1. Что такое форма текста?

Здесь не будет определения понятия формы текста. Вместо этого мы ограничимся примерами и вспомогательными определениями, полагая, что этого будет вполне достаточно для адекватного понимания сути. Начнём с некоторых вспомогательных определений. Тексты – это конечные наборы знаков-символов , закреплённые на долговременных носителях информации (что позволяет осуществлять с ними операции копирования, цитирования, разбиения, поиска и им подобные). Знаки-символы или просто символы – это такие знаки, в которых связь между знаком (обозначающим) и его денотатом (обозначаемым) устанавливается по соглашению между использующими знаки субъектами, т.е. по конвенции. Конвенция может иметь естественно историческое происхождение (как в естественных языках), или может устанавливаться искусственно, при помощи номинальных определений (как в искусственных языках). Предполагается, что символы строятся по определённым правилам из значков некоторого наперёд заданного алфавита (даже если этот алфавит состоит из иероглифов или пиктограмм). Эти правила запрещают некоторые комбинации значков.

Тем самым мы исключаем из текстов фотографии, рисунки, диаграммы, схемы, графики и прочие визуальные объекты, которые нельзя получить как правильную цепочку значков какого-то алфавита. Если текст берётся вместе с подобными объектами, то это уже гипертекст, в основе которого может лежать какой-либо гипералфавит. Например, любое содержимое экрана компьютера есть в конечном счёте набор по-разному окрашенных одноразмерных точек – пикселей. Но пиксели образуют не алфавит, а гипералфавит, поскольку нет никаких запретов на их сочетания. Наборы значков кириллического алфавита превратятся в гипертекст, если разрешить любые их комбинации (вроде ЪЫЪЫЪЫЪ). Иными словами, понятие текста предполагает и понятие синтаксической ошибки.

Ещё более важной характеристикой текста является его потенциальная линейность. Актуально заданный текст – это не обязательно линейная последовательность значков алфавита. Но текст в обязательном порядке должен предусматривать возможность его преобразования в линейную последовательность без существенной потери информации. Например, нижеследующий прямоугольник

|           |

|           |

был изображён только с использованием имеющихся в алфавите (представленном в данном случае клавиатурой компьютера) значков « » и «|». Тем не менее, перевод этих значков в линию приведёт к исчезновению прямоугольника. Значит, данный прямоугольник не является текстом в нашем понимании. А вот сноска 1, отсылающая к концу представленного здесь текста, может без всякой потери информативности, если даже не более информативно, линейно отсылать к соответствующему тексту сразу за значком «1».

Хотя любые знаки, и символы в том числе, являются материальными предметами, тексты не будут рассматриваться как физические объекты. С физической точки зрения, тексты «текст» и «текст» – разные. В рамках абстракции отождествления мы отвлекаемся от пространственного расположения букв и микроскопических различий в их материальных характеристиках. А если различия, что называется, бросаются в глаза? Тексты текст, текст, текст, т-е-к-с-т, ТЕКСТ и т.п. – должны отождествляться или нет? С точки зрения содержания – это один и тот же текст. Но с точки зрения формы – это разные тексты, пусть даже формы в данном случае представлены форматированием. Означает ли это, что мы должны далее заниматься различными видами форматирования?

А если перед нами не только текст, но и text, texto (португальский), téacs (ирландский), и даже вовсе не напоминающие первоначальное слово κείμενο (греческий), テキスト (японский), 텍스트 (корейский), 文本 (китайский) и النص (арабский)? В любом случае, здесь представлены не рисунки, а слова, состоящие из последовательно расположенных значков алфавита (в указанном выше обобщённом понимании данного термина). Все эти слова имеют разную форму, даже если они различаются незначительно (как text и texto). Но различные языки могут быть основаны на очень разных алфавитах и, уже в силу одного этого, соответствующие тексты также имеют заведомо разную форму. Насколько существенны межъязыковые различия в формах?

Ответы на завершающие два предыдущих абзаца вопросы зависят от целей, которые мы преследуем, изучая формы текстов. Как бы ни были важны виды форматирования для издателей текстов, или как бы существенны ни были различия в формах языков для лингвистов, всё это может оказаться совсем не значительным, если ставится задача исследования влияния форм текстов на возможность адекватного выражения абстрактных идей. С такой точки зрения все приведённые примеры со словом «текст», независимо от форматирования и выбранного языка, имеют одну и ту же семиотическую форму вида x1x2…xn, где каждое xi представляет некоторый значок алфавита.

Если от слов перейти к более крупным структурным единицам текста, то приходим к известному разделению текстов на стихотворные и прозаические. Кратко рассмотрим сначала поэзию. Чем она отличается от прозы? В первую очередь, именно формой текстов. На рисунке  слева представлены стихотворения на языках: А – древнегреческом, Б – японском, В – фарси, Г – итальянском, Д – испанском, Е – урду, Ж – русском, З – немецком. Это разные стихотворения разных поэтов, разделённых во времени и в пространстве. Тем не менее, явно бросается в глаза присущая всем стихам общность стихотворной формы. Оказывается, каждая строка стихотворения, независимо от языка, на котором она написана, должна звучать примерно три секунды, что соответствует длительности психологического настоящего. Ритмика сменяющих друг друга трёхсекундных строк благотворно воздействует на мозг в целом, включая и левое, и правое полушарие. В результате поэзия способствует укреплению сугубо человеческой способности «осмысливать мир в ценностных категориях типа истины, добра и красоты» .

Соглашаясь с исключительной важностью поэзии в деле воспитания эмоций и чувств, отметим несомненный факт ограниченности её возможностей в передаче знаний. Абстрактные понятия и идеи плохо поддаются переводу на стихотворный язык. Немногочисленные исключения (вроде античных поэм Парменида «О природе» и Тита Лукреция Кара «О природе вещей») лишь подтверждают общее правило. Поэтому мы вынуждены оставить поэзию в стороне и перейти к прозаическим формам текстов.

2. Виды прозаических форм текстов

Рассмотрим наиболее простую и весьма распространённую в общественных и гуманитарных дисциплинах прозаическую форму. Она представлена следующим типичным изображением страницы . Данная форма может быть описана как матрица вида

x11x12…x1n

x21x22…x2n

………….

xm1xm2…xmn ,

где каждое xij является либо знаком кириллического алфавита, либо пробелом. Возможность для xij быть пробелом позволяет представлять в той же самой матрице тексты, не выровненные по правому или левому краю (так, последняя строка текста, состоящая из находящейся по центру цифры «88», представляется как …88…, где  есть пробел). Никаких структурных различий, отражающих способы выражения идей, внутри данного текста нет. Если возразят, что последняя строка структурно другая, т.к. относится не к приведённому тексту, а к иному синтаксическому уровню, связанному с нумерацией страниц, то мы не будем возражать против её исключения из текста. После этого сказанное об отсутствии структурных различий всё равно остаётся в силе. Будем называть подобные прозаические тексты бесформенными, имея в виду не отсутствие какой-либо формы вообще, а именно отсутствие в тексте особых структурных единиц, связанных с выражением понятий и идей.

Отметим, что разделение текста на абзацы (маркированные или нет, пронумерованные или нет – всё равно) мы, в соответствии с устоявшейся практикой, относим к форматированию, не влияющему сколь-нибудь существенно на обоснование содержащихся в тексте идей. Последовательность абзацев может указывать на последовательность появления понятий или идей, но в этом нет момента их обоснования. Знаменитый одиннадцатый тезис К.Маркса «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»  знаменит не потому, что он одиннадцатый.

То же самое можно сказать о монологической и диалогической формах повествования, если речь идёт о вымышленных персонажах диалога или о художественном приписывании реальным людям того, чего они в действительности не говорили и не писали. Поименование понятий или мыслей с помощью собственных имён людей действительно придаёт тексту художественные черты, но ничего не добавляет к выражаемым этими людьми понятиям или идеям, поскольку они остаются творениями автора диалогов. Принципиально иная ситуация возникнет, если автор текста не придумывает, а цитирует. Но о цитировании речь впереди.

Практически вся традиционная философия существует в рамках обсуждаемой простейшей прозаической текстовой формы. Да и ныне (в нашей стране уж точно) подавляющее большинство философских работ облекается в бесформенную форму. Но так поступали Платон и Плотин, Кант  и Гегель, Гуссерль и Хайдеггер и многие иные философы, чьи имена олицетворяют саму философию как таковую. Однако, на наш взгляд, данная форма исторически себя исчерпала. Не в том плане, что от неё нужно отказаться вовсе (в гуманитаристике это попросту невозможно), а в том, что она с необходимостью должна дополняться чем-то другим, более оформленным.

Суть дела не в том, что бесформенные тексты якобы не пригодны для обоснования идей. Всё зависит от того, какого рода понятия и идеи с их помощью выражаются. Так, в приведённом примере О.В.Малюкова повествует о современной ситуации с логикой на постсоветской территории. Об этом не расскажешь в стихах. Здесь нелепо было бы изыскивать какие-нибудь сложные формы текста. В данном конкретном случае наиболее адекватной формой описания ситуации является как раз бесформенная форма. Совсем другое дело, если сложность понятий и идей выходит за рамки обыденных представлений. В этих случаях бесформенность может быть серьёзным препятствием для адекватного выражения таких понятий и идей.

Например, гуссерлевский проект философии как строгой науки провалился в первую очередь потому, что феноменологическим изысканиям не была придана должная форма. Хотя Гуссерль был учеником Вейерштрасса, это не тот случай, когда ученик превзошёл учителя. Работы Вейерштрасса выполнены на таком формальном уровне, до которого автору феноменологического метода было не достать. Зато ученик Гуссерля Хайдеггер превзошёл учителя в иррационализме и нагромождении бессмыслиц (фраз вроде «Феноменологически исходно временность проступает в собственном целом бытии присутствия, в феномене заступающей решимости. Если временность исходно дает здесь о себе знать, то временность заступающей решимости есть предположительно отличительный модус ее самой. Временность может себя в различных возможностях и разным способом временить»  и т.п.). Сюда же попадают бессмысленные формы типа «Вперёд-себя-в-уже-бытии-в…» , которые мы относим к псевдо формам. Подобные псевдо формы кого-то способны завораживать. По-видимому, они действительно обладают суггестивным воздействием на определённую категорию людей.

Хотя бесформенность формы иногда ведёт к деградации (достаточно непредвзято сравнить концепцию бытия Платона и учение о бытии Хайдеггера), общий итог не столь печален и скорее заключается в бесплодности многих философских построений, втиснутых в обсуждаемую форму. Например, проблемы бытия и времени, если ставить их с учётом достижений современной науки, требуют привлечения адекватных их сложности текстовых форм. Без таковых любые пространные рассуждения о бытии и времени выглядят анахронизмами и свидетельствуют если не о научной отсталости, то, во всяком случае, о неумении авторов эту современную науку применить. Конечно, если всё это сознательно делается вне рамок науки или против науки, то и говорить не о чем. Такая философия нас интересовать не будет, ибо с иррационализмом нам не по пути, независимо от популярности или даже модности тех или иных его направлений.

Бесформенным текстам логично противопоставить оформленные, представленные тремя разновидностями прозаических форм. Две из них будут рассмотрены вместе, т.к. они могут быть представлены обращением одной в другую, и наоборот. Эти формы возникают в связи с процедурами использования в текстах цитат. Создатель текста называется автором (отвлечёмся от вопроса, один автор или несколько), авторы других текстов, соответственно, не авторы по отношению к тексту автора. Текст автора будем называть автотекстом. Далее, цитата – это текст не автора, вставленный в автотекст. Чтобы избежать смешения автотекста и цитаты, последние должны быть как-то формально выделены. Обычно это делается заключением цитаты в кавычки. Вооружимся этим приёмом. Тогда цитата (от возможной формы которой как текста мы абстрагируемся) может быть представлена в виде бесформенной матрицы

«x11x12…x1n

 x21x22…x2n

 ………….

 xm1xm2…xmn».

Цитата, как правило, соотносится не со всем автотекстом целиком (опять-таки, от формы автотекста мы абстрагируемся), а лишь с его фрагментом. Так появляются сноски, имеющие вид надстрочных значков, индексирующих соответствующие фрагменты текстов. Цитата и связанный с нею сноской фрагмент автотекста могут располагаться друг относительно друга двумя следующими способами.

Матрица А Матрица В

x11x12…x1n «y11y12…y1n

x21x22…x2n y21y22…y2n

…………. ………….

xm1xm2…xmn# yk1yk2…ykn»#

…………. ………….

…………. ………….

#«y11y12…y1n #x11x12…x1n

  y21y22…y2n x21x22…x2n

  …………. ………….

  yk1yk2…ykn» xm1xm2…xmn

Первая матрица (А) в общем виде представляет такую форму текста, как цитирование. Вначале идёт фрагмент автотекста, завершающийся сноской #, отсылающей к следующему вхождению той же самой сноски #, за которой следует соответствующая фрагменту автотекста цитата. Вторая матрица (В) без учёта сноски # является обращением в вертикальной плоскости блоков первой и в общем виде представляет форму комментирования. При комментировании вначале приводится цитата, от которой по сноске # затем происходит переход к автотексту, являющемуся комментарием данной цитаты. Таким образом, цитирование и комментирование без учёта сносок являются взаимно обратимыми или симметричными формами текста. Получается, что цитирование – это комментирование наоборот, а комментирование – цитирование наоборот.

К сожалению, на практике приведённые формы зачастую скрадываются расположением цитат и комментариев в конце текста. В этих случаях между связанными посредством сносок цитатами и фрагментами автотекста могут образовываться значительные пространственные разрывы, что затрудняет процесс чтения такого текста. В результате теряется присущая обсуждаемым формам наглядность. Кроме того, нередко при цитировании цитата следует сразу за автотекстом, что позволяет не связывать их общей сноской. Сказанное относится и к комментированию: если комментарий следует непосредственно после цитаты, то понятно и без сноски, к чему он относится.

Отметим, что цитирование, в отличие от комментирования, обычно сопровождается дополнительной операцией ссылки. А именно, ссылка указывает на источник цитаты и определяет с общепринятой точностью до страницы, где в источнике расположена цитата. Если включить в рассмотрение ссылку, то получатся матрицы вида

#z01z02…z0n #«y11y12…y1n

«y11y12…y1n  y21y22…y2n

 y21y22…y2n  ………….

 ………….  yl1yl2…yln»

 yl1yl2…yln»  z01z02…z0n,

где в первой матрице ссылка на источник z01z02…z0n приводится до цитаты, а во второй – после неё.

Третью разновидностью оформленной формы образуют формульные тексты. Как ясно из самого названия, относящиеся к данной форме тексты существенно используют формулы. Изобретение формул – грандиозное по значению событие в истории языка. Аналогичных по масштабу событий можно выделить всего четыре (см. нижеследующую схему).

Первым было само появление языка, по-видимому, более 50 тысяч лет назад. Затем спустя десятки тысяч лет, – около 5 тысяч лет назад, – возникла письменность, и, стало быть, тексты как таковые . Спустя тысячелетие (4 тысячи лет назад) появляется формульная разновидность текстов. Наконец, ещё через полтора тысячелетия (2,5 тысяч лет назад) происходит открытие фундаментальной идеи доказательства. Больше ничего подобного по значимости в истории языка не происходило вплоть до настоящего времени. Получается, что на возникновение письма, формул и доказательств потребовалось 2,5 тысяч лет, однако последующие 2,5 тысяч лет были в этом смысле бесплодны. Неужели принципиально новые масштабные преобразования языка себя исчерпали? Ответа мы не знаем…

На приведённой схеме событий видно, что появление формул и доказательств разнесено во времени (кстати говоря, на самом деле и в пространстве тоже). Если задуматься, то доказательства не могли возникнуть, не будь уже имеющегося языка формул. Принципиально неоднозначный и чреватый парадоксами естественный язык, в отличие от точного языка формул, мало приспособлен для проведении его средствами каких-либо доказательств. Но наличие формул само по себе не означает наличие доказательств. Поэтому мы должны внутри формульных текстов выделить две их подформы: бездоказательную и доказательную. Исторически первая предшествовала второй. В настоящее время они сосуществуют и их, к сожалению, нередко путают несведущие в науках люди, полагающие, что наличие формул уже придаёт тексту доказательность.

Создание языка формул является величайшим достижением Древнего Востока . Это был, пользуясь терминологией В.Ф.Турчина, метасистемный переход – скачок на новый метауровень по отношению к существующему уровню . Однако, идея доказательства здесь так и не появилась. К ней пришли лишь в Древней Греции в VI в. до н.э. (в рамках так называемого «греческого чуда»  – единственный известный автору случай, когда термин «чудо» официально используется в науке). Никогда, нигде и никем феномен доказательства не был переоткрыт. Идея доказательства по происхождению – исключительно древнегреческая. Вразумительного объяснения этого поразительного факта в литературе нет.

3. Имитация доказательств в философских текстах

Если согласиться с тем, что наука – это доказательное или выводное знание, то чем же была древневосточная математика? Эта математика использовала язык формул, но была начисто лишена даже малейших признаков доказательности. Место доказательств занимали инструкции или рецепты решения геометрических и арифметических задач. Это была не доказательная, а рецептурная математика. Не нужно свысока относиться к рецептурному знанию. Что представляют из себя лежащие в основе информационных технологий компьютерные программы? Не что иное, как рецепты, предназначенные для исполнения вычислительными машинами. Программирование, таким образом, является разновидностью оперирования рецептурными знаниями, и в этом смысле родственно древневосточной математике.

Хотя рецептурное знание остаётся важной компонентой не только древних, но и современных знаний, доказательное знание по отношению к рецептурному представляет ещё один пример метасистемного перехода, образуя новый метауровень языка. Только на этом метауровне появляется наука. Называющие древневосточную бездоказательную математику наукой уподобляются тем, кто считает само наличие формул в тексте за признак научности. Здесь уместнее говорить о преднауке, о «пробуждении науки» (Ван дер Варден), но не о науке как таковой. Рецептурной преднауки было достаточно для существования традиционных цивилизаций, однако современные технологии могли возникнуть лишь в результате применения доказательного знания.

В современных философских текстах обоснование идей явно осуществляется не в рецептурном виде. Означает ли это, что современные философы строят доказательства? Иногда строят, но неизмеримо чаще – нет. При этом не должны вводить в заблуждение частые употребления «выводных» терминов в серьёзной литературе. Кто не читал или не писал сам утверждений вроде «из этого суждения следует…», «здесь автор противоречит сам себе», «работа в логическом отношении безупречна» (вариант: «не безупречна») и т.д. В известной работе В.С.Соловьёва «Чтения о богочеловечестве»  слово «следовательно» встречается 102 раза, «следует» – 20 раз, «вследствие» – 35 раз, «логически» – 18 раз, «вытекает» – 4 раза. Всего получается 179 случаев употребления заведомо «выводных» терминов. Не означает ли всё это, что на деле в этом тексте осуществляются нормальные логические процессы, в том числе процессы получения следствий из ранее сказанного, превращающие текст в доказательство? К сожалению, ни в одном из этих 179 случаев нет и намёка на доказательство или логический вывод следствий. На самом деле из сказанного там ничего не следует и не вытекает. Перед нами, несомненно, аргументированные рассуждения, но аргументация – это не демонстрация логических выводов или доказательств.

Рассмотрение именно этой работы случайно. Но приведённый пример как в капле воды отражает типичную ситуацию имитации строгих рассуждений за счёт использования специфической лексики, свойственной выводному знанию. В действительности выводного знания там нет и в помине. Одним из высших достижений такой имитации является написанная Б.Спинозой знаменитая «Этика»  – труд всей его жизни, начатый примерно в 1661 г и опубликованный уже после смерти в 1677 г. автора. Эта книга интересна тем, что она имитирует строение и стиль доказательных математических работ. Начинается она с принятия ряда «определений» и «аксиом», далее даются пронумерованные формулировки «теорем» и приводятся их «доказательства» (нередко завершаемые сакраментальным выражением «что и требовалось доказать»), сопровождаемые «схолиями» (пояснениями) и «короллариями» (королларий – это побочная теорема, найденная как бы невзначай в процессе доказательства основного положения). В результате по видимости перед нами происходит дедуктивное развёртывание теории. Но это по видимости. А по существу?

Подробный разбор «Этики» Спинозы вылился бы в отдельную работу, поэтому ограничимся одним примером: «доказательством» теоремы 1.

«Теорема 1

Субстанция по природе первее своих состояний.

Доказательство. Это ясно из определений 3 и 5.»

Приведём эти определения:

«3. Под субстанцией я разумею то, что существует само в себе и представляется само через себя, т. е. то, представление чего не нуждается в представлении другой вещи, из которого оно должно было бы образоваться.

5. Под модусом я разумею состояние субстанции (Substantiae affectio), иными словами, то, что существует в другом и представляется через это другое.»

Эти «определения», мягко говоря, не отличаются ясностью. Но всё равно, поскольку в силу определения 5 состояние субстанции называется модусом, логичнее было бы принять формулировку «Субстанция по природе первее своих модусов». Далее, что означает «по природе»? Упоминание о «природе» впервые встречается в тексте именно в формулировке теоремы 1 и представляется не столь важным. Выбросим это слово для упрощения ситуации. Останется «Субстанция первее своих модусов». Ясно, что термин первее – ключевой. Без него теорема рассыплется. Однако, что он означает? Это остаётся загадкой. Ведь нигде ранее в обсуждаемом тексте этот термин не встречается. Также вряд ли ему можно приписать какую-то интуитивную очевидность (x первее y – x важнее y?, x раньше y?, x причина y или что ещё?). В результате уже с самых первых шагов получается настолько запутанная картина, что не остаётся никаких сомнений – перед нами не теорема, не доказательство и, вообще, не выводное знание.

Имеется любопытная работа по формализации начального фрагмента «Этики» Спинозы. Её авторы Алекс Блюм и Стенли Малинович претендуют на осуществление своего рода «погружения» рассуждений Спинозы в натуральное исчисление предикатов первого порядка . Но им приходится вводить пять отсутствующих у Спинозы аксиом, названных авторами постулатами, в том числе постулат о понятии «первее». Венчает эту работу теорема 11, в которой доказывается существование Бога.

«Теорема XI. x(Gx  Nx). (“Бог, или субстанция, состоящая из бесконечно многих атрибутов, из которых каждый выражает вечную и бесконечную сущность, необходимо существует”.)

1. x(Gx  (Sx  Hx)) О6;

2. Gx  (Sx  Hx) 1, И;

3. Gx  Sx 2, О, Дист., И, О;

4. x(Sx  Nx) Т7;

5. Sx  Nx  4, И;

6. Gx  Nx 3, 5, Транз;

7. x(Gx  Nx) 6, В.»

Здесь  и  означают & и , Gx – Бог х, Sx – субстанция х, Hx – абсолютно бесконечен х, Nx – необходимо существует х. Первый шаг содержит определение 6 (О6). Теорема 7 (“Природе субстанции присуще существование”), на которую есть ссылка на шаге 4, сама доказывается за 11 шагов. Таким образом, всё доказательство имеет длину 18.

Это доказательство имеет (если вообще имеет) весьма отдалённое отношение к философии Б.Спинозы. Ну не пользовался он правилами введения (В) и исключения (И) связок и кванторов, законами дистрибутивности и т.п. Поэтому переключимся на другой вопрос: насколько научна сама рассматриваемая формальная теория? Если теория противоречива, то она ошибочна. Если же эта теория непротиворечива, то она имеет теоретико-множественную модель. Тогда Бог в этой модели – некоторое конкретное множество. Спрашивается, что такого интересного или просто специфического в таком множестве? Да ничего. Ничего существенного важного в этом множестве нет. Слишком «тощая» получилась теория.

Да и зачем настолько нагромождать термины, если целью является доказательство существования Бога? Рассмотрим следующую теорию в языке, содержащем единственное сингулярное свойство Бог(x) («x является Богом») и единственное имя Бог. Единственная аксиома теории выглядит совершенно безупречной.

Акс. Бог(Бог)

Иными словами, принимается утверждение, что Бог, вне всяких сомнений, имеет свойство являться Богом. С содержательной точки зрения было бы нелепо утверждать (хотя чисто формально это возможно), что Бог Богом не является.

Докажем теорему о существовании Бога, воспользовавшись системой натурального вывода.

1. Бог(Бог) Акс.

2. xБог(x) 1, в. (введение квантора существования )

3.  xБог(x) 1-2,  в (введение знака выводимости  ).

Итак, доказана теорема «Существует такое x, что x является Богом». Зачем понадобилось это пародийное доказательство? Затем, чтобы показать всю нелепость игры словами. Если Бог – всего лишь формальный объект, то что непротиворечивого и нетривиального можно сказать о таком объекте? Да ничего. Вся суть в том, что Бог ни в каком разумном смысле не является не только формальным объектом (тем же множеством, например), но и вообще объектом. Для религиозных людей это ценность, к тому же величайшая. А ценности и знания – знаки принципиально разных типов.

Доказывать существование Бога средствами логического вывода – такая же нелепость, как доказывать таким образом существование любого из читающих эти строки. Существование каждого из нас доказывается фактами, а не является следствием каких бы то ни было аксиом или постулатов. Причём эти факты могут быть проверены и воспроизведены любым наблюдателем. Ценности же по своей природе от фактов не зависят (пусть в армии одни трусы, но воин должен быть храбрым; пусть в мире царит зло, но всемогущий Бог должен быть добрым и т.д.). Рассуждения о Боге относятся к сфере аксиологических суждений, которые не основываются на фактах и не относятся к выводному знанию, т.е. не образуют теорий. Если же аксиологические суждения подменяются теориями, в которых место ценностей занимают вербальные игры, то такие теории не имеют отношения не только к ценностям, но и к науке. Ведь никаких знаков объективной реальности, т.е. знаний, в них нет. Из этого видно, что наличие доказательств как таковых ещё не решает вопрос о научности этих доказательств. Мало иметь доказательства. Необходимо ещё, чтобы эти доказательства оперировали знаниями. В противном случае они не имеют отношения к науке, являются лишь её более или менее удачной имитацией.

Итак, в философии обычно не доказывают, хотя сплошь и рядом встречаются случаи имитации доказательств (однако вряд ли среди философов найдутся массы желающих этот факт признать). Но как отличить подлинные доказательства от их имитации? Тут мы сталкиваемся с новой ситуацией. До сих пор формы текстов удавалось выделять наглядно, т.е. они визуально различались между собой. Однако ничего подобного в отношении формульных бездоказательных и доказательных текстов нет. И то, и другое содержит формулы, но сцепляются ли эти формулы в доказательства? Просто посмотрев на текст, этого различия не уловишь – оно принципиально не наглядно. Здесь требуется скрупулезный анализ. Поскольку теория доказательств в данной статье не рассматривается, поставленный вопрос оставим без ответа.

4. Цитирование как форма обоснования идей

Так какая же форма текстов преобладает в философской аргументации, если исключить из рассмотрения редкие доказательства и вводящие в заблуждение имитации доказательств? Возможно, для кого-то ответ покажется неожиданным и странным: за исключением имитации доказательств главной текстовой формой обоснования идей в философии является цитирование.

В отличие от имитации доказательств, которая непригодна по своей сути (независимо от того, сознательно или нет философ имитирует доказательства), цитирование как процедура обоснования идей вполне легитимна. Именно цитирование заменяет в философских текстах место доказательств. Более того, далее будет рассмотрен пример сознательного противопоставления цитирования доказательству.

Речь идёт о блестяще написанной книге И.Лакатоса «Доказательства и опровержения» детально обсуждается история злоключений одной теоремы о многогранниках . Описываемый автором виртуальный мир, хотя он относится к сфере математики, не задается точно и строго, а находится в процессе изменений, порождая то одни многогранники, то другие. Иногда мутации оказываются неудачными, и тогда на свет появляются многогранники в обличье монстров и уродов (в книге действительно используются эти термины), избавиться от которых так же нелегко, как и от чудовищ, живущих в виртуальных пространствах компьютерных игр. Все это делается И.Лакатосом с одной целью – продемонстрировать изменчивость понятий в самой строгой из наук – математике. А раз даже здесь нет надёжной опоры, то искать её больше негде и получается, что «знание не имеет основ». Своим острием критика И.Лакатоса обращена против формалистской программы обоснования математики Д.Гильберта, представляющей из себя «мрачную альтернативу машинного рационализма». Первородный грех формализма – скучное стремление к строгости и точности, противное «живой» математике. Поэтому высказывание «Сегодня достигнута абсолютная строгость» вызывает дружный смех «передовых» (я цитирую – А.А.) персонажей книги .

О каких персонажах идет речь? Разговор о математических доказательствах и опровержениях (поводом к которому послужил сюжет с многогранниками) ведётся в некоем вымышленном классе, который И.Лакатос действительно считает передовым. Но не являются ли все рассуждения вымышленных героев и их учителя всего лишь фантазиями придумавшего их автора? Здесь мы подошли к самому существенному пункту. Так оно и было бы, если бы И.Лакатос предусмотрительно не раздвоил текст книги. В самом буквальном смысле: суждения и остроумные реплики персонажей сопровождаются на протяжении всего текста ссылками на реальные высказывания математиков и философов, занимающие значительную его часть, иногда более половины (см. изображение стр. 46-47). Тут уже не до шуток – ссылки и цитаты должны быть точны. Допустим теперь, что в действительности Гаусс, Пуанкаре, Гильберт или кто-то другой из многочисленных философов и математиков, которых цитирует И.Лакатос, не говорили и не писали того, что им приписывается. Легко себе представить смущение автора сочинения об истории якобы по сути своей нестрогой и неформальной математики. Его знания лишили бы основ, превратили бы в бездоказательные рассуждения о вымышленных мирах.

Есть ли между репликами вымышленных персонажей и текстуально зафиксированными мыслями реальных исторических лиц удостоверяемое соответствие? Но вопрос о том, насколько «рационально реконструированная» по Лакатосу история правильно воспроизводит «реальную историю» , в книге даже не ставится. Ещё бы, ведь тут никакой точности ожидать не приходится, и потому лучше данный вопрос не обсуждать. А то получится, как в диалектике: цитаты точны, но понимают их все по-разному.

Так что же выбрать в качестве адекватной философии математики – «мрачную» метаматематику Д.Гильберта или весёлую цитат-философию И.Лакатоса? Дело вкуса, конечно. Но при этом никуда не уйти от того, что метаматематика основана на доказательствах, тогда как тексты И.Лакатоса – на цитатах. Изучать метаматематику – дело трудное, требующее времени и сосредоточенности. А читать книгу Лакатоса легко, это можно делать даже за чашкой чая. Что бы вы ни выбрали, это выбор между наукой и беллетристикой, хотя эта последняя держится на цитатах.

Например, литературовед может выдвигать самые необычайные интерпретации анализируемого произведения, проявляя буйство фантазии, но становится очень точен и строг, когда дело идет о тексте самого произведения. Не знать или не точно цитировать источник гибельно для специалиста по гражданской истории. Но что ограничит его в выборе трактовок описываемых по источникам исторических событий, если кроме требования точного цитирования других ограничений нет?

Если можно имитировать процесс доказательства, то точно так же можно имитировать и процедуру цитирования. Станислав Лем создал два замечательных произведения, одно из которых написано в форме рецензий на в действительности не существующие научные трактаты (Абсолютная пустота), а другое состоит из предисловий к несуществующим книгам (Мнимая величина) . Но он же писатель-фантаст! А если допустить, что Лем точно цитировал не придуманных им самим, а реальных авторов? Превратился бы он от этого в учёного? Вопрос риторический. Точно так же расплывчатые и крайне субъективные рассуждения И.Лакатоса о математических доказательствах и опровержениях, несмотря на блестящую литературную форму, эрудицию в знании источников и предполагаемую точность цитирования, не делают из него научного философа. В его концепции о науке говорится не научным образом. Не стихами, конечно, но ведь и С.Лем прозаик. Не знаю, насколько удачен термин научно-фантастическая философия, но он хорошо характеризует концепцию И.Лакатоса и ей подобные. В них точны только цитаты. И уж если и математика недостаточно строга, то что же говорить о таких поистине расплывающихся в неопределённостях концепциях?

Вообще, посредством механизма цитирования увидеть различие между наукой, идеологией и теологией нельзя. Цитирование всё смешивает. Но и без цитирования наука существовать не может. Процедура цитирования занимает в науке необходимое, хотя и скромное, отнюдь не самодовлеющее место. Оно играет лишь вспомогательную роль в создании и бытии текстов в науке и ориентированной на науку философии. Зато в остальной философии и других ориентированных на гуманитарную проблематику дисциплинах такая текстовая форма обосновании идей, как цитирование, играет ведущую роль.

5. Итоговая классификация форм текстов

В заключение полученные формы текстов сведём в классификационную схему (см. рис. ниже). Построенная иерархическая структура текстом не является, т.к. во-первых, представляющая её схема непосредственно не может быть преобразована в линейно упорядоченную последовательность, и, во-вторых, стрелки и прямоугольники не относятся к знакам алфавита. Любая из этих двух характеристик уже не позволяет схеме быть текстом. Однако, внутри прямоугольников содержатся короткие тексты. Тем самым вся схема в целом представляет не текст, а гипертекст.

Отказавшись рассматривать здесь гипертексты, мы отнюдь не хотели сказать, что схемы, таблицы, графики, рисунки и иные графические объекты не являются формами обоснования идей. Напротив, роль графических объектов в рассматриваемом вопросе трудно переоценить. Скажем, результаты полевых изысканий геологов или биологов далеко не всегда могут быть адекватно описаны при помощи слов. Поэтому данный вопрос требует специального исследования, которое, увы, находится за рамками компетенции автора.

Конкретные тексты могут содержать в себе части разных форм, к которым данная классификация и применима. Форму текста в целом можно определять по объёму преобладающих в нём форм. Но это не всегда позволяет адекватно оценить текст, поскольку значимость меньших по объёму форм может перевешивать значение преобладающих форм. Например, если в философском тексте содержатся весомые доказательства, обосновывающие содержащиеся в нём идеи, то количественное перевешивание бесформенной формы уступает место доказательной форме. Или, если в опять-таки в целом бесформенном философском тексте для его обоснования весомо значение приведённых цитат, то следует считать определяющей форму цитирования.

Иными словами, коль скоро речь идёт о формах обоснования содержащихся в тексте идей, то на первый план выступают не количественные, а качественные характеристики его форм. Как обосновывает свои утверждения автор текста, к каким формам он для этого прибегает и насколько на самом деле эти формы существенны для данного текста? Предположим, в тексте встречаются формулы. Насколько они действительно необходимы? Может быть, ничего существенного в обосновании не будет потеряно, если все эти формулы попросту убрать? Когда выразить некую мысль можно и без формул, тогда так и нужно поступить. В противном случае формулы оказываются средством придания тексту мнимой научности, которой на самом деле нет и в помине. Или, если выраженная в тексте мысль тривиальна, то незачем обращаться к цитированию авторитетов, чтобы её подтвердить. Неуместно приведённые в прозаическом тексте стихи только портят дело. И т.д. – сказанное касается всех рассмотренных форм текстов.