Вадим Семенков: Осенью 2010 года Вы баллотировались на должность декана философского факультета. Когда вы принимали решение о том, чтобы баллотироваться, это решение, естественно, не было случайным. Что Вас побудило Вас выдвинуть свою кандидатуру?

Профессор Разеев: Контраст между преподаванием и научной деятельностью на нашем факультете и той системой, которая существует в ряде западных университетов, в которых мне посчастливилось побывать по учёбе или по работе. 

Я сужу по своему опыту долговременного пребывания в одном из ведущих немецких университетов, Гейдельбергском университете, основанном еще в 1386 году. Далее, я имел возможность посмотреть, как развивается философия в католическом университете г. Лувена (Бельгия). Атмосфера творчества, созданная там для студентов и преподавателей, заметно выделяется на общем фоне европейских университетов. Наконец, я стажировался несколько месяцев в Венском университете (Австрия).

Когда я начал свою трудовую деятельность у нас, в Санкт-Петербургском государственном университете, я постоянно сравнивал нашу ситуацию с ситуацией в этих трех европейских образовательных и научных центрах, и я пришел к выводу, что у них много чему можно поучиться, в том числе и в отношении процедуры выборов на центральные академические должности, о которых Вы заговорили. На вопросы многих моих коллег, мол, для чего участвовать в выборном процессе, я отвечал: «Для того, чтобы показать, что альтернативные выборы - это нормально». Коллектив сотрудников того или иного факультета должен принимать решения о том, кто должен стоять во главе, на основе представленных предвыборных программ, аргументов, а также на основании конкретных программ действия кандидатов на такие должности, касающихся изменения существующей ситуации в лучшую сторону.

Выборность декана – это цивилизованная форма академической жизни. Я помню, что когда в аспирантские годы вычитал у Иммануила Канта фразу о том, что жизнь общества держится на антагонизме, то сначала даже не понимал, каким образом великий гуманист мог такое написать. И только теперь я понимаю всю глубину этой мысли. Даже в академическом сообществе невозможно развитие без цивилизованной борьбы. Может быть, в сообществе любителей борьба и не так неважна, но здесь, в академическом сообществе, должна быть борьба в разумных рамках, которая приводит только к лучшему. Посмотрите на западный опыт, как трудно стать профессором там, многие мои коллеги по обучению на Западе получают должность профессора не потому, что у них есть родственники или хорошее знакомые в администрации университета, а потому что участвуют в конкурентной борьбе и доказывают, что в академическом отношении они чуть лучше, нежели их конкуренты.

Вадим Семенков: Вы бы хотели, чтобы у нас была такая же атмосфера, как в европейских университетах? 

Профессор Разеев: Конечно, мне бы хотелось, чтобы у нас было так, как в том же Гейдельбергском университете. Кстати, в последний раз я был в Гейдельберге несколько месяцев назад, принимал участие в коллоквиуме, посвященном проблеме каузальности в философии. После проведения коллоквиума, мы – докладчики - вечером были приглашены в знаменитый ресторан, обсудить в неофициальной обстановке многие академические вопросы, и философские, и так называемые управленческие. Я поинтересовался у директора института философии – Петера МакЛафлена, каково количество студентов в Гейдельбергском университете, изучающих философию. Он мне сказал, что порядка 800 человек. Эта цифра приблизительно соотносится с количеством студентов у нас на философском факультете, в Санкт-Петербургском университете. Тогда я поинтересовался, а каково количество профессоров на философском факультете Гейдельбергского университете? И ответ меня поразил: «Пять человек». Пять человек! На нашем факультете число профессоров больше не в 2, не в 4, а чуть больше чем в 10 раз. Получается, пять профессоров философии умудряются обучать 800 студентов, и делают это не менее качественно, чем у нас. Зато, имея в Гейдельберге меньшее количество преподавателей философии (то есть меньшее количество ставок), они обеспечивают им достойную заработную плату. Кроме того, там нет такой «закостенелой» системы расписания занятий, нет такого количества общих курсов, как у нас. Там более серьезное внимание уделяется ответственности самого студента, когда он выбирает свою траекторию обучения, там существует более серьезная система конкуренции при объявлении курсов: преподаватели объявляют заранее, какие курсы они предлагают студентам, и студенты могут либо выбрать эти курсы, либо не выбрать их. Там нет такого, как, зачастую, бывает у нас, когда студент приходит на занятие, прослушивает очередной курс, который не вызывает у него никакой ответной реакции. Поощрение творческого движения студента к постижению какой-то темы у нас в гораздо меньшей степени присутствует, нежели в западных университетах. Поэтому мы получаем в конце пятого курса специалиста, знающего по чуть-чуть во всех философских дисциплинах, но, зачастую, на более глубоком уровне не разбирающегося в какой-то конкретной проблеме. В итоге, если брать выпускника Гейдельбергского университета и выпускника философского факультета Санкт-Петербургского университета, то, боюсь, мы имеем все же менее конкурентоспособного выпускника. Потому что наш выпускник затратил огромное количество времени на энциклопедизм и не затратил должного времени на изучение какой-то конкретной проблемы, которая его интересует, он инвестировал в это меньше времени и на рынке труда он будет менее востребован, потому что его знания более поверхностны. Вот почему я считаю, что вариативность обучения у нас должна быть привита более серьезно. У нас есть, конечно, спецкурсы, но их студент не выбирает, скорее все это ему навязывается. Слишком бюрократизирована система получения образования, но в этом виноват даже не Санкт-Петербургский университет, а вообще существующая система образования. 

Вадим Семенков: Какие стратегические направления развития философского факультета Вы видите? 

Профессор Разеев: Я считаю, что обязательно необходимо создание исследовательских кафедр, то есть временных творческих объединений профессоров, доцентов, аспирантов, которые занимаются углубленным изучением какой-то конкретной, актуальной проблемы в области философского знания. 

Вадим Евгеньевич Семенков: В европейских университетах такие кафедры есть? 

Профессор Разеев: Да, есть. Например, в той же Германии вообще по-другому устроена система отбора на научно-педагогические должности: как только приходит новый профессор на ту или иную кафедру, он может набрать себе специалистов в соответствующей области знания и развивать то направление, в котором он более конкурентоспособен. У нас же система выстроена так, что любой профессор или доцент может быть взаимозаменяем. Если взять, к примеру, кафедру философии науки, то на этой кафедре каждый преподаватель должен знать философию науки в общем и целом и уметь ее прочитать студентам. В Германии иначе, если Вы специалист в какой-то конкретной области, Вы приходите и возглавляете кафедру, а свой интерес, свое углубленное знание в той или иной области Вы делаете центральным сюжетом. 

В чем тут преимущество? Абитуриент выбирает не вуз, а имя. Например, он знает, что в Гейдельбергском университете сильна школа герменевтики и если он хочет разобраться в том, что такое герменевтика, то поступает на философский факультет Гейдельбергского университета, потому что там преподает Ганс Георг Гадамер. Как только в Гейдельберге не стало Гадамера, он решает, что, возможно, ему лучше направиться в другой университет, где преподает известный мыслитель, у которого конкретные интересы в области философии и у которого есть чему научиться. В такой системе ставка делается не на энциклопедизм, а на культивацию углубленных знаний студента в конкретном вопросе.

Вадим Семенков: Что еще Вы предлагали? 

Профессор Разеев: Еще я предлагал создание совместных магистерских программ. Современная система образования не возможна без стажировки студента в другом базовом вузе. Если мы сейчас посмотрим на систему образования в Германии или во Франции, у студентов есть возможность провести один семестр в другом вузе, в другой стране. Это дает студенту возможность увидеть, как в другой системе и в другой традиции изучается тот предмет, который он выбрал для себя в качестве центрального. Я считаю отсутствие в российской системе образования такой возможности академической мобильности для студентов и аспирантов существенным недостатком отечественного образования. Сам университет должен участвовать в создании таких программ с другими университетами России. 

В-третьих, я говорил о факультете как об экспертном сообществе. Есть разные формы признания в профессиональном сообществе, одной из них является приглашение ученого в качестве эксперта в редакционные коллегии журналов, в экспертные советы ведущих научных фондов. Этому у нас уделяется слишком мало внимания. Эти формы признания надо культивировать. Надо поддерживать тех, кто ценится в глазах профессионального сообщества из других городов. Если Вы возьмете преподавательский состав нашего факультета и посмотрите, какое количество наших профессоров и доцентов входят в редакционные коллегии зарубежных журналов, то Вы увидите, что это количество минимально. А это значит, что к мнению факультета прислушиваются несоразмерно тому потенциалу, который есть у работающих на нем профессоров и преподавателей.

Вадим Семенков: Я убежден, что эта изоляция сказывается на профессионализации работы философа. 

Профессор Разеев: У нас, на мой взгляд, далеко еще не пройден этап профессионализации. Общий профессиональный уровень наших философов ниже, чем на Западе. Приведу один пример: у нас на кафедре недавно проходило обсуждение диссертации и диссертантка в качестве новизны указала, что она впервые в истории философии серьезно поставила вопрос, которому посвящена ее диссертация. Я заметил на это, что знаком с этим вопросом, и указал на то, что об этом вопросе написаны сотни книг только за последние четверть века, назвал центральные из них. А она даже не знала о их существовании. Что же мы имеем в нашем деле? С одной стороны, зачастую гипертрофированную самобытность наших философов, с другой – встречающуюся порой чудовищную некомпетентность в истории изучения конкретного философского вопроса. Этот контраст бросается в глаза, когда некоторые из наших коллег выступают с докладами за рубежом. Мне кажется, что у нас есть проблема, скажем так, в среднем классе философов – их уровень должен стать выше. А появятся или не появятся самородки от философии, это, на мой взгляд, не так важно. Они должны появиться, если общий уровень вырастет. 

Вадим Семенков: До недавнего времени, все философское сообщество Санкт-Петербурга было сфокусировано на философский факультет. Философский факультет – это центральная площадка, где проходят крупные события («Дни Петербургской философии»), но почему нет регулярного журнала по философии? 

Профессор Разеев: Время масштабных событий, мероприятий и журналов прошло. Я с известной долей скепсиса относился к названию «Дни Петербургской философии» и долгое время пропагандировал идею изменения названия этого мероприятия на «Дни философии в Санкт-Петербурге», т. к. это событие должно объединить философов с разными подходами. По-моему, создание единого журнала невозможно по тем же причинам. Либо должен быть кто-то наверху, кто этот журнал поддерживает и курирует, но тогда это будет журнал полу-философский, а полу-идеологический. Либо это должны быть энтузиасты, которые в своей маленькой профессиональной среде создадут интересующий их журнал. И то, где будет выходить этот журнал, не так важно, это уже вопрос инициативы конкретной исследовательской группы. На мой взгляд, сейчас в России есть достаточное количество общепризнанных профессиональных философских журналов, начиная с журнала «Вопросы философии». Проблема в том, что научную периодику многие философы вообще не читают. Мы не читаем друг друга, мы считаем, что у нас нет времени на такие инвестиции в интеллектуальную жизнь соседа-философа. Создавать какой-то общий петербургский журнал, который будет конкурировать с общепризнанными профессиональными журналами, очень затратно. Нужно просто писать в профессиональные журналы, писать в те журналы, которые уже известны. 

Вадим Евгеньевич Семенков: На Ваш взгляд, что в поле современной культуры требует именно философской экспертизы? 

Профессор Разеев: Это более серьезный вопрос. Одна из функций современного философа – это попытка помочь в коммуникации представителям различных дисциплин. Эта функция была у философа и ранее, но существующий тренд в науке ведет сейчас к излишней специализации знаний и потере единства знания как такового. В результате мы получаем специалистов, которые радикально различны не только в своих узкопрофессиональных вопросах, но и в своих мировоззренческих основах, коммуникация между ними крайне усложнена или даже попросту невозможна. Многие считают, что эту функцию научной междисциплинарной коммуникации и может взять на себя философия. Однако в нашей стране ситуация усложнена еще одним существенным обстоятельством. Я имею в виду ту функцию, которую философия выполняла в России и, в частности, в советский период. Философское знание было идеологическим. На философский факультет поступали люди, которые работали в партийных структурах – это были люди, которые профессионально занимались формированием и поддержанием идеологии. Это сыграло негативную роль после распада СССР, когда де юре идеология исчезла, но сама машина философского образования была настроена на подготовку идеологов. Хотя, вне всякого сомнения, внутри философского корпуса существовала и профессиональная его часть. Когда я говорю о том, что философ способен ставить вопросы о единстве знания, то это соотносится с идеями, которые развивает Ю. Хабермас. Философ не должен превращаться в идеолога, он должен искать единство знания, исходя из собственно философских мотивов, а не из идеологических или религиозных. Даже в дореволюционный период наша философия не была чистой философией. По большому счету, стадию профессионализации в нашей стране философия так и не прошла в должной мере. 

Вадим Семенков: Вы опять ратуете за то, чтобы философия была царицей наук? 

Профессор Разеев: Нет, потому что, когда мы говорим «о философии как царице наук», мы подразумеваем идеологическую функцию философии. Я уже сказал, что речь идет о том, что философия должна уметь создать условия для плодотворного диалога разных дисциплин друг с другом. Философия всегда отличалась тем, что ставила тот или иной вопрос в его всеобщности. Все помнят, как Аристотель, определяя функцию философии, отмечал, что она занимается не конкретным сущим, а ставит вопрос о том, что такое сущее вообще. Специализация научного знания ведет к тому, что конкретный ученый, может быть, все знает о конкретном сущем, но тем не менее рассуждения о том, почему вообще все существует, а не не существует, чужды для него. Хотя именно эти рассуждения только и могут позволить ему возвыситься над зачастую излишней специализацией. Мы прекрасно знакомы из истории философии с такой вспомогательной, творческой, создающей условия понимания, функцией философии. Мое убеждение заключается в том, что как бы специалист и ученый глубоко не вникал в суть тех процессов, которые он изучает, любые его обобщения очень редко можно назвать философскими обобщениями, потому что философствование – это совсем другая настроенность ума. И когда в диалог с ученым вступает философ и демонстрирует свою настроенность ума – это во многом открывает для ученого совсем другой горизонт понимая вещей. Например, современный ученый знает четыре силы Вселенной (электромагнитная, гравитационная, а также так называемые слабая и сильная), но не каждый ученый задается вопросом о том, есть ли что-то, что все эти силы объединяет? Можем ли мы найти какой-то единый закон, который нам объяснит соотнесенность всех этих четырех сил? Постановка такого вопроса – это постановка уже философского вопроса. И когда Вы вместе с ученым начинаете рассуждать на такие темы, то в какой-то момент ученый начинает понимать, что философия – это совсем другой способ вопрошания. Настоящие ученые, столкнувшись с таким способом вопрошания, испытывают уважение к философу, который такие вопросы ставит. Функция философии не должна быть религиозной и идеологической – она должна быть философской. 

Вадим Семенков: Но я спрашиваю об ином, о том, что в поле культуры требует философской экспертизы. По-моему, наука меньше всего требует философской экспертизы, т. к., с одной стороны, наука удовлетворена своим пониманием истины, а с другой – общество не отказывает в доверии ученым. Иное дело, что сами философы часто отказывают ученым в доверии. Если идти от противного, то можно предположить, что именно религия стала проблемной зоной для современного образованного общества и именно в этой сфере философия обретает полномочия. Как остроумно заметил профессор Борис Васильевич Марков: «<Философу> нельзя отказываться от религии только потому, что Бога нет» . Очевидно, что религиозные институты в современном обществе демонстрируют устойчивость, общество оказывает им доверие. Но испытывая доверие к Церкви, общество, как ни парадоксально, перестает себя понимать в сфере религии. Можно сказать, что сейчас религиозные институты и практики интеллектуально не самодостаточны, поэтому возникает ситуация, когда нечто признается ценным, но остается (или становится) не понятным. Речь идет не о выборе ценности, а об утрате понимания смысла. Как осмыслить то, что ранее было понятно, а теперь утратило прежний ясный смысл? И именно там, в зонах утраты смысла, возникает необходимость приложения сложных критериев истины. Наука, в свою очередь, в сложном понимании истины не нуждается, ибо ученым достаточно аналитического понимания истины, сложные смыслообразования им не нужны, да и общество их от ученых не ждет. Философу, в свою очередь, нужны сложные понимания истины, т. е., новые смыслообразования, и именно в религиозных вопросах эти сложные понимания истины сейчас эффективны и востребованы. 

Профессор Разеев: Я не уверен, что религиозные вопросы имеют для философии какое-то особое преимущество. Мне кажется, в настоящей философии нет, как сейчас говорят, приоритетных тем или приоритетных направлений. Безусловно, и в философии есть мода… Но она проходит, и что одно время казалось немодным вдруг опять становится широко обсуждаемым, взять хотя бы современные интересные дискуссии в англоязычной философской традиции о соотношении мозга и сознания, разве это не ренессанс проблемы соотношения души и тела, которая казалось бы давно отошла в прошлое…

Вадим Семенков: Вы указали на то, какую перспективу Вы видите для факультета, на то, от чего надо отказываться. А есть что-то, чем нельзя поступаться? 

Профессор Разеев: Конечно, есть. Нельзя поступаться искренней любовью преподавателя к своему предмету. Нельзя сделать факультет производством, где есть in put и out put, где зашел абитуриент, прошел цикл обучения, и вышел, приобретя какое-то формальное знание, да еще и при этом те, кто преподает – взаимозаменяемы, и кто изучает предмет – также взаимозаменяемы. Философское знание во многом индивидуальное, авторское. Философ – это личность. И выдающиеся философы состоялись не потому, что они работали в хорошем университете, а потому, что там были созданы условия для развития их уникальных взглядов на тот или иной философский предмет. Если мы выстроим на факультете лишь производственный процесс, где одного можно заменить другим, может быть, мы и научимся выпускать профессионалов в области коммуникации, но мы потеряем профессионалов в философии. Я имею в виду, что настоящий университет – там, где понимают, как надо выстроить свою структуру, чтобы создать условия для работы, допустим, Людвигу Витгенштейну. Людей, любящих свое дело, нельзя терять. 

Вадим Семенков: А какой университет ненастоящий? 

Профессор Разеев: Ненастоящий университет – это тот, который может позволить себе только работать прилежному, энциклопедически образованному специалисту, который никогда не опаздывает на занятия, не выгоняет никого с занятий, который приходит и уходит по расписанию... 

Вадим Семенков: Вы сказали, что нельзя видеть факультет, как конвейер, хотя наличие на факультете 800 студентов склоняют именно к такой модели. Альтернативой конвейеру выступают творческие мастерские. Вы за то, чтобы факультет функционировал как набор творческих мастерских? 

Профессор Разеев: В определенном смысле я за разумное сочетание конвейера и мастерских. Если студенту бакалавриата требуются какие-то базовые общеобразовательные вещи, то пускать подлинного мастера к студентам первого курса тоже будет не совсем правильно. С другой стороны, когда студент уже на пятом курсе или в аспирантуре выслушивает от преподавателя элементарные вещи из философской энциклопедии и полностью занимается самообразованием – это тоже не правильно. Думаю, есть такой момент в обучении философии, когда образование должно выстраиваться по типу мастерских. 

Вадим Семенков: Когда я брал интервью у профессора Валерия Владимировича Савчука, он говорил, что у большинства студентов отсутствует понятие «учитель», а студент, который учится на философском факультете и не имеет учителя – обречен. 

Профессор Разеев: Я с ним согласен, но только модифицировав само понятие «учитель». Дело в том, что если у человека не было учителя, если студент не верил ни в одну философию, не пережил ее, не выстрадал, не потратил на это бессонные ночи – он не станет философом, потому что он не понял, как можно философствовать. И чем больше настоящих учителей у студента, тем лучше. Однако, что такое учитель? Философия тем и примечательна, что у кого-то учителем может быть Декарт, а у кого-то Платон. Не надо отождествлять учителя и конкретную личность, которая живет здесь и сейчас. Философское образование должно быть устроено таким образом, чтобы у студента была возможность поучиться. И если он не нашел учителя в своем непосредственном окружении, то система обучения на философском факультете должна быть устроена таким образом, чтобы он нашел этого учителя заочно в текстах, литературе прошлого. Даже если у нас нет современного Платона на факультете, должен быть такой человек, который покажет студенту и аутентичного Платона, и современные интерпретации Платона. А у нас все хотят быть либо учителями, либо бросают студента на произвол судьбы. Тогда студент занимается самообразованием, ему ничего не интересно, его не волнует никакая конкретная дисциплина, и он, заканчивая пятый курс, уходит, так и не научившись, потому что у него не было настоящего учителя. Ему никто не привил вкус к настоящей философии. Поэтому учителя необходимы. 

Вадим Семенков: Но нет категории «учитель» в современном высшем образовании. Фигура учителя в современной отечественной философии не институализирована. Все эти доверительные формы коммуникации существуют на факультете как случайные вещи. У кого-то получается найти учителя методом «слепого тыка», но далеко не у всех. И, во-вторых, раз эта фигура не институализирована, то тот, кому доверился студент, вправе за этого студента не отвечать. 

Профессор Разеев: Да, наверное, Вы правы в этом отношении. Может быть, нам стоит брать пример с творческих вузов? Где есть такого рода мастерские. Это – сложный вопрос. Я не могу сказать, что я ярый поклонник мастерских, но понимаю, что что-то в этом есть. Фигура учителя – это настолько ответственная миссия, что очень легко загубить невинную душу. Приходящий на факультет студент вынужден вбирать в собственную душу все те знания, которые ему передаются. И он еще сам не знает, что из этого нанесет ему вред, а что принесет пользу. Не даром Платон устами Сократа и разъясняет, что функция философа – показать, какая духовная пища полезна, а какая вредна. Опасность мастерских в том, что человек, претендующий на звание учителя, должен иметь в себе нравственный стержень. А нравственный стержень, как правило, плохо совместим с институциональной философией. Напомню Вам слова Л. Витгенштейна, который в письме к своему ученику Н. Малкольму удерживал его от профессии преподавателя философии, утверждая, что трудно быть преподавателем философии и оставаться при этом порядочным человеком… Конечно, он немного преувеличивал, но я уверен, что в философии нет ничего хуже, чем безнравственный учитель. 

Вадим Семенков: Спасибо за беседу!