Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №4, 2011
Американский философ Ричард Рорти (1931-2007) в одной из своих небольших, но принципиальных работ указывал, что интеллектуалы Запада со времен Возрождения прошли через три этапа: «сначала они надеялись получить искупление от Бога, потом - от философии, теперь того же ждут от литературы» . Если Мартин Хайдеггер полагал, что замена строгой философской мысли на литературные упражнения была упадком, сдвигом от серьезного мышле¬ния к поверхностному любопытству, то Ричард Рорти полагает, что эта смена философских дискурсов была шагом вперед. «Вместо дурных вопросов вроде "Что такое Бытие?", "Что такое действительная дей¬ствительность?" и "Что такое человек?" был поставлен вопрос осмысленный: «Есть ли у кого-нибудь какие-нибудь новые идеи относительно того, что нам, людям, мож¬но и должно делать с нами самими?» .
Автору данных тезисов эти замечания Рорти представляются очень важными для осмысления как дисциплинарного формата философского знания, так и институциональных перспектив философского сообщества.
Для современной философии проблематизировано обретение публичного признания, так как возникла проблема убедительности философского высказывания для современной «широкой» аудитории. Философия всегда была сложна для восприятия, но сейчас, если следовать логике концепции Рорти, требуется иной формат сложности философского высказывания. Формат философии как строго научной, самообосновывающейся логической системы уходит в прошлое, на его место приходит литературный способ обоснования. Сильная сторона современной философии не логика (хотя, философы-аналитики именно на логику делают упор), а выдержанность литературного жанра. Поэтому автор данной работы, вслед за Рорти, считает, что сейчас уместнее говорить о философии как об определенном литературном жанре, чем о какой-то логической системе. Неслучайно понятие «текст» стало центральным понятием в современной философии.
Изменение формата философского дискурса (способа объяснения) не означает, что философия трансформируется в привычную нам, в модернистском понимании, литературу, понимаемую как текст, созданный на основе художественного вымысла. Философы осознано продолжают писать философские тексты, но меняется способ предъявления себя аудитории: философия все больше предъявляется в формате литературного жанра. При этом философия не теряет своей идентичности, но меняет контекст («прописку») своего пребывания. Подчеркиваем, что философия не присоединяется к тому или иному уже существующему жанру литературы, а создает особый жанр (или особенные жанры), но это уже жанр литературы, а не науки. Если ранее философия была рядоположена литературе, то теперь философия становится видовым понятием в рамках родового понятия литературы. И именно в виду того, что философия становится жанром литературы, само понятие литературы расширяется. Это расширение состоит в том, что литература перестает быть только инстанцией вымысла, т.е. того, что называют fiction, и покрывает уже те жанры и виды, которые называют non-fiction. Юрген Хабермас еще в 1984 году обратил внимание на этот феномен. В своих лекциях о модерне он написал целый раздел «Об устранении жанрового различия между философией и литературой» .
Сходство риторических приемов философии и литературной критики не должно затемнять от нас различие этих дискурсов. Юрген Хабермас по этому поводу точно заметил: «Дело в том, что риторические средства в том и другом предприятиях (философии и литературной критике) подчинены дисциплине разных форм аргументации» . Философам необходимо различать свои формы аргументации от форм аргументации литературной критики для того, чтобы аргументация была результативной. Если риторически философия ближе к литературной критике, но по модусу результативности философия ближе к науке. Философию сближает с наукой стремление к наделению ошибки ценностным значением. Эта особенность отношения к ошибке позволяет философии обладать привилегированным экспертным статусом в культуре. Философы в поле культуры выступают как экспертное сообщество (общность), соединяя теоретическое знание с этической оценкой.
Если в науке выработка теоретического знания предполагает наличие метода, то каким образом необходим метод для выработки философского знания? В разных философских традициях императив метода проблематизируется в разной степени. Возможно, что выбор метода обусловлен тем, как понимается прагматика философского знания.
Если ограничиваться выделением трех прагматических направлений в философии: аналитического (философия для науки), деконструктивистского (философия для литературы), креативного (философия для политики), то можно сказать, что в аналитическом направлении проблема метода относительно успешно решена. В то время как в двух остальных направлениях вопрос о методе не проблематизирован. Однако, широким социальным признанием обладают философы, демонстрирующие внимание к риторическим приемам выражения своих мыслей.
Если философия и утрачивает свой авторитет в современном обществе, то происходит это именно в виду утраты эффективности наукообразного способа предъявления своих высказываний. Показательно, что все философы, получавшие когда-либо Нобелевскую премию, получали ее по разделу «литература», хотя все они (Эйкен, Бергсон, Рассел, Сартр) были политически ангажированы и вполне могли быть номинированы на премию мира.
Если предположение о смене формата философского дискурса является верным, то встает вопрос о дисциплинарном и институциональном закреплении такой практики.
В истории философии можно выделить три философских традиции тематизации дисциплинарного корпуса философского знания.
Первая традиция может быть обозначена как линия «Аристотель–Гегель». В этой традиции философию принято тематизировать как дисциплинарную форму знания, существующую как понятие о всеобщем. Такое понимание философии (философия как учение о всеобщем) было задано Аристотелем и развито Гегелем.
Вторая традиция может быть обозначена как линия «Протагор–Хайдеггер». В этой традиции философию принято тематизировать как дисциплинарную форму знания о человеке как мере всех вещей. Поэтому у Мартина Хайдеггера философия – это дисциплинарное знание, предполагающее не только рефлексию, но и фиксацию того способа открытия истины, что связан с транцендированием человека.
Третья традиция может быть обозначена как линия «Сократ–Фуко». В этой традиции философию принято тематизировать как дисциплинарную форму знания о жизненной практике совсем не ограниченной сферой мышления. Эта жизненная практика имела своей целью достижение определенного стиля жизни, оформление своей повседневности специфическими языковыми практиками. Причем эти практики не были метаязыковыми играми и не претендовали на всеобщность, а выступали всего лишь одной из возможных языковых игр. В XIX веке так рассматривал философию Ницше, а в ХХ веке – Мишель Фуко, трактующий философию как умение властвовать над собой, заботиться о себе.
В рамках разговора об изменении формата философского дискурса, линия «Сократ–Фуко» представляется наиболее эффективной и перспективной. Именно в рамках этой традиции производится то знание, которое адресовано приватному индивиду. Поэтому именно эту линию надо рассмотреть внимательно. Для этого укажем на то, что писал о Сократе учитель Мишеля Фуко Пьер Адо.
Для Пьера Адо наиболее важной фигурой в античности является не Аристотель, а Сократ. Однако, указывает Адо: «Если … обратиться к опыту Сократа, то можно сказать, что его беседы не были предназначены для построе¬ния здания чисто теоретической речи, но они были живой беседой». Эти беседы были предназначены не для того, чтобы утвердить какую-либо идею в умах людей, а для того, чтобы они подвергли сомнению самих себя и свои действия. Речь, безусловно, игра¬ет важную роль в этой философской жизни, ибо жизненный выбор выражается в речи философа, но эта речь неотделима от жизни и действия как самого философа, так и человека, воспринимающего эту речь.
Таким образом, мы можем сказать, что сверхзадача филосо¬фии, отождествляемой в определенном плане с жизнью человека, - способствовать осознанию самого себя в актах речи. И такая философия уже не может быть роскошью, поскольку она связана с самой жизнью. Она скорее будет потребностью развитого человека, поэтому не надо заблуждаться: философы обращались и обращаются ко всем людям, но следовать философу могут только те, кто может себе позволить роскошь философствования. «Драматичность человеческого положения заключается именно в том, что невозможно не философствовать и, в то же время, невозможно философствовать» . Поэтому гармоничное соединение повседневной жизни и философского сознания всегда является непрочным и проблематичным завоеванием.
Все вышесказанное указывает на философию как некий духовный опыт. «Обращение в философию» или, выражаясь иными словами, приобретение философского опыта, состоит не в овладении специальным философским лексиконом, но являет собой апелляцию к сомнению и вопрошанию как необходимым практикам своего личного существования. Именно в речевых практиках и осуществляется этот философский опыт, что не противоречит тому, что эти практики, так или иначе, даны в форме учения.
Еще Пьер Адо указывал, что философия является, прежде всего, образом жизни, включающим в себя в качестве составной части, определенный модус речи. При этом Адо предложил различать два смысла словосочетания «фило¬софская речь». «С одной стороны, речь в той мере, в какой она обращается к ученику или к самому себе, то есть речь, связанная с экзистенциальным контекстом, с конкретной практикой, речь, которая действительно яв¬ляется духовным упражнением; с другой стороны, речь, рассматриваемая абстрактно, в своей формальной струк¬туре, в своем понятийном содержании. Именно послед¬нюю стоики считали чуждой философии, при том, что она обычно составляет предмет большинства современ¬ных исследований истории философии. Но в глазах ан¬тичных философов, если мы довольствуемся такой ре¬чью, мы не занимаемся философией» .
Согласно мысли Пьера Адо: «На протяжении всей истории античной философии мы встречаем неиз¬менную критику и неизменную борьбу против тех, кто верит в то, что они философы, поскольку они развивают философскую речь, особенно диалектическую и логическую, техническую и блестящую, вместо того, чтобы изменить свой образ жизни. Можно сказать, что именно в этом заключается вечная опасность философии: заклю¬чать себя в надежный универсум концептов и речи, вме¬сто того, чтобы превзойти речь и подвергнуть себя риску радикального самопреобразования» . Уже справедливо указано, что «и Адо и Фуко ставят давно забытый вопрос о соотношении философского дискурса и философского образа жизни, который для греков разрешался следующим образом: невозможен философский дискурс в отрыве от философского образа жизни» .
Осмысление возможностей для такого разворота современной философии состояло предмет поисков Мишеля Фуко. Он был озабочен поиском такой микроструктуры, где была бы возможна процедура обучения на основе взаимности любви и доверия. «В интервью под названием «Дружба как способ жить» Фуко говорит о том, что дружба – это такая связь между субъектами, которая, с одной стороны, их связывает, а с другой стороны – создает пространство, которое обеспечивает само «производство» субъективностей» .
Обозначенный опыт взаимности и доверия, порождающий свободу, не сводится ни к экзистенциальной идентификации с чем-то трансцендентным (например, с Христом) и ни к спекулятивному знанию как у Гегеля. Здесь не идет речь о радикальном преодолении сложившихся безличных форм макро-сообществ (государство, народ), для того чтобы придти к своему личному решению и таким образом занять осмысленную позицию. Именно это предлагалось в философско-политическом опыте Жан-Поля Сартра. (И именно этого не принимает Рорти, призывая соблюдать правила демократического общежития.)
Мишель Фуко был озабочен иными вещами. Он декларировал, что политическая функция интеллектуала состоит в том, чтобы истину рассматривать не в контексте классовой стратификации на макро-уровне общества, а в контексте отношений господства и подчинения, ибо эти отношения шире, т.к. предполагают и нестратифицированные отношения . Поэтому его внимание концентрировалось на микро-уровне властных отношений и именно на этом микро-уровне отношений Мишель Фуко искал те структуры, которые производят искомый опыт свободы. «Указать на практики субъективации, отличающиеся от господс¬твующих сейчас, то есть подчеркнуть возможность другого отноше¬ния к себе, не направленного прежде всего на анализ желаний и не регулируемого как практика, обязательная для всех, – вот послед¬няя задача Фуко по времени» . Автор статьи согласен с этим высказыванием.
Опыт свободы, к которому апеллировал Фуко, это не спекулятивный опыт Гегеля, не экзистенциальный опыт Сартра, а исключительно имманентный опыт, позволяющий человеку занять позицию свободы по отношению к сообществу в целом. Такой опыт свободы сам Фуко называл «заботой о себе». В ходе этого исключительно имманентного опыта и формируется искомая приватная субъективность. Необходимым условием формирования такого опыта являются интенсивные речевые практики по изменению тех самых пределов воображения, о которых писал Ричард Рорти. В этих речевых практиках относительно концептов и смысловых метафор люди, занимающиеся философией, научаются быть свободными.
Разговор о дисциплинарном содержании философской речи ставит два вопроса: 1. Можно ли определить философию как теоретическую речь? 2. Можно ли философию понимать как общий знаменатель для всех форм человеческой речи?
На первый вопрос можно ответить положительно, если теорию понимать не как набор методов изучения чего-либо, а как размышление, ис¬тинность или ложность которого доказать нелегко в силу неочевидности предлагаемого объяснения.
Как и в случае с термином «литература», границы термина «теория» сложно определить. Ричард Рорти описывает новый смешанный жанр, появив¬шийся в XIX веке: «Во времена Гете, Маколея, Карлейля, Эмерсона появился новый тип текста, который не является ни оценкой сравни¬тельных достоинств литературных произведений, ни историей идей, ни моральной философией, ни социальным прогнозом; все это вместе составляет новый жанр» . Самое удобное обозначение этого нового смешанного жанра – слово «теория», которым стали обозначать дискурс, оказывающий влияние на более широкую сферу идей, нежели та, которой они порождены, т.е., оказывающий влияние на объекты вне исходной дисциплины.
Поэтому мы можем сказать, что основное предназначение теории состоит в том, чтобы подвергать сомнению «здравый смысл», то есть общепринятые взгляды на мир, опыт, смысл творчества.
Второй вопрос: Можно ли найти общий знаменатель для всех форм человеческой речи, будь то научная, техническая, политическая, художественная, поэтическая, философская или повседневная речь? Если – да, то философия будет некоторым видом метаречи, осуществляя критику этих речей в силу требований разума, даже если само понятие «разума» ставится под вопрос в большинстве этих речей. Но тогда, замечает в одном из своих интервью Рорти Ричард: «Философия становится интерпретативной посредницей между различными областями культуры; пытается предотвратить трения между учеными, священниками и политиками» .
В рамках этой работы мы исходим из того, что философ как публичная фигура всегда говорит на общезначимые темы, ибо философствование – в любом случае выступление на общезначимые, актуальные «здесь-и-сейчас» темы. Конечно, можно говорить о наличии специфического языка, специфических проблем и необходимости профессиональной подготовки в производстве философского дискурса, но все это не отменяет общезначимого измерения философской проблематики. В противном случае, мы обречены культивировать философию как еще одну профессию, а это не позволяет универсализация тем, сюжетов, проблем философского дискурса.
Однако и здесь существует дилемма осуществления себя в философском дискурсе. В философском дискурсе, с одной стороны, есть квалификационные философские работы, осуществляемые в отраслевых исследованиях, а, с другой стороны, есть философские работы, где демонстрируется позиция именно по общезначимым для широкой интеллектуальной среды вопросам.
Философ обычно являет себя на публике среди «своих», но кругом «своих» философские презентации не ограничиваются, ибо адресат высказывания, как правило, слабо конкретизирован. Конечно, существует профессиональный философский дискурс, но он не является самоцелью, точнее не может являться, если видеть социальную интенцию этого дискурса.
Разговор о социальной интенции философского высказывания выводит нас на анализ профессиональных стратегий публичного признания философов. В принципе, можно указать на две стратегии признания в современной философии: стратегию просвещения и стратегию деконструкции (ре-проблематизация) обыденного сознания.
Просветительская стратегия в (российской) философии малоэффективна в виду того, что эту функцию у нее успешно изъяли иные, нефилософские дисциплины: психология, политология, социология, история. На малой эффективности просветительской стратегии в (российской) философии сказывается также закрытость философского сообщества. Но эта ситуация наблюдаема не только в российском философском сообществе. Р.Рорти заметил, что «большинство американских философов – аналитики, а философу-аналитику чрезвычайно трудно предпринимать шаги подобного рода. У нас философ не занимает высокого положения в обществе. Ни одному журналисту даже в голову не придет спрашивать философа о чем-либо» .
Целесообразно различать закрытость профессиональных интеллектуальных сообществ в силу их отраслевой ограниченности и закрытость – в силу порога компетентности. Драматизм положения в современной философии состоит в том, что философия как дисциплина не является отраслью знания, но философское сообщество закрыто именно как отраслевая дисциплина и поэтому к широкой публике с целью ее просвещения философы не обращаются: философы обсуждают значение феноменологии Гуссерля «для себя», а не «для других».
Современным философам гораздо лучше удается ре-проблематизирующая стратегия. Как правило, она осуществляется во время презентации философа в нефилософской аудитории. Критерий удавшейся для философа презентации – в эмоциональной реакции удивления/возбуждения аудитории на философское суждение по социально значимому вопросу.
Такое высказывание не принимается к сведению как диагноз эксперта (с истиной не спорят, ее либо открывают, либо принимают), такое суждение начинает комментироваться, опровергаться, оно вызывает недоумение, восхищение, раздражение, короче, оно – интересно, и это в нем – главное, ценное.
Эта ситуация осознается современными философами. Стоит, опять же, указать на позицию Мишеля Фуко по вопросу о современном интеллектуале: «Интеллектуал долгое время брал слово – и право на это за ним признавалось – как тот, кто распоряжается истиной …», а сейчас интеллектуал (т.е. философ) «не только не работает в сфере справедливого-и-истинного–для-всех», но и выступает «разрушителем очевидностей и универсальностей» . Поэтому и критерием отнесения того или иного субъекта к интеллектуалам выступает сейчас его способность к отказу от сложившихся стереотипов мышления. Это грозит маргинализацией положения философа в современном обществе, но именно такая перспектива обрисовывается жизненной стратегией интеллектуала-философа. Эту стратегию Фуко определяет как «мораль дискомфорта».
Эта мораль дискомфорта предполагает не только выбор сюжетов для анализа, но определенное поведение философа. Так мы выходим на вопрос о модальном предъявлении философской речи.
Согласно теории Рорти, научная культура и литературная культура вносят разный, но равноценный вклад в формирование политической культуры. Речь идет о том, что наука (прежде всего в ее естественнонаучном варианте) дает хороший пример социальной кооперации – пример экс¬пертного сообщества, в котором процветает свободное обсуждение и позитивно оценивается ошибка. Можно сказать, что уче¬ные-естественники предлагают модель для самой процедуры проведения политических дебатов – модель честности, терпимости и доверия.
Если ученые предлагают модель осуществления процедуры политических дебатов, то какую модель предлагают представители литературной культуры? По мысли Рорти, представители литературной культуры предлагают модель иронического отношения к результатам этих политических дебатов, выборов, голосований. Современному человеку, если он хочет оставаться в правовом поле политической жизни, ироническое отношение к своей неудаче в политике необходимо. Поэтому развитый современный человек – ироник, а современная философия иронична по интонации. Тем самым философия, развиваемая в формате литературы, способствует формированию той политической культуры, в которой правила демократической игры не нарушаются и социальные катаклизмы грозят обществу уже в меньшей степени.
Говоря, об иронии как модальности предъявления философского дискурса, Рорти «велосипеда не изобретает». Как известно, Сократ использовал метод иронии, связанной с диалектикой (как искусством беседы), для решения задачи «очищения разума». У Сократа метод иронии был подчинен методу майевтики, то есть такому способу задавания вопросов, отвечая на которые, собеседник философа сам приходил к правильному ответу. В такой ситуации философ выступал как врач, помогающий родится подлинному знанию. Однако у Рорти речь идет об иронии не как методе теоретического исследования, а как об инструменте философской практики. Практикующий философ – не врач-целитель, не «интеллектуальный полицейский», а наблюдатель-экспериментатор. Ирония дает философу возможность подниматься над догматизмом, будь то догматизм в философии, идеологии или догматизм «здравого рассудка».
Сам Рорти указывает, что такая модальность предъявления философской речи принципиально отличает стратегию философа-ироника от философа-метафизика .
Если метафизик считает первоочередным долгом представление доказательств в пользу обсуждаемых взглядов, до¬казательств, которые исходили бы из относительно непротиво¬речивых посылок, то ироник отдает предпочтение диа¬лектической форме аргумента, то есть для него единицей убеж¬дения будет скорее словарь, чем какое-то отдельное высказыва¬ние. Его метод - переописание, а не заключение. Ироники спе¬циализируются на переописаниях круга объектов или событий…. . Эта практика переописания требует хорошего словаря и каждый философ в такой ситуации стремится не только создать свой словарь , но и противопоставить его словарю другого философа.
Ричард Рорти пишет: «… диалектический метод Гегеля это не аргументирующая процедура, или способ воссоединения субъекта и объекта, но лишь литературное мастерство – умение производить удивительные переключения гештальтов с помощью плавных и быст¬рых переходов от одной терминологии к другой. … Вместо того, чтобы сохранять старые тривиальности и делать различия, помогающие их согласовывать, Гегель постоянно из¬менял словарь, …из¬меняя тем самым тему. … Основав в философии тра¬дицию ироников, Гегель на самом деле помог освободить фило¬софию от когнитивного и метафизического элемента. Он помог превратить ее в литературный жанр» .
Как должна быть институализирована философия, развиваемая в модусе литературы?
Напомним, что от эпохи Фихте и Гегеля философия понималась как наука, а нынешняя форма организации философского обучения, равно как и структура философского факультета, порождены в ходе университетской революции в Германии конца XVIII века .
Согласно программным работам Канта, Шеллинга, Фихте, Шлейермахера и Гумбольдта, университеты в Германии предназначались для реализации этого проекта. В соответствии с их заявлениями, университеты должны быть пространством, предназначенным для выработки неутилитарного (фундаментального, научного, академичного) знания, поэтому и центром нового университета должен стать именно философский факуль¬тет, а не юридический, медицинс¬кий или богословский. Такое образование существует не для подготовки профессиональных чиновников и тем более не для подготовки людей с суммой навыков, востребованных для социальной карьеры, а для себя самого. Образование ради образования – такова великая цель университета и задача государства – всемерно поддерживать эту ве¬ликую цель, не указывая напрямую, чему учить и чему учиться. С университетов не снималась задача подготовки кадров для госслужбы, но эту задачу они должны были выполнять в духе философского просвещения, а не в узком и сугубо утилитарном смысле.
Представляется возможным сказать, что данная форма организации философского образования, доставшаяся нам по наследству от немецкой системы высшего образования XIX века, без существенных дополнений и новаций не имеет смысла.
Эти новации должны коснуться как структуры философского образования, так и формата философского знания. На сегодняшний день идеология сциентизма не годится ни для организации философского образования ни для развития самой философии. Настало время отказать от развития философии в формате научного знания.
Этому отказу от сциентистской модели развития философии соответствует хотя бы тот факт, что философия – авторская вещь, и уже поэтому в ней не может быть единого учебника по философии. Равно не может быть и школы в философии, аналогичной школам в науке. Школы в истории философии были, но название «школа» не должно нас уводить в сторону от того факта, что эти учреждения (к примеру, школа Аристотеля и школа Платона) были ориентированы на разные общие принципы – разные эйдетические утверждения.
Представляется возможным сформулировать следующее различие между наукой и философией: философия эйдетична, а наука гипотетична. В науке разные школы ориентированы на разные гипотезы, и между разными школами идут дискуссии и конкуренция по поводу оправданности той или иной гипотезы. Эти дискуссии идут до тех пор, пока в этом общем теоретическом поле гипотез (более или менее значимых для всех ученых конкретной научной дисциплины) не победит та гипотеза, что даст лучший практический эффект. В философии, в свою очередь, общего теоретического поля нет, и единственное, что объединяет разные философские направления – это, хоть и дискретное, но, все же, общее проблемное поле. Есть различные виды философии: феноменология, экзистенциализм, аналитическая философия, но эти виды представляют собой не школы, а направления, т.е. эйдосы философии. В литературе мы также обнаруживаем именно направления, а не научные школы, потому что литература также как и философия эйдетична.
Литературный формат философского дискурса обнаруживает недостаточность сложившегося на философских факультетах кафедрального и дисциплинарного деления. Этого деления вполне достаточно для науки, но, представляется возможным сказать, что философское образование должно быть дополнено еще одной институцией: институализированным отношением «учитель-ученик». Эти отношения возникают и при нынешнем кафедральном делении философских факультетов, но они не предполагаются нормативными документами существующей системы высшего образования и рассматриваются в рамках этой системы как отношения, в лучшем случае, факультативные. Показательно, что в словаре П.В. Алексеева по русским философам представлены самопрезентации, в которых философы указывают свое философское кредо, но они не указывают, кого они считают своим учителем .
Автор данной работы считает, что институализация отношений «учитель – ученик» в рамках философского образования является наиболее адекватным ответом на изменение формата философского дискурса.
Отношения «учитель–ученик» предполагает не только более приватную степень контактов, но иное содержание обучения. Если при получении первого высшего образования универсальное образование вполне оправданно, то при получении философского образования как второго высшего, имеет смысл учить только одному - «быть философом». В истории философии уже были примеры такой практики. Например, в поздней античности, как отмечал Пьер Адо, «философ является учителем и духовником, который стремится не к тому, чтобы раскрыть свое видение мира, а к тому чтобы при помощи упражнений воспитать себе последователей» . Поэтому, полагал Адо, стоит вернуться к тем идеалам практик, где философия была интимно встроена в отношения между учителем и учеником.
Кроме Пьера Адо, постоянно писавшего, что античная философия была языком разговора между учителем и учеником, его последователь – Мишель Фуко шел таким же путем. Он указывал на тот тип учительства в античности, где создаются трудные ситуаций и осуществляются поиски выхода из них. Следовательно, то, к чему должен стремиться ученик – это не просто некоторое новое знание, а некий статус, которого у него никогда в жизни не было.
Очевидно, что отношения «учитель–ученик», наблюдаемые и сейчас на философских факультетах, не даны изначально как гармоничные отношения. В существующих условиях подготовки философов, желаемая гармония отношений «учитель – ученик» не гарантирована в своем устойчивом воспроизводстве. Точнее не гарантирована желаемая эффективность этих отношений: обретение учеником своего философского лица и профессионального статуса, включая защиту диссертаций и публикацию работ. Поэтому формы обучения, задающие результативность этих отношений, должны быть признаны не на словах, а институционально.