Когда речь идет о политическом, всегда возникает вопрос, касающийся субъекта, который бы мог адекватно артикулировать и репрезентировать требования множества в публичном. С одной стороны, феминистская теория пытается найти особенный женский субъект (идентичность, особый женский опыт) в качестве отправной точки для своей рефлексии и выражения требований, страданий (исключения, угнетения). Женское сознание в такой освободительной/фундаменталистской/эссенциалистской парадигме вступает в борьбу за признание «исключительно женского», женской единичности и ее экзистенции, которая жестоко «снимается» в гегемонном маскулинном порядке. Оно проходит в своей борьбе все стадии гегелевской диалектики раба, но оно не может выйти из тупика несчастного сознания, поскольку обретение Разума, в соответствии с гегелевской диалектикой покупается ценой интериоризации гегемона внутрь, в самое сердце субъективности. Феминистский субъект рождается  уже расщепленный желанием Другого — закона Отца, то есть маскулинного социального и политического дискурса. Поэтому, с другой стороны, политическое в качестве поиска, отстаивания и утверждения субъективности, обращения феминизма к/в экзистенциальной(ую) теории(ю) самости вынужденно повторять один и тот же промах – оно попадает в сеть желания Другого, имени Отца, который и  заставляет предъявить требование политическое как требование любви, быть субъектом желания – субъектом повторения.  Субъект декартовского толка не способен к повторению, он не понимает  бессознательного, опираясь только на свое Я и принцип cogito ergo sum. В то время бессознательное начинает работать против субъекта, ограничивая в правах и возможностях как раз тех и того, кого стремятся освободить. Сознательно отрицая повторение, тем самым мы задаем его. Субъект впадает в «бесконечное etс»  в  своем запросе и перечислении своих требований, потому что он сам есть нехватка, следствие и эффект — он не центр, поскольку сам принадлежит структуре повторения. В то время как повторению покоряются, оно работает независимо от воли-неволи субъекта.

 Вводимое мною понятие «повторения» как социально-политической категории  применимо в феминистской  теории, потому что оно отражает именно суть женской борьбы, основанной на желании, борьбе (требовании) избытка и нехватки, «психики власти», стратегиях-тактиках вырабатывания языка и говорения и т.д. Повторение субверсивно, это мощное орудие, которое требует понимания сути его действия. Если нет ничего, кроме повторения, если сам субъект — это субъект повторения, то необходимо перейти к самому условию желания – той точке основополагающего раскола в субъекте, из которой возникает речь и требование. Само отчаяние выводит нас к повторению, отчаянье субъекта указывает на место его расщепления между его символическим тождеством и тем, что не есть.

Кьеркегор и его повторение.

Проблему повторения первым обозначил Кьеркегор, вводя своей философией отчаяния основополагающий разрыв в самом сердце Я, расколов его на конечное и бесконечное, человеческое и божественное, разум и экзистенцию. Кьеркегор ищет возможности «подрывного» повторения в пределах любовного дискурса. Проблематика повторения рассматривается им в контексте экзистенции самости и касается «серьезности существования». Романтичная любовная история становится иллюстрацией ритма повторения, отстукивающего на заднем плане, повторения слов и ударов сердца. Тем не менее, как пишет Лакан, эта история с донжуанской легкостью разбивает все иллюзии любви»  - и указывает на проблему более фундаментальную, собственно этот текст и породившую - проблему расщепления субъекта, который проходит путь повторения.

 Основное место в нем занимает фигура экспериментатора-наблюдателя – это субъект, который желает повторить нечто, имевшее место в прошлом, в качестве настоящего. Он совершает определенные действия, полностью дублируя сценарий свой прошлой поездки в Берлин для того, чтобы произошло повторение пережитых им там ощущений. Его субъективные действия осознанно повторяются, но внешние ситуации как своего рода случайности вмешивались в консервативное довольство его натуры, и расстраивали план повторения. Оказалось, что прошлое удовлетворение не переживается вновь. Оно не повторяется.  Субъект не получает повторение, мы не можем перетянуть опыт прошлого в настоящее сознательно и извлечь из него удовольствие. «Повторение невозможно», подводит итог Кьеркегор устами Констанция, и радикализует вопрос: «Есть невозможность повторения» . Именно это невозможное и будет отправной точкой, по причине которой и возникает намерение что-то повторять. На опыте субъект может научиться только одному — невозможности. Это и есть то Реальное, с которым он сталкивается в настоящем, которое кладет конец принципу удовольствия.

               Повторение пульсирует в качестве неразрывной связи припоминания и работы памяти над тем фактом, что все изменяется, в силу сокрытых внутри дуальностей и противоположностей. Оттого несчастнейшие в кьекрегоровской концепции – натуры вспоминающие, то есть отброшенные в автономию воспоминания-поминовения и занятые лишь скорбью по утраченному объекту (что вполне может соответствовать фрейдовской концепции траура). Именно пассивному воспоминанию противопоставляется счастье повторения, которое по мере продвижения по тексту все больше обрастает теологическими категориями и разрешается в диалектике чуда, дара и провидения.

               Кьеркегор показывает любовь-воспоминание через работу памяти, постоянного воспоминания и страдания по поводу образа любимого, когда тоска и трансцендентное страдание так и не дают до конца проявиться факту, что любовь к возлюбленной, которая парадоксально удерживается, уже утеряна. Эксперимент превращается в проверку влюбленного, которому предлагается отказаться от отношений с девушкой, чтобы снова получить ее, но уже не в качестве «прошлого», а живого настоящего. Повторение должно возникнуть из опыта отрицания страдания страданием же, осуществления утраты, чтобы повторение возникло как начинание сначала, в котором любящие получили бы друг друга снова. Оно наступает, но неожиданным образом. Девушка выходит замуж, осуществляя свое «этическое», а поэт снова обретает себя, как расколотого субъекта, утратившего возлюбленную окончательно.

Мы можем утверждать на манер экзистенциалистов, что именно так рождается новый  индивид, который получил себя и оказался отброшен в одиночество субъективности, но уже осознанно и «этически». Более того, он даже как будто слился с самим собой, обрел целостность – «он стал поэтом», соединившись с Я-идеалом. Но мы не будем этого делать, потому что, вопреки навязчивой очевидности в виде субъекта, вернувшегося к себе, произошло нечто иное, чем простой опыт рефлексии и негативности. «Внутренний раздор, в который ввергла его встреча с нею, уляжется только тогда, когда он действительно к ней вернется. Ведь пока девушка существует не сама по себе, а как отражение его шатаний и того, что их вызывает» . Герой искал не любви, а утраты – ее-то он и получил. Эксперимент показал наличие зияющей пропасти, травмы, которая ничем не может быть восполнена.

 Для Кьеркегора эта позиция двойственна. С одной стороны, можно понимать это как поиск целостности, в которую всегда метит движение нехватки, силясь эту пустоту и внутренний разрыв артикулировать. С другой стороны, навязчивый поиск «встречи» оборачивается так же радикальной «невозможностью совершить движения веры». Встреча с абсолютом возможна только за границами мыслимого. И чем ближе Кьеркегор подходит к черте с Реальным, тем больше возрастает «тревога», поскольку обрываются все связи с «этическим» и прочими категориями. Вера и встреча у Кьеркегора носят характер неартикулируемый, заставляющий прибегать к методу непрямой коммуникации.

 Так мы можем на манер кьеркегоровкского героя утверждать, что повторение невозможно. С другой стороны, есть еще кое-что – а именно сама невозможность повторения, указующая на некий бессознательный механизм повторения, который и заключается в акте оплакивания вспоминающего. Повторение – это требование нового, а не тоска по прошлому, есть воспоминание наизнанку, которое оборачивается помимо воли субъекта, его самых горячих чаяний новым, то есть повторением как возможностью рождения заново. У Кьеркегора и речи нет о том, чтобы стать целостным субъектом, соединившись с абсолютом. Речь идет только о необходимости для субъекта каждый раз прокладывать определенный круг, говоря о своем несчастье. Эта сама невозможность воплощения дает ключи к тому, что идеал не может быть воплощен, и целостная личность невозможна. Что стоит за повторением? Реальное, которое навязчиво заявляет о себе сквозь различные жизненные сценарии, сквозь навязчивое требование избытка/нехватки.

Повторение у Фрейда и Лакана.  

    Как известно, Фрейд вводит понятия двух принципов: принципа удовольствия и принципа реальности. Первый из них связан с тенденцией к разрядке, то есть возвращение нервной системы в состояние стабильности. Принцип реальности  имеет противоположную задачу, неразрывно связанную с формированием Я. В целях самосохранения Я должно временно отказаться от немедленного получения удовольствия и временно испытать неудовольствие ради того, чтобы окольным путем к нему придти. По мере развития, пишет Фрейд, Я сталкивается на более высоких уровнях с неудовольствием, которое носит уже иной источник. Этот источник есть внутреннее расщепление в психическом аппарате – расщепление между требованием влечения и его недопущение на последующие этапы развития. Влечения подвергаются вытеснению, уходят во внутрь и там остаются, не находя разрешения, задерживаются и останавливаются в развитии. Прорыв этих влечений окольными путями в той или иной форме, удовольствия уже не приносит, скорее эффект поменялся на противоположный – неудовольствие. По мнению Фрейда, суть здесь в действии первичных позывов, которые должны были привести к удовлетворению. Однако, имеющийся уже опыт, что эта деятельность  и тогда вызывала только неудовольствие, ни к чему не привел. В случае активности повторяющего мы не удивляемся повторению одного и тоже, воспроизведения одной и той же черты в его характере. Но нас поражают случаи, в которых индивид становится пассивной жертвой сил повторения. Эта вынужденность, приобретающая чуть ли не мистический характер, показывает, что в «психической жизни людей  действительно существует вынуждение повторения, которое выходит за пределы принципа наслаждения» . Это странное вынужденное повторение оказывается первичнее, элементарнее, спонтаннее, чем принцип удовольствия, который полагался изначально.  Некий остаток постоянно будет заявлять о себе, смешивая удовольствие и неудовольствие, вступая и выступая в качестве принципа, к которому я здесь отсылаю. И Фрейд, и Кьеркегор показывают, что повторение ни есть возвращение одной и той же потребности. Возвращение потребности — это уровень и гомеостаза, и вожделения. Вот тут-то экономическая точка и не срабатывает. Принцип удовольствия оказывается двойственным, являя себя как удовольствие и как неудовольствие, когда «неудовольствие одной системы является одновременно удовлетворением другой» .

 Отталкиваясь от проблем, поставленных Фрейдом, Лакан идет дальше, пытаясь демистифицировать эту «демоническую» составляющую в субъекте. Реальное у Лакана находится на границе с символическим – более того, оно само есть эта граница, и в этом смысле парадоксально. С одной стороны, оно предшествует символическому в качестве отправной точки – с другой стороны, структурируется им, попадая в его сети.  Реальное – это продукт, отброс, остаток символизации, оно не поддается символизации, записи, артикуляции. Это незамкнутость, дыра, вокруг которой и структурируется символическое. Реальное — это бесконечная отрицательность, которая сама не может быть подвергнута отрицанию. Это пробел, скрывающий в себе радикальную невозможность репрезентации, оно само есть эта неудача отношения символического к Реальному, которую следует рассматривать как сети удовольствия к ядру реального.

 Потому Лакан показывает двойственность повторения: повторение вышеописанного жеста бессознательного по отношению к субъекту – Wiederkeht и повторение как Wierderholen. Первое представляет собой навязчивое повторение  automation – возвращение навязывающих себя знаков. Это то, что ловит субъекта в сети принципа удовольствия «субъективирующим гомеостазом» и производит экран желания, обращая жизнь субъекта в сон, механическое повторение. Бессознательное в качестве символического структурировано как сеть означающих, которые всегда возвращаются помимо воли субъекта. Эффект возвращения заложен в самой структуре сети. В этом ключе понимает Лакан фрейдовское Wiederholungswang – принуждение к повторению, автоматизм. Второй смысл заключается в  повторении как встреча с Реальным: «Реальное как встреча, которая может не состояться, как встреча по самой сути своей есть встреча несостоявшаяся» . Реальное играет фундаментальную роль в виде навязчивого повторения, выступая в качестве чего-то превосходящего субъекта, дающего ему то, что более него самого и более ценно, чем то, на что субъект претендует, находясь в услужении у принципа удовольствия, диктующего требования «замкнутого единого». Последнее выражает бесконечное стремление субъекта, мотивированного на стирание первичной черты. Первичное повторение потому оборачивается фантазматической жаждой целостности, единства с утраченным объектом.  Но у повторения не одна сторона – оно выступает и как нехватка, и как излишек. Нехватка задает модус стремления к единству, избыток же возникает как другая сторона, то есть страх перед новым объектом, который обернется новой травмой, потому бесконечное стремление избежать встречи с реальным. Повторение оборачивается кругом, воплощая в себе движение к невозможному, и одновременно избегания самого Реального. Это избегание того, чего невозможно добиться.

 В этой схеме у Лакана «встреча с Реальным» представляет собой хиазм сознательного отказа и бессознательного выбора. Это – необычное для картезианской схемы «действующего сознательного субъекта» – сочетание ставит под вопрос понятия намеренности и причины. Случай оставляет зияние, выбивает из колеи: «… двигателем, душой развития действительно является тот случай, тот камень преткновения, что мы зовем здесь tuche» . Это разрыв, выступающий в качестве сбоя, остановки, уничтожает речь, ставит под вопрос дискурс, за которым заново производится новый текст. То, что я делаю, мой поступок не тождественен тому, что я получаю; он не является результатом моего сознательного выбора.

 Представленное здесь расщепление повторения носит сугубо аналитический характер, в то время как для существования субъекта два повторения действуют одновременно. Там где перед нами открыто и демонстративно пульсирует повторяемость как постоянное возвращение символической структуры, ее окостеневание под действием automation, на заднем плане всегда существует пространство «несбывшейся встречи». Это одновременно есть невозможность, превосходящая субъекта, и одновременно то, что недоступно символизации, может эту систему разрушить, создав иную систему означающих. Это своего рода пустое место. Дыра в дискурсе, откуда речь собственно и производится, абсолютная негативность, которая не поддается никакому отрицанию.

 Если рассматривать повторение в качестве негативного движения или влечения к смерти, то такой возврат одновременно будет смертью и для существующего дискурса. Причиняемая следствиями двойственности повторения - лакуна в дискурсе, она способна привести  вновь к повторению, которое одновременно будет его переозначиванием. Именно в таком ключе повторение рассматривается Джудит Батлер.

Между субъектом и субъекцией.

 Для Батлер понятие субъекта двойственно: с одной стороны, это субъекция, подчинение внешней власти, с другой – полагаение себя как субъекта,  имеющего самосознание и власть, что возникло  из философской традиции, отождествившей разум и Я.  Поэтому, «само устройство субъекта в определенном смысле находится под воздействием этой самой власти» .  Власть не только давит на субъекта извне, но  и действует  изнутри, являясь самим условием его существования.  Соединяя  понятие субъекта Фуко, как произведенного властью, сформированного ею с понятием лакановского  субъекта, расщепленного желанием Другого, мы получаем, что  власть обеспечивает само условие существования субъекта и прописывает траекторию его желания. Таким образом,  подчинение есть не внешнее давление чего-то нам противостоящего, но глубокая фундаментальная зависимость, сродни любовной. Она внедрена в самое нутро нашего существа, определяя нашу фундаментальную безысходность, невозможность полной автономии выбора: «Субъекция означает процесс становления субординированным властью и в то же время процесс становления субъектом... субъект вызывается к жизни фундаментальным подчинением власти» . Власть действует на субъект двояко: с одной стороны, она делает его возможным, с другой продолжает воспроизводить себя в его действиях.  Отсюда  понятие власти двойственно: с одной стороны, это то, что предшествует субъекту, с другой – это активность деяния субъекта, воплощенная в его воле. Отсюда следует определенная двойственность: «Как поволенный эффект субъекта, субъекция есть субординация, которую субъект навлекает на себя» .

Потому власть – это и «извне» субъекта, и место его самого. Произведенный властью, субъект оборачивается субъектом, основывающим власть. Власть не всего лишь условие, внешне предшествующее субъекту, и не может идентифицироваться исключительно с ним. Если условия власти должны продлеваться, они должны повторяться вновь и вновь, субъект и есть зона механического повторения, повторения, что никогда не бывает чисто механическим. Выйти за пределы власти не значит избегнуть ее. Субъект не может подавить амбивалентность.  Колебание между уже-здесь и еще пока нет — это перекресток, который соединяет одно с другим, и из него вновь и вновь воспроизводится амбивалентность.  Реартикулируемая власть реартикулируется в двух смыслах: уже сделанного и сделанного снова, пере-деланного.

 Если существует зазор между властью производящей субъекта и властью, которая воспроизводится этим субъектом, то власть как условие не равна тому, чем субъект обладает. Власти, которая инициирует появление субъекта, не удается сохранить  непрерывную связь с той властью, которую субъект повторяет в своей субъективной свободе действия.

  Социальные санкции работают через исключение-перекрывание, производя область возможного порядка любви - «нормальной гетеросексуальности», перекрывая другие формы любви в качестве исключения, подобно действию меланхолии, когда Сверх-Я становится тем, что сохраняет невозможный объект любви. Меланхолический триумф власти – поддержание  себя в живых за счет производства социально «мертвых».  Удержаться в социальном существовании – значит подчиняться социально приемлемым терминам, которые никогда полностью не становятся тождественными субъекту, идеальный закон, который никогда не сможет быть исполнен. Субъект всегда рискует не воспроизвести свои термины. Так власть скрывает это фундирующее субъекта противоречие и собственные основания. Нормы воспроизводятся через повторение, потому что всегда находятся в риске – расплаты за неправильное повторение.

Гендерное повторение.

Внутренняя разорванность «нормальных» субъектов, вынуждает  повторять одни и те же правила желания, представлять собой «нехватку друг друга», «двух половинок»  в качестве противоположностей мужского и женского в символическом строе. Более того, в символическом мужское и женское окостеневает в своей противоположности, они строго разделено на функции и занимаемые места. Лишь в порядке Воображаемого мужское и женское совместно создают некое единство, единое в различии. В символическом же каждый не восполняет нехватку другого, а занимает место нехватки его собственной, воплощая собой то, чего у другого нет. Мужчина и женщина передают друг другу общую нехватку, на чем и строится их символическая коммуникация. Женщина не дополняет мужчину, а становится воплощением его нехватки, объектом желания, поддерживая таким образом гетеросексуальный порядок желания и повторяя структурное единство для достижения единства собственного. Но в Реальном вся эта игра различий не имеет места – напротив, поначалу для Батлер оно заявляет о себе точкой, которую Батлер обозначает как гомосексуальность – тождественность привязанности, желание себе подобного – то есть объекта того же пола. Гомосексуальное желание — это желание не вписанное в символическое, невозможное для символического, сама воплощенная невозможность его записи и означивания. Если меланхолический остаток – это остаток гомосексуального толка, то этот остаток обретает форму подавленного мятежа и бунта, который становится невозможен в виду своей исключенности. «Когда запрет на гомосексуальность пронизывает всю культуру, тогда утрата гомосексуальной любви происходит под давлением запрета, повторенного и ритуализованного в культуре повсеместно. Следствием является культура гендерной меланхолии, где маскулинность и феминность возникают как следы не допущенной и не допускаемой  к переживанию любви, и где маскулинность и феминность по необходимости закреплены в гетеросексуальной матрице  совершаемыми с их стороны отказами» . Не допускаемая до переживания гомосексуальность, само фактическое ее отсутствие означает отсутствие возможности любить и утрачивать – то есть по сути меланхоличную гетеросексуальность. Таким образом, поначалу приходится как будто сделать вывод, что любая гендерная субъективность меланхолична. Власть, действующая как меланхолия означивает, таким образом, сферу привязанности как зону, выведенную из-под контроля дискурса. С одной стороны, меланхолия есть сфера сдерживания, поскольку негативный потенциал оказывается подавлен, исключен из сознательного-публичного. Гомосексуальная утрата не может получить публичного оплакивания и признания. С другой стороны, власть создает новую топику, нечто приватное, данное в распоряжение субъекту.

 В различении на пол и гендер, пол противополагается гендеру как реальное, естественное, как видимость основания, в то самое время как пол является эффектом – тем, что произведено самим повторением гендера.

 Гетеросексуальный порядок действует по принципу вынужденного повторения, которое оказывается эффектом собственной оригинальности. В сети повторения и желания обращаются гетеросексуальные идентичности, онтологически единые фантазматические категории «мужского» и «женского» – это театрально произведенные эффекты, которые постулируют основания оригинальности – «натуральности». Исключения из правил нормальной сексуальности означиваются как провал повторения, то есть неудачная копия гетеросексуального идеала-оргинала любви, который сам есть основа всех копий, но он сам есть копия ничего. Любой оригинал требует повторения, требует желания повторения, для того, что бы скрыть пустоту собственных оснований и подтверждать себя как оригинал. Без гомосексуальности как копии не будет гетеросексуальности как оригинала. Понимание гендерной структуры как имитации, сущность которой состоит только в повторении, прикрывающем пустоту, позволяет переосмыслить гомосексуальность: гомосексуальность переворачивает порядок имитации, у которого нет оригинала. Но пародийный и имитативный эффект гейской идентичности может работать, с другой стороны, не только на подтверждение гетеросексуальной идентичности, но и на разоблачение самой структуры гетеросексуальности как непрерывной, бесконечного и панического самоповтора, пряча собственное небытие (свой риск не повториться). Чем больше экспроприируется акт повторения, тем больше разоблачается оригинал как имитация и пародия . Сама форма сексуальности есть комедия, в которой разыгрывается один и тот же маскарад. Причина игры, объект желания, утрата, которая заставляет бессознательно играть и тем самым воспроизводить перформативный статус маскулинного желания, состоит в том, что сексуальность, как нехватка в Другом, никогда не может закрепиться до конца в означающем. Она всегда  превосходит перформанс, и, следовательно, нормативность. Пол, гендер, сексуальная практика – ничто из этих понятий полностью не выражает сексуальность.

  Потому необходимо заниматься гендером как местом работы повторения, а не требовать «различения» или же «единства» гендерных идентичностей. Акт работы сексуальности против гендера заключает в себе что-то, что не может полностью явить себя в перформансе, но зато способно сохраняться в своем разрушительном подрывном обещании. Не существует никакого внутреннего ядра, которое требовало бы своего выражения в гендере как культурной надписи – реальна лишь игра перфомативности и скольжение в означающих. Психическое лежит не вне структуры, но в ней самой, в означающем, через которое тело является, представляется в структуре символического.

 Поэтому психику следует переосмыслить как вынуждение повторения, как то, что обусловливает повторяющийся перформанс идентичности. Если каждый перформанс повторяет себя, то каждое повторение требует интервалов между актами. «Вынуждение повторения открывает психическое внутри цепочки означающих как нестабильность. Но это не внутреннее ядро, которое Я выражает через гендер. Психика суть изначальный провал повторения, провал, т. к.  он побуждает повторение и таким образом останавливает возможность подрыва, подрывное повторение внутри вынужденной  гетеросексуальности»

 Возможно ли исцеление от меланхолии?

Таким образом, меланхолия в текстах Батлер и есть психическая жизнь власти. Насилие, лежащее в основе власти – это амбивалентность самого любящего по отношению к объекту привязанности. Власть сама создает меланхолический порядок желания, в котором одни формы любви запрещены еще до фундаментального запрета (запрета на инцест), каковые сами создают возможность такого запрета и остаются бессознательными для существования. Меланхолия многое проясняет в вопросе связи границ психических и социальных друг с другом, где происходит поддерживание социальных границ за счет психической жизни. Власть производит, таким образом, субъекта, но она производит и что-то еще, а именно сам этот меланхолический остаток, который прячет и уводит из-под сознания, то есть из сферы публичного дискурса.

 Психическая жизнь власти, основанная на меланхолическом повторении, производит субъекта, который, скованный радикальными цепями, не может из них высвободиться, запутываясь в парадоксе свободной воли и детерминизма.  В этом и состоит критика Батлер экзистенциальной традиции протестующего феминизма со свойственным последнему воспроизведением внутреннего трагического раскола. Это и есть экзистенциальное отчаянье. Не случайно в экзистенциальной философии категория действия предполагает субъекта как контролирующего себя и совершающего свои действия. Здесь учреждается политика индивидуальности, возлагающая всю ответственность на субъекта, от которого требуется найти категорию, адекватно отражающую множественность интересов, и таким образом, выступающую всеобщим субъектом, с которым бы каждый мог идентифицироваться. Такова же и фигура трагического героя, который есть единичность, берущая на себя всеобщее, выражая в своем акте всеобщую волю, и таким образом противопоставляющая себя как всеобщее другому всеобщему, которое он силится опровергнуть.  Весь пафос трагедии заключен в речи героя, который собственно и говорит из «раскола», артикулируя травму — собственную смерть. Политика субъективности – это работа скорби, попытка публично оплакать утрату. Тем самым делается очевидной связь между феминистскими практиками и чаяниями экзистенциальной философии, через которую уже пытался перешагнуть Кьеркегор.

 В экзистенциальной философии, действующий субъект всегда есть самость, которая противостоит или входит в этическое, но таким образом, что всегда сохраняет дистанцию между собой и культурой, дискурсом, языком посредством основного картезианского принципа cogito ergo sum, рефлексии над собственным существованием. Батлер замечает: «Согласно такой модели, «культура» или «дискурс» марают субъект, но не конституируют его. Это стремление к определению и замаранию предшествующего субъекта оказалось необходимым для установления точки деятельности, которая не полностью детерминирована этой культурой и дискурсом» . Субъект сталкивается со своим окружением в дискурсе, оно противоположенно ему, противопоставлено. Культура его не затрагивает целиком, она именно марает его, и потому деятельность такого субъекта постоянно направлена на оппозицию, поддерживание дистанции и преодолению этих внешне наложенных на него пут-конструкций, не замечая, что они неразделимы с его экзистенцией и являются частью самой его субъективности.  Та же картина есть и во внутреннем субъекта, когда он в себе разорван и требует единства, таким образом, внутренние противоречия самой субъективности эксплицируются, экстериоризируются в политическое на манер речи трагика.

  В итоге формируется трагическая политика идентичности, выстроенная из отправной точки в качестве феминистского субъекта, с одной стороны (М. Виттиг, С. Бовуар), либо все большее углубление дофеминистской индивидуальности, своей единичности (Л. Иригарэ, Р. Брайдотти). На деле это один и тот же процесс, в котором запутывается субъект: «Теории феминисткой индивидуальности, которые разрабатывают предикаты цвета, сексуальности, этничности, класса и телесного здоровья инвариабельно заканчиваются  приводящим в замешательство etc в конце списка»  Получается, что всякая попытка обрести единство посредством субъекта, объединиться под началом субъекта, не находит единодушия, а напротив впадает в дурную бесконечность, в это ets. Никакого субъекта не образуется, воспроизводится лишь распад на означающие s1, s2, s3, s4....n,.. etc, бесконечность прилагательных-требований, что заставляют вновь и вновь искать ситуативный субъект. Это и есть противоречие, заключенное в самом доверии к структуре нехватки-избытка – «знак исчерпанности, равно как и знак бесконечности процесса самой сигнификации» . Структура нехватки подталкивает к каждой новой попытке создания индвидуальности и ее целостности, и одновременно выступает как препятствие по замыканию категории. Трагик должен вновь и вновь «умирать», чтобы поддерживать свой трагический статус. Будучи в сущности негативной, категория субъекта воплощает свою негацию в действительность через оппозицию, в то время как вопрос о том, что конституирует субъекта как противостоящего и ему противостоящее остается неразрешенным. Другой оказывается, таким образом, искусственно, создан для субъекта, и, будучи Другим, задает ненужные вопросы по поводу познаваемости и непознаваемости.

  Поэтому невозможно разрешить проблему через индивидуальность траура, работы скорби и т. д. Мы не можем выйти из меланхолии, но можем ей довериться. Мы можем повторить ее саму, подобно тому, как меланхолик воспроизводит в себе конфликт с утраченным лицом, уничтожает себя, чтобы сохранить любовь. В этом и заключается подрывной потенциал, когда происходит повторение этой же самой структуры в качестве «диссонатного» и денатурализованного исполнения», каков например перформативный статус драга или лесбийского бутча – комическое повторение. Гендер используется в таких случаях как миметический, фантазматический и неестественный. Если сексуальные меньшинства исключаются по принципу не преуспевших в повторении, в качестве «неудачных копий», «нереальных», то они лишь повторяют один и тот же закон повторения, и воплощают в себе тот факт, что любой гендер обречен на провал и этот провал лежит в основе самого гендера. Неудача, провал, отсутствие в этом смысле более конститутивны и входит в саму отправную точку повторения, оказываясь подхваченными в нем и метафорически представленными.

 Подобное повторение по сути является гиперболой, доводящей логику развития понятия до конца, до преизбывности. Этот жест, указующий и разоблачающий гегемона, состоит в комическом. Сама структура гендера «идеальна», самопародийна, самокритична и подвержена расщеплению и распаду. «Принятие власти не является прямолинейным процессом взятия власти в одном месте, переносе ее в целостности и сохранности и затем немедленного ее присвоения; акт апроприации власти может включать в себя измерение власти, такое, что власть принятая или присвоенная работает против власти, что сделала такое принятие возможным».

Таким образом, в батлеровской концепции повторение обретает политическое значение. За видимым действием властной структуры повторения, которая функционирует посредством правил automation всегда есть бессознательная встреча – tyche, зазор, который задает эффект навязчивости сети. Само по себе требуемое повторение нормы производит раскол, пропасть между фантазматическим и реальным, смешивает фантазматическое и реальное, потому что реальное есть ничто, лакуна, которая не может быть повторена и потому идеал не может быть воплощен.

 Потому, настаивает Батлер, важно выявить, «какой культурный аппарат обеспечивает встречу инструмента и тела, и какие возможны интервенции в ритуальное повторение» . Действие возможно лишь в пределах структуры в качестве «вариации на тему повторения», которое уже  запущено и обращается в собственной двоякой структуре, одновременно выступая и как запрет, отказ, и открывая возможности для собственного переозначивания. Речь идет не о том, чтобы повторять, либо не повторять, поскольку нет самости, способной к экзистенциальному выбору. Есть только предписания гендерных функций «быть хорошей матерью», «быть сексуально желаемым объектом», «быть хорошим сотрудником», только эти прилагательные становятся структурой желания, а желающий их субъект собирается ретроактивно. «Существует только подъем инструментов с того места, где они лежат. При этом сам подъем становится возможным при помощи инструмента, лежащего там же» . То есть само повторение  диктует и раскрывает механизм своего функционирования. Если нет ничего, кроме повторения, то, возможно только довериться ему заставить работать на себя. «Задача будет принимать во внимание эту угрозу и нарушение не как перманентное сопротивление  социальным нормам, обреченным на пафос вечного провала, но скорее как  критический ресурс в борьбе за реартикулирование самих понятий символической легитимности и интеллигибельности» .Зазор  повторения, то есть зазор между реальным и символическим указывает на радикальную нестабильность категории, вынужденной себя повторять себя для того, чтобы жить, открывает возможность выхода из этого диалектического тупика, то есть возможность пере-означивания, пере-материализации. Открывая одну область повторения в качестве видимого, змея прячет свой хвост за угрожающим шипением, тогда как сам хвост и дает нам возможность с этой змеей расправиться. Через повторение «сила регуляции может быть обращена против самой себя, чтобы порождать реартикуляции, которые ставят под вопрос гегемонную силу самого регуляционного закона» .