода предсказать его развитие и его сегодняшний результат с наибольшей точностью? В какую аналитическую машину или программу, в какой условный институт прогнозирования будущего нужно было бы загрузить или передать исходные данные, скажем, 1991 года с тем, чтобы еще тогда вполне знать день нынешний? Какая теория бестрепетно, наперекор всем тогдашним наивным надеждам и настроениям, уже в то время могла выявить сущностные черты того, что мы и видим сегодня? Кто, наконец, в качестве своего собственного, владел научно-историческим, социально-теоретическим законом, по которому все с великой точностью и случилось?
Ответ, разумеется, очевиден – это вновь не раз уже названный в этой работе марксизм. Только в нем уже заранее были даны как неизбежные и соперничество капиталистических государств, усиление которого – до появившихся на горизонте теней империалистической войны – мы и видим сегодня, и движение от якобы либерализма к крайне правым режимам всевластной полицейщины и милитаризма, и воскрешение инструментальных для олигархии человеконенавистнических и обскурантистских идеологических и религиозных течений, и общую деградацию политики и культуры, отрицать которую сегодня уже невозможно.
Благодаря марксизму и даже этой первой, советской, его реализации – конечно же, далеко не все сумевшей, но успевшей показать, как выглядят наука, освоение космоса, отношения людей, как чувствуются сами время и жизнь в ином существовании – капитализм теперь виден как невзрослый и безответственный, как откровенный анахронизм, не понимающий еще слишком многого в человеке и обществе. Каждый, кто знает достаточно, будет теперь говорить: смотрите, вот он, выходец из уже под уровнем необходимого в истории расположенного царства, нелепый и – своей бессмысленной тратой человеческого бытия, сонмом занятых ею персонажей – страшный не менее, чем подземные «прихожане» гоголевского Хомы [9, с. 354].
И, конечно, обращаться к чему-бы то ни было еще – с вопросом о будущем происходящего – было бы просто ненаучно.
Ответ марксизма, его прогноз, понятны и без того, чтобы приводить их дословно.
Поэтому мы скажем о другом, о том, что в парадигме и стилистике самого марксизма вряд ли может быть названо: перенеся лучший мир из предполагаемого религиозной верой загробного мира, из вечности после Страшного суда, в здешнее будущее человечества, сделав трансцендентное объективным и имманентным, и сделав управляемую худшей, неизжитой еще темной стороной человека машину капитализма видимой, осознаваемой, познанной предметно, он неизбежно вывел в реальность и иное ранее потустороннее – метафизическое, во всей его инфернальной полноте, зло.
Не оспаривая понятный марксистский оптимизм прогноза результатов этой необычной эпохи, на который единственно он и имеет опытом подтвержденное право, тем не менее, скажем со всей прямотой: усилие решительного, последнего освобождения от того, что принято называть «капитализм», неизбежно в сущностном отношении будет Армагеддоном, исторически-относительным лишь по составу участвующих сил, но не в олицетворяемых ими векторах онтологического движения, выверенного прохождением через наши реакцию и регресс. Демонстрация господствующим в мире порядком уже беспримесного зла, о которой мы говорили выше, возможно, свидетельствует о начале подготовки к этому решающему сражению, которое разгорится в полную силу, конечно, еще не завтра.
И когда эта явно запаздывающая битва все-таки случится, ее исход определит – не просто политически, но онто-исторически – будущее человечества, будущее самого бытия, как оно дано человеку.
Литература
