Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №1, 2012

В.И. Медведев
Философия и язык: как сделать язык задачей философии?

Интересная и острая статья С.Л.Фокина посвящена в основном взаимоотношениям философии и политики. Тема, которая привлекла мое внимание, наверное, не является в работе главной. С другой стороны, призыв осознать русский язык своей задачей – не выглядит в статье и случайным замечанием. «Вместо заключения скажу, - пишет автор, - что для того, чтобы русская философия могла сегодня сказать что-то стоящее о русской политике, необходимо, чтобы она, прежде всего прочего, осознала русский язык своей проблемой и задачей… В невнимании к языку сказывается та устремленность философии, в русле которой она практически бессознательно отождествляет себя со своего рода универсальным языком, стоящим над единичными национальными языками. Иначе говоря, иным философам до того свойственна убежденность, что они изъясняются на некоем сверхязыке, что коренное условие возможности мысли – национальный язык – просто-напросто выпадает из топоса отправления, или осуществления, мысли, превращая такого рода философию, независимо от субъективных наклонностей отдельных мыслителей, в сплошной «апофеоз беспочвенности»»[1]. Это дает повод порассуждать об отношении философии к языку вообще.

Мне кажется, что осознать язык как свою задачу пыталась как раз классическая европейская философия. С другой стороны, именно она и претендовала на транскультурный и трансязыковой универсализм. Можно ли отделить одно от другого: стремление сознательно и целенаправленно строить и использовать язык от универсалистских претензий? Язык для классической философии должен был стать чистым и прозрачным выражением разума, мышления. Понятно, что для этой цели плохо подходили существующие национальные языки – изобретение толпы, а не мудрых философов и ученых. Тема несовершенства человеческих языков становится сквозной в философии нового времени. Рассуждения о многочисленных несовершенствах обыденных языков и программы их усовершенствования мы найдем у большинства крупных философов эпохи[2]. Мышление первично по отношению к языку и в идеале не должно от него зависеть. Для этого оно должно создать особый – правильный, идеальный – язык, который и станет его чистым выражением. Построение такого языка стало бы самым радикальным средством преодоления недостатков естественных языков. Широко известно, какие усилия к этому прикладывали философы XVII-XVIII вв. Самым страстным пропагандистом и разработчиком этой идеи из известных философов был, конечно, Г.Лейбниц. Причем, его вклад в ее реализацию заключался не только в призывах к ученым и философам оставить все остальные дела для того, чтобы лет в пять завершить создание универсальной характеристики. Он даже приступил к созданию словаря этого языка. Но это в принципе стало в те времена интеллектуальной модой: были и другие проекты, принадлежавшие перу не столь известных сегодня людей[3]. Поэтому о классической новоевропейской философии действительно можно сказать, что она осознала язык своей задачей. Но это осознание тесно связано в ней с универсализмом.

Транскультурный универсализм был сущностной чертой этой философии. Она была философией сознания, суверенного разума. Последний ни от чего не зависит, в том числе, конечно, и от языка. А, значит, и от национальной культуры, к которой принадлежит философ. Такие вещи просто не рассматривались как имеющие отношение к принципиальным философским проблемам. Новоевропейская философия вполне разделяла убеждение Аристотеля, что языки отличаются исключительно своей внешней формой, в то время как их внутренняя структура идентична, т.к. представления в душе у всех одни, как одни и предметы, подобием которых являются представления (Об истолковании, 16а, 5)[4]. Мышление поэтому у всех одно и то же. Задача сделать язык послушным орудием нашего мышления (или создать специальный язык, который будет таковым) выглядела при таком подходе вполне естественной и в принципе решаемой.

Постановка вопроса меняется в философии неклассической. Философы XIX столетия выявляют различные факторы, детерминирующие деятельность сознания, нарушающие его суверенитет, такие как воля, классовые интересы и т.д. На этом пути постепенно (начиная с В.Гумбольдта) осознается и плотность языка, наличие у него собственной природы, и многообразие реально существующих языков. Мысль о том, что нами говорит язык (или даже что нами мыслит язык) становится весьма популярной в ХХ в.. Связь сознания с языком признают чуть ли не все, пусть и в разной степени. Э.Кассирер, например, утверждает, что язык определяет мышление и картину мира лишь на обыденном уровне. «Интуитивная» картина мира с ее делением на вещи, свойства и действия сформирована языком. Однако, научное мышление должно, по его мнению, преодолеть руководство языка и перейти к его сознательному и целенаправленному использованию. Радикальное признание того, что наше мышление идет вслед за языком, было осуществлено М.Хайдеггером и герменевтической философией. Но признавая зависимость мышления от языка, мы не можем отрицать его зависимость от разных языков. Универсализм после этого обречен. Он был тесно связан с мечтой о сознательном и целенаправленном строительстве и пользовании языком. Обе идеи уходят вместе. Можно ли, отказавшись от универсализма, сохранить надежды на сознательный контроль за языком?

Философия связана с национальными языками. Высокомерие классической философии по отношению к ним трудно продолжать исповедовать в настоящее время. Отказываясь признать существующие языки достойным предметом размышлений, классическая философия довольно часто шла за языком (за языками). Неоднократно обращалось внимание на то, что, например, аристотелевская классификация категорий связана с особенностями древнегреческого языка и является классификацией типов сказуемых древнегреческого языка (ведь категории – это типы сказывания о вещах)[5]. При всем своем универсализме Гегель не сомневался в том, что его философия возможна лишь на немецком языке (что ее невозможно изложить «ни кратко, ни популярно, ни по-французски»). Если говорить о философии современной, то все ее главные течения распределяются по разным языкам. Аналитическая философии – преимущественно англоязычная. В числе ее основоположников были философы из Германии и Австрии, но настоящее признание их идеи получили лишь после перевода их работ на английский (это касается Р.Карнапа и К.Поппера, а Л.Витгенштейн вообще занимался философией только в Англии). Журналы аналитического направления издаются сегодня в разных странах (Израиле, Швеции и т.д.), но на английском языке. Герменевтическая философия остается преимущественно немецкоязычной, структурализм и постструктурализм – франкоязычным течением. Англоязычные философы и переводчики неоднократно писали, что немецкие термины Ferstehen (понимание) или Geisteswissenschaften (науки о духе) не поддаются точному переводу на английский, оставляя их без перевода. Случайно ли это? Вряд ли. Для русской философии также характерен свой набор тем, который, несомненно, связан и с языком. Например, мы обнаружим в ней массу работ с названиями типа «Смысл жизни», или «Смысл истории». Стоит только попробовать перевести эти названия хотя бы на английский, как мы почувствуем лингвистическую и культурную относительность. Подобные вещи свидетельствуют не в пользу универсалистских претензий философского языка. Но можно ли, отказавшись от этих претензий, сохранить позицию хозяина и распорядителя по отношению к языку уже национальному? Оправдана ли, если мы откажемся от универсализма, постановка вопроса о родном языке как задаче? Или это предполагает позицию в духе Хайдеггера – «дать говорить самому языку»? Но тогда наша задача по отношению к языку – чисто отрицательная: она состоит в том, чтобы не мешать родному языку говорить.

Сформулировав эти вопросы, мы попадаем в область проблем, важных в первую очередь для современной герменевтической философии. Это проблемы статуса культурной традиции и нашего возможного отношения к ней. Для герменевтики позиция вне культурной традиции, как и вне языка, невозможна. Мы всегда внутри. А это значит, что контролировать ее воздействие на нас, на нашу духовную деятельность мы не способны. А для того, чтобы оценить, насколько мы в каком-то вопросе рассуждаем как русские, и насколько именно наш родной язык предлагает нам в данном случае ходы и повороты мысли, мы должны были бы такой способностью обладать. Думаю, что все, кто философствует на русском языке, философствуют как русские, независимо от осознания этого и от собственных намерений вообще. Например, исключительно национальным русским явлением было наше западничество. При всем своем универсализме П.Я.Чаадаев рассуждал как русский: с русским языком и культурой связана хотя бы тема смысла истории, которая была для него одной из центральных. Поэтому, вопреки своим сознательным намерениям, русские западники оставались явлением русской культуры. Собственно, и Запад, о котором писал Чаадаев, был тоже фантомом русской культуры. Оказавшись на Западе, западник А.И.Герцен, как известно, в значительной мере пересмотрел свои оценки европейской цивилизации[6]. Получается, что родной язык и родная культурная традиция все равно ведут нас, какие бы сознательные цели мы себе не ставили. Что тогда даст нам постановка задачи овладения родным языком и в какого рода действиях может выразиться ее выполнение?

Х.-Г.Гадамер ставит под сомнение возможность превращения родного языка в простой объект. Бессознательность, с его точки зрения, всегда остается способом бытования языка[7]. Он даже сомневается в том, что изучение родного языка как предмета имеет смысл. Действительно, помнит ли кто-то из нас, окончивших школу не одно десятилетие назад, формы спряжения глаголов, или что-нибудь подобное? Я не помню, хотя думаю, что в основном спрягаю глаголы правильно. Даст ли мне что-нибудь (в смысле совершенствования речи на родном языке) повторение этого материала сегодня? Сомневаюсь. В неменьшей степени это же касается смыслового мира родного языка. Мы всегда внутри него. Мы можем стремиться осознать что-то относительно него (в том числе соотнося родной язык с иными языками, например, при переводе), но никогда не сможем осознать все. Как писал Гадамер, рефлексия ставит перед моими глазами кое-что, что было у меня за спиной, кое-что, но не все[8]. Это не значит, что не стоит даже ставить вопросы об особенностях родного языка и культурной традиции, их отличиях от других языков и культур. Стоит ставить, но не стоит надеяться, что размышление на эти темы выведет нас к сознательному и целенаправленному пользованию ими, к плановой и расчетливой эксплуатации их смысловых ресурсов.

Как можно воспринять после этого призыв осознать родной язык как задачу? Мне кажется, что это может изменить не наше реальное отношение к языку и культуре, а наши декларации о намерениях. Новоевропейская философия хотела быть наукой, подражала строгой науке. Такой была ее декларация о намерениях. У С.Кьеркегора она другая: он считал задачей философии осмысление индивидуального опыта, отрицая претензии философии на общезначимое знание. Значит ли это, что философия Декарта или Спинозы была «более научной», чем кьеркегоровская? Не думаю. Разве что, гораздо более наукообразной по форме. Изменилась лишь декларация о намерениях. Хотя и это изменение ведет к реальным последствиям. Ведь отказываясь от претензий на общезначимость, философия сдвигает и собственную тематику (Кьеркегора уже не интересует, скажем, проблема источника знания). Примерно также и с языком. Осознав родной язык как задачу, мы вряд ли изменим свою позицию по отношению к нему. Хотим мы этого, или нет, он прокладывает пути нашей мысли, и степень его влияния на нашу мысль невозможно вычислить и проконтролировать. Но, видимо, изменится декларация о намерениях: из числа последних будет исключено стремление к культурному и языковому универсализму. Мы захотим мыслить изнутри собственной культурной традиции. Наверное, из наших размышлений уйдут какие-то темы и повороты мысли, им на смену придут другие. Возможно, это повлечет за собой изменение отношения философии к политике. Но трудно представить себе, какие изменения в отношении философии с языком могут произойти из этого, представить, что изменится характер ее связи с языком. Можно еще раз повторить: рефлексия не может помочь осознать все. Язык можно было бы сделать задачей философии, находясь вне его. Но при отказе философии от универсалистских претензий такая позиция вне языка выглядит скорее невозможной.


[1] Наст. издание, с.

[2] Подборку их высказываний на эту тему см.: Медведев В.И. Объяснение. Понимание. Язык. СПб.,1997. С.106-112.

[3] См. об этом: Эко У. Поиски совершенного языка в европейской культуре. СПб.,2007.

[4] См. Аристотель. Соч. Т.2. М.,1978. С.93. Причем, это было чисто априорным философским убеждением, не основанным на изучении реальных языков. Греки, как известно, не проявляли к такому изучению никакого интереса.

[5] См.: Бенвенист Э. Общая лингвистика. М.,1974. С.106-111.

[6] Н.А.Бердяев пишет, что и увлечение Герцена Западом и его последующее разочарование были типично русскими. См.: Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.,1990. С.29. Возникает аналогия с тем, как в фильме «Стиляги» герой изумляется, узнав, что в США таких стиляг, как они, просто нет. Полностью ориентированное на западные образцы стиляжничество также было явлением именно советской, а не западной культуры.

[7] Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М.,1988. С.471.

[8] Gadamer H.-G. Philosophical Hermeneutics. Berkeley; Los-Angeles, 1976. P.38.

Архив журнала
№4, 2020№1, 2021кр№2, 2021кр№3, 2021кре№4, 2021№3, 2020№2, 2020№1, 2020№4, 2019№3, 2019№2, 2019№1. 2019№4, 2018№3, 2018№2, 2018№1, 2018№4, 2017№2, 2017№3, 2017№1, 2017№4, 2016№3, 2016№2, 2016№1, 2016№4, 2015№2, 2015№3, 2015№4, 2014№1, 2015№2, 2014№3, 2014№1, 2014№4, 2013№3, 2013№2, 2013№1, 2013№4, 2012№3, 2012№2, 2012№1, 2012№4, 2011№3, 2011№2, 2011№1, 2011№4, 2010№3, 2010№2, 2010№1, 2010№4, 2009№3, 2009№2, 2009№1, 2009№4, 2008№3, 2008№2, 2008№1, 2008№4, 2007№3, 2007№2, 2007№1, 2007
Поддержите нас
Журналы клуба