Государство, полагал ученый, это искусственное чудовище, образовалось на определенном этапе человеческой истории, в результате отмирания всестороннего антагонизма, который превращал естественное в войну против всех», а человека – в волка по отношению к другим людям. Но бестиальность этого естественного состояния сохранилась в другом виде: в отношениях между государствами, равным образом в отношении к не подчиняющемуся меньшинству, естественное состояние господствует, даже не изменив своей формы.[3]Бертран Рассел, комментируя образ государства, созданный Т.Гоббсом, констатировал, что государство как бы гигантский человек, созданный из обычных людей.[4]Заслуживает внимание утверждение Н. Макиавелли о том, что степень насилия в государстве во многом зависит от людей его населяющих. В частности, он писал, что если народ делает глупости, то они опасны не тем, что они сами по себе вредны, а тем, что благодаря создаваемому ими беспорядку может появиться тиран. Если же эти глупости делает тиран, подданные бояться его, но надеются на то, что благодаря его гнусным поступкам его свергнут и восторжествует свобода.[5]

Террор, революции и войны ХIХ - начала ХХ вв. постоянно питали интерес к изучению природы и сущности политического насилия. В 1848 году немецкий радикал К. Хейцген заявил, что в политической борьбе допустимо убийство. Он считается одним из основоположников современного терроризма.[6] С целью разрушения государства и создания свободного общества анархии М.А. Бакунин во второй половине ХIХ века разрабатывал теорию максимального разрушения государства. При этом революционеры должны оставаться  слепыми и глухими к жертвам. Анархисты в это же время начинают  концепцию пропаганды через действия. Сущность ее состояла в том, что пропаганда на словах и сами насильственные действия могут побудить массы к свержению правительства. В конце  ХIХ  в. пропагандировал терроризм в Европе и США Й. Мост, считавший, что такого рода борьба с государством  может быть успешной при использовании самых варварских средств. Таким образом, к началу ХХ в. терроризм становиться не только средством борьбы за власть, но и средством ее свержения в интересах «общего блага».

Остановимся на самых значительных моментах марксистского подхода к природе насилия и его сущности. В «Манифесте Коммунистической партии», написанном К.Марксом и Ф.Энгельсом в 1847 году, классовая борьба пролетариата провозглашалась единственным средством насильственного свержения власти буржуазии. Ф.Энгельс также утверждал, что насилие играет в истории революционную роль, является тем орудием, посредством которого общественное движение пролагает себе дорогу и ломает окаменевшие, омертвевшие политические формы.[7]Полемизируя с Е.Дюрингом, Ф. Энгельс писал, что экономические отношения предшествовали формированию политических, и, если буржуа апеллируют теперь к насилию, чтобы охранить от крушения разваливающееся хозяйственное положение, то они лишь доказывают этим, что находятся во власти заблуждения, будто политический строй является решающей причиной хозяйственного положения, т. е. они воображают, что при помощи «первичного фактора», непосредственного политического насилия, они могут переделать эти факты второго порядка, т.е. хозяйственное положение и его неотвратимое развитие, следовательно, выстрелами из крупповских пушек и маузеровских ружей стереть с лица земли экономические результаты паровой машины и всех приводимых ею в движение современных машин, стереть с лица земли результаты мировой торговли и развития современных банков и кредита.

Теория политического насилия  получила развитие в трудах В.И. Ленина и партии большевиков, которые подготовили и осуществили  революционное насилие в России. Однако, предварительно отметим, что отношение большевиков к  политическому насилию было не одинаковым на различных этапах революции. Например, известна критика В.И. Лениным партии эсеров за призывы к террору.  1910 г. в статье «Уроки революции», посвященной революции 1905 года, Ленин назвал в качестве первого и основного урока тот, что «никакая героическая борьба одиночек-террористов не могла подорвать царского самодержавия».[8]В 1916 году он добавил: «В России террористы (против которых мы всегда боролись), совершили ряд индивидуальных покушений, но в декабре 1905 года, когда дело наконец дошло до массового движения, до восстания… тогда-то как раз «террористы» и отсутствовали. В этом ошибка террористов».[9]

В речи на съезде Швейцарской социал-демократической партии в ноябре 1916 года Ленин отметил, что опыт революции и контрреволюции в России подтвердил правильность более, чем двадцатилетней борьбы партии против террора, как тактики. И добавлял: «Еще за четыре года до революции мы поддерживали применение насилия со стороны масс против угнетателей, особенно во время уличных демонстраций. Мы старались, чтобы каждый урок такой демонстрации усвоила вся страна. Мы стали больше задумываться над организацией выдержанного и систематического сопротивления масс полиции и армии, над вовлечением посредством этого сопротивления возможно большей части армии в борьбу между пролетариатом и правительством, над привлечением крестьянства и войска к сознательному участию в этой борьбе. Вот та тактика, которую мы применяли в борьбе против терроризма и которая, по нашему глубокому убеждению, увенчалась успехом».[10]

Но с весны 1918 года применение террора в России стало массовым явлением. Он применялся всеми сторонами: белыми, красными, анархистами и националистами. Причиной этого, на наш взгляд, становилось, как правило, отчаянное положение той или иной стороны, желание любой ценой захватить или удержать государственную власть, успехи политической демагогии в обработке различных социальных слоев общества и использование их в политической борьбе. В это время Ленин категорично заявляет о первичности революционной диктатуры над законом. Он писал по этому поводу: «революционная диктатура пролетариата есть власть, завоеванная и поддержанная насилием пролетариата над буржуазией, власть, не связанная никакими законами.[11]

В ответ на это заявление  немецкий социалист К.Каутский заявлял: «Чтобы придти к власти большевики выкинули за борт свои демократические принципы. И чтобы удержать за собой власть, они свои социалистические принципы отправили вслед демократическим. Они отстояли себя персонально, но принесли в жертву свои принципы и этим проявили себя в качестве истинных оппортунистов».[12]И это было справедливое заявление. Каутский писал также, что большевикам, чтобы спасти промышленность, пришлось над рабочими поставить новый класс чиновничества, которое  более и более присваивало себе власть. Это вызвало сопротивление рабочих. Промышленный капитал из частного обратился в государственный капитализм. В прежние времена бюрократия правительственная и капиталистическая относились одна к другой критически, зачастую враждебно. И рабочий, то у одной, то у другой находил свое право. Теперь правительственная и капиталистическая демократия слиты воедино. Это означает самую мучительную тиранию, когда – либо выпадавшую на долю России. Как только большевики наткнулись на сопротивление, они почувствовали потребность в армии. Многочисленные крестьянские восстания требуют увеличение армии. Массовое дезертирство влечет за собой массовый расстрел.[13]

Ряд видных социал-демократов Западной Европы  (Р. Люксембург, Ф.Меринг, П.Леви, Ж.Лонге, М. Адлер, О.Бауэр, Р.Гильфердинг и др.)    рассматривали, в отличие от К.Каутского, большевизм как адекватную формулу политической практики революционного пролетариата и далеко не сразу осознали то негативное, что привнесли в рабочее движение теория и практика диктатуры пролетариата в ее авторитарных формах. Между тем К.Каутский предвидел, что Ленин, овладев властью, захотел средствами террора, одним ударом, воздвигнуть на почве отсталой России общественный строй, далеко оставляющий за собой строй всех культурных народов. Этот безумный эксперимент не может закончиться иначе, как страшным крахом.[14]Видным социал-демократом Запада также отмечалось, что государство с  самого начала является организацией господства, противником демократии. Это относилось и к государствам древности. Они также были организациями господства и эксплуатации народа классом, который овладел государственной властью. В условиях капитализма положение народных масс начинает зависеть от  политики всего государства, они заинтересованы в государственной политике управления государством. Управление государством осуществляется профессионалами. Но бюрократия настолько разрастается, что из слуги общества делается его господином. В ней увеличивается коррупция и узость, и  ей надо создать противодействие, например, в лице парламента, организовать демократическое движение (независимые печать, партии, парламент).[15]К.Каутский признавал, что диктатура пролетариата сможет в определенной мере обеспечить достойный уровень благосостояния  для рабочих. Например, за счет поголовного привлечения населения к трудовой деятельности, централизации и планирования производства и распределения, приоритетного развития крупной промышленности и на ее основе промышленности средств потребления и т.д. В одной из своих работ П.А. Сорокин также отмечал, что в полном жизненном цикле всех революций просматривается не только деструктивная фаза, но и конструктивная.[16]

Но социализм устраняет экономическую свободу, свободу труда. Он ведет к такому деспотизму, в сравнении, с которым политический абсолютизм представляет свободное состояние, ибо последний держит в плену всего лишь одну сторону человека, деспотизм же социалистический – всего человека. В противовес этому состоянию, господство крупной капиталистической промышленности сохраняет работнику определенную свободу. Он может от одной службы перейти к другой. В социалистическом обществе, все средства производства соединены в одних руках. В нем имеется только единственный работодатель, которого невозможно переменить.[17]Несмотря на довольно точные суждения автора, необходимо отметить, что в некоторых случаях происходит явная подмена понятий, таких, например, как «политическая зависимость» и «экономическая зависимость» рабочего в условиях социализма. Во втором отношении и при капитализме и при социализме рабочий всегда обладает определенной экономической свободой: свободный выбор профессии, рода трудовой деятельности, свободного перехода с одного предприятия на другое и т.д., (исключая случаи чрезвычайного положения). Государство создает некие унифицированные правила поведения во всех этих случаях, что поддерживается системой государственной идеологии и становится  даже нравственными нормами человека.

В политическом же плане рабочий всегда может находиться «вне» государства (за исключением случаев, когда государственная власть нуждается в самоутверждении: выборные кампании, референдумы, формирование определенного общественного мнения  и др. ). Что же касается Советской России, то исторический опыт показывает, что если отбросить идеологические моменты и следовать объективной истине, то не увидеть исторической преемственности   советского государства и права к российскому государству и праву просто невозможно. Как и прежде, государство диктатуру пролетариата рассматривало единственным гарантом выживания народа, главным инструментом советского строя. Его окружали ореолом святости, наделяли гипертрофированными полномочиями. Первое лицо государства называли вождем, учителем. Все это привело к негативному отношению к праву в общественном сознании.[18]

Следует отметить, что и в последние годы не исчезло стремление к изучению сущности политического насилия, что находит отражение, как монографических исследованиях, так и  диссертационных. В современных условиях  трудного перехода многих авторитарных государств на пути демократического развития можно встретить утверждения, что ограничения прав и свобод человека является цивилизованным способом регулирования меры свободы в обществе. [19]Заслуживает большего внимания справедливое утверждение, что «политическое насилие – это подавление или принудительное ограничение свободы воли социального субъекта, обусловленное действиями социальных сил: стремящихся к политической власти и ее осуществляющей».[20]

С подобных позиций анализировал политическое насилие И.М. Липатов: «Политическое насилие есть идеологически обусловленная и материально обеспеченная деятельность классов, наций, социальных групп и реализующих их цели социальных институтов, направленная на применение средств принуждения, с целью завоевания, удержания, использования государственной власти, достижения политического господства на международной арене, управления социальными процессами в классовых интересах».[21]

Как мы видим, перечисленные авторы определяли политическое насилие достаточно широко, включая в него все формы принудительного воздействия (физические, психологические, экономические и т.д.).

Весьма широкий подход характеризует и ряд работ, в которых дается дефиниция «политическое насилие». Так, в энциклопедическом словаре «Политология» дается следующее определение политического насилия:

«Насилие понимается как государственное насилие и насилие в прямом смысле этого слова. Насилие в первом значении – государственная власть, опирающаяся на право и ограниченная правом. Второе толкование охватывает модус действия, направленного на намеренное нанесение ущерба субъектам действия или вещам, либо на уничтожение последних».[22]Аналогичное понимание политического насилия отражено в другом справочном издании: «Сущность насилия состоит в нанесении ущерба человеку, социальной группе, лишении свободы, собственности, здоровья, жизни».[23]

Энциклопедия терроризма и политического насилия так определяет политическое насилие: «Это нанесение физического ущерба или разрушения с политическими целями».[24]Таковы основные точки зрения на сущность политического насилия. На наш взгляд, они заслуживают уточняющих критических замечаний. Прежде всего, заметим, что расширительное толкование политического насилия (как синонима вреда, ущерба, принуждения вообще) лишает это понятие предмета, качественной определенности, что серьезно затрудняет его изучение.

Необходимость сужения объема понятия политического насилия обусловливается не только познавательными, но и практико-политическими проблемами. В этом отношении лишение понятия «политическое насилие» качественной определенности также создает большие трудности. По нашему мнению, насилие как политическое явление невозможно понять вне связи с таким важнейшим феноменом, как власть. Мир политического – это сфера жизнедеятельности, где центральное место занимают отношения индивидов и групп по поводу власти. Поэтому анализ сущности насилия следует проводить с учетом его роли и места во властных отношениях.

Наше понимание насилия совпадает с позицией некоторых крупных ученых. Так, М. Вебер употреблял термины «насилие» и «физическое насилие» как синонимы, рассматривая средства политической власти. Э. Гидденс и др. авторитетные исследователи также исходят из того, что насилие, в том числе и физическое неотъемлемая черта властвования и имело место в век наивысшего развития демократии и национального  самоопределения. [25]

Итак, под политическим насилием мы понимаем использование лишь одной из разновидностей принуждения – физического – для осуществления властной воли или овладения властью. Актами политического насилия являются конкретные насильственные действия: убийства, избиения, принудительное задержание, пытки, взрывы, поджоги, экспроприация собственности и т.д. С учетом вышесказанного, мы предлагаем следующее определение:  «Политическое насилие – это физическое принуждение, используемое как средство навязывания воли субъекта с целью овладения властью, прежде всего государственной, ее использования, распределения, защиты». Данное определение, на наш взгляд, отражает сложность властных отношений, разнообразие их проявлений и, соответственно, многофункциональность насилия. В определение понятия «политическое насилие» мы не включаем саму угрозу насилия, хотя некоторые исследователи и делают это. Применение физического принуждения и его угроза в политике тесно между собой связаны, часто дополняют друг друга, усиливая производимый эффект. Однако между ними есть качественные различия (по содержанию и последствиям, по политической эффективности и др.). Включение в дефиницию «политическое насилие» аксиологических аспектов представляется нам неадекватным с теоретической и практической точек зрения.

В той мере, в какой насилие используется для осуществления социальной воли, его можно рассматривать как политическое средство, в этом отношении ничем не отличающееся от других приемов и способов властвования. Вместе с тем, насилие по характеру воздействия, последствиям и потенциалу отличается от других политических средств. Специфика насилия как политического средства состоит, на наш взгляд, в применении физического принуждения для реализации властной воли или сопротивления ей. При этом объект насилия рассматривается субъектом главным образом как телесный объект, который подвергается преимущественно физическому воздействию. Отделение насилия от других форм принуждения, от которых оно отличается многими существенными признаками, по нашему убеждению, позволяет более четко ограничить объем этого понятия, придать ему качественную определенность