Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №1, 2010
Двастиля мышления
Современные философские текстывызывают по большей части раздражение. Чистота этого чувства нарушается причтении работ по философии науки, особенно квалифицированных. Раздражение непропадает вовсе, но дополняется: отчасти недоумением (чем только люди незанимаются!), отчасти невольным признанием тонкости и рафинированностиобсуждаемых вопросов, отчасти досадой по поводу того, что ошибочностьрассуждений чувствуешь, но ясно ее продемонстрировать и, тем более, доказать —затрудняешься.
Попытка разобраться в этихтрудностях привела меня к мысли о различии в стилях мышления и соответствующихкартинах мира. Со времен Декарта (а быть может — Парменида) для онтологии итеории познания характерен стиль, который можно назвать атрибутивно-реификационным:выделение в обсуждаемых темах абстрактных качеств — атрибутов и придание имхарактера самостоятельной реальности (реификация, овеществление). Далее могутстроиться сколь угодно тонкие и сложные рассуждения об этих реифицированныхатрибутах, причем, в отвлечении от исходных явлений. Несмотря на упорновозобновляющуюся критику таких подходов со стороны разномастных противниковабстрактной метафизики (от скептиков и киников через номиналистов иэмпирицистов к диалектическим материалистам и антиметафизикам Венского Кружка)атрибутивно-реификационный стиль мышления демонстрирует поразительнуюживучесть, в частности, пронизывает самые развитые и подходы и направления всовременной философии (феноменология, постструктурализм, аксиология,пресловутая философия науки и примыкающая к ней философская логика, и дажепостмодернизм, «деконструирующий» одни реификации и тут же создающий другие).
Альтернативный стиль мышления,который я постараюсь реализовать в данной работе, можно назвать конструктивно-операциональным.Выделяются не абстрактные атрибуты, а конструкции (структуры, системы,механизмы), строятся соответствующие модели, которые тем или иным способомсоотносятся с опытом (операционализация) и уточняются. Качества и атрибутыздесь также учитываются, но не гипостазируются и не отвлекаются от порождающихих целостностей — явлений, понимаемых как конструкции. Такой стиль характерендля теоретических наук, основанных на опыте. Насколько он пригоден для анализасовременных проблем философии науки и теории ценностей, нам предстоит сейчасрассмотреть.
ИКЭР— зачин для спора
В качестве материала длярассуждения я взял небольшую работу В.Н.Карповича «Эпистемическая иинструментальная рациональность»[1].Автор рассматривает, казалось бы, частный вопрос — обоснование инструменталистскойконцепции эпистемической рациональности (далее — ИКЭР), но, как будетпоказано далее, данная тема выводит на весьма широкие и значительныефилософские проблемы.
Вкратце, содержание работы состоитв следующем. В XX в.вместо традиционно приоритетной эпистемической рациональности,основанной на идее истинного знания, стала выдвигаться на первый план инструментальнаярациональность, основанная на соответствии средств целям. Посколькудостижение истинного знания является одной из возможных целей, эпистемическаярациональность может рассматриваться как частный случай инструментальной, что идает ИКЭР. Приводятся разного рода аргументы в ее пользу: с помощью ИКЭР можноразвивать программу натурализации эпистемологии (Куайн, Лаудан), вводить в нееэпистемическую нормативность, не сводя последнюю к описательности илиэкспрессивности, дезавуировать категоричность стремления к истине, ставя его водин ряд с иными, непознавательными целями, преодолеть тезис о несоизмеримостиэпистемических и практических целей (Фельдман).
Исходным, ключевым понятиемявляется рациональность. «Как это часто бывает, наиболее употребительныйтермин становится достаточно расплывчатым. Так, за пределами философскогодискурса термин «рациональный» связывается, скорее, с идеями оптимальности иэффективности, нежели разумности в смысле осознанности и обоснованности.Интересно, что в самой философии можно увидеть то же самое движение в сторонупонимания рациональности как оптимальности или эффективности. В результатеприходится различать два вида рациональности — инструментальную, когда речьидет о соотношении целей и средств в их оптимальном сочетании, иэпистемическую, когда рассматриваются обоснования (аргументы, доказательства,умозаключения) в пользу того или иного утверждения» (там же, с.73).
«Рациональность» (вообще), подобно «свободе»,«добру», «истине» является типичным представителем реифицированных атрибутов.Действительно, рациональными или нерациональными (в любом смысле) могут бытьсуждения или действия людей в обстоятельствах, либо же их конгломераты илиаспекты (чья-то рациональная концепция или рациональная деятельность, политика,стратегия и т.д.). Благодаря нескольким операциям отвлечения (абстрагирования)получаем (не)рациональные суждения, действия, концепции вообще, а затемотвлекаемся уже от них и говорим о самой по себе рациональности.
Конструктивно-операциональныйподход не означает узкого эмпиризма или номинализма, соответственно, незапрещает работу с абстракциями, но принуждает учитывать связь последних сконкретными явлениями, от которых они были отвлечены (операциональность);причем, явления трактуются как сложные структуры или комплексы структур(конструктивность). Каким же образом в этих позиций видится пресловутаярациональность?
В качестве рациональных илине рациональных люди оценивают суждения или действия, свои или принадлежащиедругим людям. Согласно первоначальному значению (рацио — рассудок, разум),рациональность означает соответствие чему-то разумному. Весь секрет кроется вэтом таинственном «чему-то».
Речь идет о неких образцахразумности, которые при этом не эксплицированы, а принимаются как нечтосамой собой разумеющееся. Известные разнообразие и историческая изменчивость«рациональностей» свидетельствуют о разнообразии и изменчивости данныхобразцов. Таковыми могут быть соображения здравого смысла, догматы священныхкниг, культурные стереотипы, положения, принимаемые за метафизические илилогические аксиомы, высказывания авторитетов, эпистемические ценности, «законымышления», научные результаты и т.п.
Очевидно, что в разныхэпохах, цивилизациях, культурах, обществах, группах разнообразие таковыхконструкций, способных играть роль образцов разумности, практически необъятно.Поэтому атрибут «рациональный» может употребляться либо как принципиальнорасплывчатый, т.е. «соответствующий каким-то образцам разумности», либокак точный, но предельно узкий «соответствующий именно данному конкретномуобразцу разумности». Обе крайности не особенно интересны, поэтому речь орациональности обычно ведется на средних уровнях абстрактности. Далее ведетсярассуждение об эпистемической и инструментальной рациональностях.
Эпистемическая и инструментальная рациональности
Можно ли соответствующие понятияэксплицировать в конструктивно-операциональном ключе? Да, можно, но это требуетих переосмысления. Каждый раз нужно иметь в виду класс образцов разумности,причастность к которым дает рациональность. Так, эпистемическуюрациональность суждений или действий определим как их соответствие некимобразцам разумности с общей чертой «истинности» или «обоснованности» (трактовкикоторых различны в разных культурах, эпохах, традициях и т.п.). Инструментальнуюрациональность суждений или действий определим как их соответствие некимобразцам разумности с общей чертой «оптимальности средств по отношению к цели»,причем трактовки «оптимальности» опять-таки разнообразны, а суждения илидействия, как правило, входят в состав средств или пути достижения цели.
Даже в данной абстрактной версииопределения получились весьма громоздкими, но в них еще не учтены разнообразиягрупп и ситуаций оценки. Далее будем учитывать, что в общем случае индивид илигруппа А, оценивающие суждения или действия индивида или группы В, могут иметьобразцы разумности, существенно отличающиеся от принадлежащих В. Иными словами,при возникающих трудностях в абстрактном рассмотрении мы всегда должны бытьготовы «спуститься» к ситуации оценки и выявить: кто в соответствии скакими образцами разумности оценивает как рациональные или нерациональные чьисуждения или действия, которые сами в общем случае соответствуют (или нет) каким-тодругим образцам разумности.
В рамках этой усложненнойэкспликации попробуем истолковать инструменталистскую концепциюэпистемической рациональности (ИКЭР). Здесь сохраняется структура«вложенности», поскольку в конструкции инструментальной рациональности средимножества возможных типов целей берутся цели познавательные — направленные надостижение «истинности» или «обоснованности» суждений (в каком-либо смысле). Сэтой точки зрения инструментально-эпистемически рационально такое суждение (илидействие), которое, будучи средством или частью средства, способствуетдостижению особой цели — получению истинного или обоснованного суждения.
Теперь рассмотрим предлагаемыеаргументы в пользу ИКЭР.
Куайн в свое время предложилсчитать эпистемологию ветвью инженерии[2].Нормативность инженерных решений не требует выхода за пределынатуралистического описания человеческой деятельности. Действительно, людиставят перед собой технические цели. Известно (например, из опыта), какойспособ преобразования материальных вещей лучшим образом соответствуетпоставленным целям, что и дает инженерные предписания, имеющие нормативныйхарактер, но остающиеся в рамках описания естественных (натуральных) процессов.
Соответствующая программанатурализации эпистемологии детально была реализована Л.Лауданом.[3]Показано, что ИКЭР является необходимым средством введения нормативности внатуралистическую эпистемологию: «Если нормативность инструментального разума снатуралистической точки зрения не проблематична, и сама эпистемическаянормативность является лишь разновидностью инструментальной, то иэпистемическая нормативность тоже не представляет проблемы».[4]
Очевидно, что саманормативность, в том числе, эпистемическая нормативность является еще однимреифицированным атрибутом. Реальными же явлениями являются ситуации, в которыхлюди принуждают себя или других к определенным действиям, апеллируя при этом(явно или неявно) к каким-либо принципам, правилам, стандартам, законам,выражаемым суждениями в нормативной (деонтологической) модальности. Инымисловами, нормативность при операционализации всегда предполагает обязательностьдля людей в определенных ситуациях следовать тем или иным нормативным образцам(далее — нормам), в том числе образцам получения достоверного или обоснованногознания для эпистемической нормативности.
Таким образом, вопрос онормативности сдвигается к вопросу о статусе норм. Кардинальными проблемами вданном случае являются аспекты общности и онтологического статуса норм.Покажем, что вся стратегия натурализации эпистемологии, во многом направленнаяпротив классической теории познания, основывается на скрытой предпосылкеполярности познавательных норм в отношении общности и онтологического статуса.
Ложность старой дилеммы
Действительно, для классическойэпистемологии (начиная с «универсальной науки» Декарта, с вершиной внепреложных «законах разума» Канта и кончая программами строгого логическогообоснования языка науки в Венском Кружке) нормативные принципы познанияпредполагались, во-первых, необходимо всеобщими, во-вторых, имеющими особый«надмирный» онтологический статус (степень этого платонизма варьировала, тезисмог быть скрытым или неосознанным, но суть оставалась той же).
Натурализация эпистемологии — это внекотором роде номиналистская атака на платонизм, в частности, в вопросе овсеобщности и онтологическом статусе познавательных норм. С натуралистическойточки зрения, каждый исследователь ставит перед собой цель, а правила ипринципы исследования получают свою нормативность только в контексте этой цели.Здесь нет никакой всеобщности и никаких характеристик онтологическогопревосходства норм над частной, вполне «натуральной» ситуацией человеческойдеятельности, только особой — познавательной.
Теперь предложим иной взгляд.Поляризация представлений о нормах по параметрам общности и онтологическогостатуса не является обязательной. Пусть нет абсолютных всеобщих инадмирных принципов познания. Но нет и подобного Робинзону исследователя,который для каждой познавательной ситуации изобретает свои собственные инеизбежно ситуативные нормы. А что же есть?
То, что всем давно известно:ученые, объединенные в группы, кружки, лаборатории и школы, которые такжесвязаны между собой в национальные и международные интеллектуальные сети(горизонтальный аспект). Последние в высокой степени иерархизированы: средиинтеллектуалов и их групп; здесь есть свои центры и вершины (максимальныепродуктивность и престиж), средние слои и воспринимающая, никому неизвестнаяпериферия.[5](Чтобы не ходить далеко за подтверждениями иерархичности интеллектуальныхсетей, достаточно рассмотреть характер цитирования во всей обсуждаемой книге,да и вообще в подавляющем количестве отечественных работ по философии науки.)Интеллектуальные сети можно изучать через связь поколений, сети уходят вдалекое прошлое через связи «учитель-ученик» (вертикальный аспект).
Как же соотносятся познавательныенормы с этими сложными социальными и историческими структурами? Здесь естьраспределенность разного масштаба: «одна группа — один комплекс норм», «школа,объединяющая группы, — более широкий и размытый комплекс норм»,«интеллектуальная сеть, объединяющая школы, группы и индивидуальныхисследователей, — ядро наиболее общих нормативных принципов с вариациями ивнутренними конфликтами» и т.д.
Очевидно также, что наиболеепродуктивные, престижные центры сетей являются и хранителями корпусаавторитетных норм, и новаторами. Кроме того, поскольку интеллектуальные сетипростираются в прошлое, этим вертикальным сетям соответствует диахронный аспектизменчивости и эволюции норм и нормативных комплексов.
На первый взгляд такой образпредставляет собой лишь расширенную версию точки зрения натурализацииэпистемологии. Отчасти это верно. По крайней мере, здесь явно воспроизводитсярешительный отказ от какой-либо транцендентальности и признания «надмирного»платонического характера нормативности. Однако есть и существенное отличиепредставленной концепции сопряженности сетей и норм от картины, рисуемойавторами натурализованной эпистемологии.
Граница эта прямо касается ИКЭР ипопыток свести эпистемическую нормативность к инструментальной. Для сетевойконцепции я предлагаю заменить инструменталистскую экспликацию на взаимосвязаннуюсоциальную, логическую и ценностную. Исследователь выполняет нормы, т.е.использует определенным («правильным» — нормативным) образом приборы,процедуры, методики проведения эксперимента и расчетов, схемы вывода суждений ипреобразования формул. Однако, делает он это не только и не столько потому, чтоэти средства им выбраны ради поставленной познавательной цели.
Действительно, подавляющее числонорм не изобретается индивидом тут же и даже не выбирается, а этим нормам(принципам, правилам, методикам) следуют, потому что «так надо, так правильно».За этим стоит: 1) профессиональное обучение, т.е. трансляция норм ввертикальных сетях, 2) заимствованные нормативные образцы из престижныхисточников и, соответственно, центров горизонтальных сетей, наконец,3) свой и чужой опыт ошибок и освоенные способы их избежать, воплощенные впредписаниях и правилах.
Природа норм обычно лучше всегораскрывается при анализе ситуаций и последствий их нарушения. Что происходит,если нарушены нормы при постановке эксперимента, расчете данных, доказательстветеоремы? На это могут указать ближайшие коллеги, рецензенты научной работы илиучастники конференции, где докладываются результаты. Исправление ошибки будет вданном случае типичным проявлением уступки социальному давлению и еще разподтвердит социальную сущность познавательных норм. Но не все такпросто.
Иногда нарушение принятых в научныхсообществах норм приводит к новым и весьма ценным результатам, которые стечением времени достигают признания (хрестоматийная ситуация научной революциии победы новой парадигмы). Значит, социальное давление не исчерпывает сутьситуации. Сами нормы могут быть поставлены под сомнение, заменены другими, еслиновые правила, принципы, процедуры ведут к успешно защищаемым результатам(воспроизводимым, валидным, обоснованным, эвристичным и проч.).
Здесь на первый план выступает ценностьистины или обоснованности суждений, а также логические связи междудостигшими признания и консенсуса суждениями и нормативными образцами получениятакого рода суждений. Все, что касается логики науки, также относится к нормами также сопряжено с групповыми и сетевыми структурами. Логические принципы(законы, правила) являются наиболее устойчивыми и широко распространенными, нои они иногда модифицируются. Зато сама ценность истины и обоснованностипредставляется конститутивной для интеллектуального сообщества, то естьв некотором отношении может претендовать на универсальность, но неметафизическую, а социальную — для всех горизонтальных и вертикальных сетейинтеллектуалов.
Чтобы пояснить последний тезис,казалось бы, противоречащий общему ходу нашего рассуждения, представим условнуюситуацию, когда силы социального давления удерживают авторитет традиционныхпознавательных норм и препятствуют признанию новых научных результатов,полученных с нарушением этих норм. Гипотеза (которую, в принципе, можнооперационализировать и проверить) состоит в том, что, если сообщество или целаясеть — связная совокупность сообществ — остается интеллектуальной иисследования продолжаются, то рано или поздно полученный значимый, обоснованныйи воспроизводимый результат либо привлечет внимание, либо будет независимоповторен другими исследователями в другом месте. Этого не произойдет, еслиценность истины и обоснованности будет полностью подавлена другими ценностями иинтересами (поддержание авторитарной незыблемости учения, корпоративные мотивы,защита научных авторитетов, желание соответствовать господствующей идеологии ит.д.). В данном случае интеллектуальное сообщество перестанет быть таковым.
Итак, глубинным иуниверсальным источником эпистемической нормативности оказывается ценностьистины. Не является ли это утверждение уступкой отвергнутому атрибутивно-реификационномуподходу?
Чтобы избежать такогоконфуза, следует говорить о данной — верховной для всего познания — ценности нев абстрактных терминах, а в плане обобщения реальных познавательных ситуаций.Ценность истины реальна там и тогда, когда она выступает основанием для оценки,суждения или действия интеллектуалов, в ситуациях, когда для их суждений идействий значима степень соответствия некоторого познавательного компонента(например, чужого научного результата) имеющимся у них критериям истины иобоснованности.
Если человек не признаетобоснованный результат по мотивам корпоративности, зависти и проч., то в данномслучае он поступает не как интеллектуал, вернее, пренебрегает священными дляширокого интеллектуального сообщества символами. Однако даже в этом случае он,как правило, не признается другим (и даже себе) в своих неинтеллектуальныхмотивах, что свидетельствует о том, что хоть ценность истины и «проиграла» вданной ситуации, все равно она остается общим нормативным образцом для сообщества,и этому образцу нужно соответствовать, хотя бы публично.
Итак, без обращения к платонистскимили трансцендентным источникам оказалось вполне возможным трактоватьэпистемическую нормативность, учитывать ее социально-принудительный характерв отношении включенности каждого акта познания в сообщества и сети, логически-принудительныйхарактер в отношении к имеющимся в этих сообществах правилам, так илииначе приспособленным для избежания ошибок на пути к достижению истины(обоснованности) суждений — конститутивной для интеллектуальных сообществ ценности.
С этой точки зрения сведениеэпистемической нормативности к инструментальной (позиция ИКЭР) оказывается какминимум избыточной, но я также постараюсь показать ее ложность, или мягче —способность вводить в заблуждение.
Что у нас остается при принятииИКЭР? Вся сложная реальность включенности исследователя в группы, сообщества,сети, со сложной конкуренцией взглядов, парадигм, соответствующих методов илогических правил пропадает как сон. Мы остаемся наедине с условныминдивидуальным исследователем, его познавательной целью и оптимальным выборомсредств для этой цели. Должны ли средства соответствовать поставленной цели?Да, должны. Только поэтому инструменталистская концепция не может быть прямообъявлена ложной.
Но этот взгляд обнаруживает своюповерхностность и бесполезность (точнее, почти нулевую эвристичность), кактолько мы начинаем задавать вопросы по существу. В чем состоят критерии«оптимального соответствия» средств познавательным целям? Где их брать? Какобосновывать? Как отличить познавательную цель от непознавательной? Откудавообще берутся познавательные цели? Как они между собой связаны? Каксоотносятся между собой средства, применяемые для разных познавательных целей?Почему средства, не позволившие достигнуть поставленной цели, часто неотвергаются, а служат основой для новой познавательной деятельности с новымицелями? Как отличить достигнутую познавательную цель от недостигнутой? и т.д. ит.п.
Читатель может попробовать ответитьна эти вопросы, оставаясь в рамках инструментальной схемыиндивид-цель-средство. Это может стать интеллектуальным вызовом и занятнойигрой ума, но результат будет либо крайне вымученным и бедным (как в музыке —сыграть на балалайке симфонию Бетховена), либо будут введены под другимиименами — контрабандой — все те же социальные, логические и ценностныекомпоненты, о которых говорилось выше.
Более того, тот же мысленныйэксперимент показывает, что сама по себе эпистемичность вовсе не растворилась винструментальности. Как только мы попытаемся раскрыть любой предложенныйкритерий «оптимальности» соответствия средств познавательным целям, сразу встанетвопрос о том, как обосновать эту оптимальность. При этом, необходимым образомвозникнут основания и логические связи от этих оснований ксредствам и познавательным целям. Теперь спрашиваем: почему, собственно, мыобязаны принимать эти основания и эту логику? Если в них нет познавательного,эпистемического момента, то они никак не могут помочь в обоснованиинормативности средств познания. Если же в них обнаруживается эпистемическиймомент, то мы оказываемся просто в ситуации сдвига проблемы: раньше нужно былообосновывать эпистемическую нормативность средств, а теперь — эпистемический жеисточник этой нормативности.
Почему же казавшийся такимостроумным фокус с заменой эпистемичности на инструментальность не получился?Причина такова: под видом замены авторы и защитники ИКЭР произвели вложение.Эпистемичность и соответствующая проблема обоснования эпистемическойнормативности никуда не исчезла, а скрылась под ловко наведенной штукатуркойинструментальности. Стоило только приложить усилия и поскрести — задатьнеудобные для ИКЭР вопросы, — как эпистемичность вновь обнаружилась во всейсвоей нагой красе.
Итак, в отношении эпистемичнойнормативности ИКЭР оказалась, если не прямо ложной, то, по крайней мере, а)избыточной, б) бедной, в) не решающей проблему, но вводящей в заблуждение.
Рассмотрим следующий аргумент впользу ИКЭР. Показано, что инструментальная трактовка эпистемическойнормативности (вытекающая из ИКЭР) позволяет отвергнуть тезис о еекатегорическом характере, подобном моральным императивам[6].Действительно, поскольку эпистемические императивы возникают лишь в присутствиипознавательной цели, то они носят не категорический, а гипотетический характер,что опять спасает натуралистическую эпистемологию от критики.
Что не нужно делать в данномслучае, так это защищать категорическую нормативность познавательных принципови правил (это было бы соскальзыванием к платонизму в этико-аксиологическойсфере). Но тезис о том, что эпистемическая нормативность пропадает, как толькоисчезает познавательная цель, также не верен. У редактора научного журнала нетособой познавательной цели, однако он должен в какой-то мере оцениватьосмысленность и обоснованность материалов в поступающих в редакцию журналарукописях. Ясно, что редактор не свободен от эпистемической нормативности(более того, в некотором отношении занимает пост стража этой нормативности).Конечно же можно извернуться и притянуть сюда за уши некую познавательную цель.А зачем? Достаточно очевидно, что редактор так поступает просто по долгуслужбы, в меру своей научной квалификации и понимания имеющихся в современномнаучном мире стандартов.
Опять необходимо преодолеватьпрежнюю ложную дилемму. Да, нормативность деятельности редактора научногожурнала не является гипотетической императивностью, но она при этом и необязана тут же становиться категорической! Где же источник этой эпистемическойнормативности?
Источник там же — в сообществах исетях интеллектуалов, имеющих свои священные (неважно, осознаваемые или нет)символы, главными из которых являются ценность истины, обоснованность суждений,право на критику. Далее, уже в каждом интеллектуальном направлении (научном илифилософском) и соответствующих сообществах и сетях есть свои представления обобоснованности, о правильности или неправильности доказательств илиинтерпретации данных, о приемлемых методах исследования, о типичных ошибках иправилах, позволяющих их избегать и преодолевать. Разумеется, все такого родапредставления имеют характер нормативов — стандартов профессиональнойподготовки интеллектуалов в той или иной сфере исследований.
Это не категорические императивы —они не написаны на небесах, они когда-то были выработаны людьми (в прошломдиахронных сетей), они с течением времени трансформируются и эволюционируют. Ноэто и не гипотетические императивы: они не выпрыгивают, как черт из табакерки,при постановке познавательной цели, они присутствуют в интеллектуальныхсообществах и сетях, в головах интеллектуалов, в их публикациях, в ситуацияхжурнальной критики или непосредственных дискуссий на семинарах и конференциях.Если все эти сообщества и сети «натуральны», то нет греха в признаниинатуральности и этой эпистемической нормативности.
Спецификой данного взгляда остаетсянезыблемость верховного принудительного характера эпистемической нормативности,который уже плохо согласуется с программой натурализации эпистемологии. За этойверховной принудительностью стоит не метафизическая категоричность, не «законразума», а интеллектуальное сообщество, причем не только современное, ноуходящее вглубь веков и открытое для продолжения в будущем. Можно ли избавитьсяот этой принудительности?
Здесь ответ не получается простым.И да и нет. Частные правила и методики могут критиковаться, отбрасываться изаменяться, что является обычным делом в инновативных исследованиях.
Присмотревшись к тому, на основаниичего ведется критика правил и замена методик, мы обнаруживаем более глубокий иустойчивый слой научных принципов, критериев обоснованности, логическихзаконов. Они могут быть и считаться незыблемыми в течение многих поколений, нои они могут критиковаться, трансформироваться, отменяться, что всегда являетсякардинальным сдвигом в соответствующем круге дисциплин, научной революцией илипереходом к новому стилю мышления, этапу развития науки.
Наконец, остается наиболее глубокийи незыблемый пласт — сами по себе ценности познания и интеллектуальнойдеятельности, которые, по моему убеждению, и являются источниками остальнойпроизводной эпистемической нормативности. Можно ли отвергнуть и эти ценности?
Казалось бы, в чем вопрос? Всовременном «постнеклассическом» и «постмодернистском» дискурсе только ленивыйне пинает «священных коров» традиционной философии и науки. Вроде бы уже давноотменена истина, дискредитированы и «деконструированы» требованияобоснованности (ведь все это происки власти и контроля над умами), порушеныграницы между знанием и незнанием. Расцветает релятивизм, скептицизм и агностицизм(см. об этом работы В.В.Целищева в том же издании[7]). Гдеже реальность тех священных символов интеллектуального сообщества, которыедолжны давать силу всей эпистемической нормативности?
Реальность незыблемыхпознавательных ценностей обнаруживается не только в системе профессиональногообразования, в практически применяемых критериях и направленности критики, внаучных и философских дискуссиях, но во всем поле интеллектуального дискурса,как устного, так и печатного. Есть только один способ по-настоящему избавитьсяот принудительности верховных познавательных ценностей — покинуть это поле,заняться, например, литературной деятельностью, политическими технологиями илипчеловодством. Парадокс в том, что оставшись в интеллектуальном поле, будешьвыгонять чертей (здесь — высшие познавательные ценности) в дверь, так онивлетят в окно.
Тезисы о том, что истины большенет, что стремиться к ней бессмысленно и глупо, что вся логика устарела ивообще не нужна, что требование обоснованности является полицейским и унижаетчеловеческую свободу и т.п., смотрятся современно, модно, вполне «круто», нотолько на вечеринке в качестве риторического приема для привлечения внимания ксвоей персоне, или (что, по сути, — то же) в «продвинутом» молодежном журнале,в интернетовском «чате». Если же такого рода откровения попытаться опубликоватьв сколько-нибудь серьезном научном или философском издании, то придется хотькак-то убеждать в своей правоте, приводить доводы и аргументы, придетсясоглашаться с тем, что твою позицию тоже могут раскритиковать. Коготок увяз —всей птичке пропасть. Вступив в интеллектуальное поле, volens nolens признаешь право накритику, будешь использовать хоть какую-то логику, а убеждая в своей правоте, —будешь имплицитно поклоняться истине, даже если явно саму ценность истиныотвергаешь.
Итак, покуда живы и действуютинтеллектуальные сообщества и сети, будут существовать имманентные им верховныепознавательные ценности — источники эпистемической нормативности. Сведение этойнормативности к инструментальной в соответствии с ИКЭР вновь не пригодилось.ИКЭР, претендующая на революционность и преодоление классической философскойтрадиции, как выяснилось, апеллирует все к тем же устаревшим дилеммам (в данномслучае — гипотетической и категорической нормативности). Мы еще раз убедились втом, что ИКЭР не проясняет, а лишь искажает и запутывает картину.
Теперь мы уже достаточноподготовлены для работы с новым аргументом, касающимся соизмеримости эпистемическихи практических ценностей. «Вопрос можно поставить так: следует ли приниматькакое-либо утверждение, для которого нет достаточных доказательств, если намвыгодны последствия такого принятия? Следует ли отказаться от принятияутверждения, для которого имеются достаточные доказательства, если принятие егобудет иметь нежелательные последствия для нас самих или для других людей?»[8]
Приводится взгляд Р.Фельдмана онесоизмеримости эпистемических и практических ценностей: поскольку общегоаксиологического основания, то нет и выбора[9]. Вкачестве контраргумента Фельдману выставляется та же ИКЭР: «Действительно, еслиэпистемическая рациональность просто представляет собой инструментальную, тосравнимость практических и эпистемических позиций так же возможна, как возможнасравнимость эпистемических и инструментальных оснований»[10].
Приводится в качестве примерасравнения практических целей очевидная предпочтительность цели «сохранитьжизнь» по сравнению с целью «выпить чашечку кофе». Далее, на место «чашечки кофе»можно подставить некую познавательную цель, и тогда последняя также будетсопоставима с важной целью «сохранить жизнь» и уступит последней. «Пусть,например, я могу спасти жизнь, если буду верить в то, что эпистемическииррационально. Пусть при этом то, во что необходимо верить, не очень важно дляменя с познавательной точки зрения — мне относительно безразлично, истинносоответствующее утверждение или ложно. Тогда, исходя из того, чтоэпистемическая рациональность является инструментальной, я должен поверить вэпистемически иррациональное утверждение, если, конечно, смогу. Это настолькоже рационально, насколько отказаться от риска потерять жизнь ради чашечки кофе— ведь оба случая включают сравнение двух инструментальных оснований, не болеетого» (там же с.81).
Пример эффектный, впечатлениехорошее, раздражение вообще пропало. Но все это не избавляет от необходимостиразобраться с аргументом последовательно и по существу.
Начнем с уточнения понятия «практическихцелей». Здесь в один общий мешок сталкиваются все непознавательные (и,вероятно, неморальные, недуховные) цели. На всякий случай уточним: впрактической жизни цели также обычно фундируются ценностями, которых имеетсявнушительное разнообразие (жизнь, здоровье, наслаждение, безопасность, комфорт,престиж, богатство и т.д.). Не следует думать, что за пределами моральных иэпистемических целей все практические цели легко сопоставимы между собой в силукакой-то мифической «иерархии целей» (там же). Цели наслаждения частоконфликтуют с соображениями сохранить здоровье. Эффективный, но не оченьчестный способ получить богатство конфликтует с сохранением социальногопризнания и престижа. Заботы о безопасности часто ущемляют свободу и комфорт ит.д.
Далее, каждая ценность, в том числеи «практическая», образует некую собственную шкалу, в рамках которой сравниватьявления и цели действительно легче. Тем более, что в современном мире многие изэтих шкал так или иначе привязаны к деньгам. Так, «выпить чашечку кофе» и«съездить на недельку в Таиланд» относятся к ценности наслаждения. Даже сучетом такой парадоксальной (но реальной) возможности, когда человек получаетогромное, запомнившееся на всю жизнь впечатление от чашки особого кофе, но неполучает никакого удовольствия от очередного рутинного тура в Таиланд,приходится признать, что тур гораздо дороже просто по деньгам, и в общественноммнении, скорее всего, связывается в возможностями большего, более красочного иразнообразного арсенала наслаждений в Таиланде, чем обещает нам вкушение дажесамого дорогого и изысканно сваренного кофе.
Если же сравнивать цели путешествияс семейным бюджетом (благосостояние), возможностью погибнуть от цунами или вавиакатастрофе (жизнь и безопасность), срочностью многих дел на работе(профессиональное признание, престиж), то задача «рационального сравнения ивыбора» вообще окажется подобной Зеноновым апориям (при этом, как будетпоказано далее, в реальной жизни люди эти задачи постоянно решают, пусть и невсегда «рационально»).
Итак, уже с практическимиценностями и их иерархиями все обстоит не так просто. Скрытая предпосылка отом, что, избавившись от эпистемичности и заменив ее инструментальностью, тутже попадаешь в «естественную иерархию» однородных практических целей, гдезадача рационального выбора становится тривиальной, является ложной. Однакоавтор рассуждения, вероятно, чувствует подводные камни и намеренно конструируеттакие примеры, которые изначально должны гарантировать успех аргумента.
Действительно, т.н. практическиецели «сохранить жизнь» и «выпить чашечку кофе» относятся совершенно к различнымценностям: здоровье, жизнь в одном случае, и наслаждение — в другом. Теперь(следите за руками!) автор примера берет для одной ценности наиболее значимуюцель (сохранить жизнь, но не нанести незначительный ущерб своему здоровью), адля другой — единичную, ситуативную и минимально значимую (выпить кофе, но нелишиться на всю жизнь возможности вкусно есть, мягко спать, общаться с друзьямии любимыми и т.д.). Когда, придумывая пример, сам даешь себе такую фору, топросто обрекаешь себя на успех. Кто же усомнится, что жизнь лучше чашечки кофе?
Однако, вспомнив «Египетские ночи»А.С.Пушкина, понимаем, что, пусть в художественных образах и в сочувствующемтворчеству Пушкина общественном сознании, возможны примеры, когда ради однойночи сексуальных наслаждений с предметом страсти молодые люди жертвуют жизнью.Обвинять их в нерациональности и непонимании «естественной иерархии целей»можно; пожалуй, это было бы даже педагогически правомерно, но как-то неумно.
Далее, ту же «фору самому себе»,теперь уже в явном виде, обнаруживаем и в примере со сравнением целей«сохранить жизнь» и «поверить в эпистемически иррациональное». Здесь прямообговаривается выгодное условие: «во что мне необходимо верить, не очень важнодля меня с познавательной точки зрения — мне относительно безразлично, истинносоответствующее утверждение или ложно». Здесь вполне эксплицитно указывается на самый низкий статус эпистемическогоэлемента в субъективном восприятии соответствующей ценностной шкалы. Выигрышцели «сохранить жизнь» запрограммирован, а его достижение, казалось бы,добавляет в копилку ИКЭР еще один эффектный аргумент.
Как только мы нивелируем фору,ситуация существенно осложнится. Если уж по одной ценностной шкале — самажизнь, то и на другую поставим близкую по величине, например, «отречениеученого от собственной выстраданной теории, в истинности и доказанности которойон не сомневается». Конечно же, во многих случаях, может быть в большинстве,человек выберет жизнь и отречется от своей истины. Но уже язык неповорачивается признать такой выбор очевидным, рациональным и естественным.Мера нравственных страданий при таком выборе будет, скорее всего,пропорциональна приверженности ученого как своей теории, так и интеллектуальнымценностям.
В истории философии и науки мынаходим также примеры не-отречения и последующей гибели (Сократ, Гипатия,Джордано Бруно — самые знаменитые имена, но не единственные). Не обязательновдаваться в обсуждение исторической достоверности каждого случая и егопопулярной интерпретации (в частности, Бруно, вероятно, был казнен каксоздатель еретического вероучения, опасного для церковной политики, а вовсе некак борющийся против церковников ученый[11]).Для нас важно иное: сам факт наличия в интеллектуальной истории такого родагероев, отдавших свою жизнь за убеждения, задает высочайшую планку значимоститех самых, конститутивных для диахронного интеллектуального сообщества,эпистемических ценностей, о которых говорилось выше.
О чем это говорит? Пока есть ученыеи философы, пока они проводят свои исследования, спорят друг с другом, обучаютновые поколения в традициях, включающих интеллектуальных героев, которыезнамениты тем, что отдали жизнь за убеждения, до тех пор будут существовать иверховные познавательные ценности. Выбор между соответствующими эпистемическимицелями и целями «практическими» не очевиден.
Итак, проблема сравнения,соизмеримости ценностей как была, так и осталась. Попытка подменыэпистемичности инструментальностью в соответствии с ИКЭР не удалась. Как и впрежних случаях эпистемичность не растворяется, а напротив, веско и ярко себяутверждает. Проект ее элиминации с помощью ИКЭР провалился.
В данной работе основная критикабыла направлена против сведения эпистемической рациональности кинструментальной, против сведения познавательных ценностей к «практическим» ивообще против сведения ценностей друг к другу. Стратегия сведения однихпонятий, схем, теорий к другим называется редукционизмом. Следует ли вообщеотвергнуть редукционизм?
Ни в коем случае. Данная стратегиясведения сложного к простому, неизвестного к известному является мощным ивесьма продуктивным орудием познания. Как же провести границу между оправданными неоправданным редукционизмами? Эта граница воспроизводит проведенное в началестатьи размежевание атрибутивно-реификационного иконструктивно-операционального стилей мышления.
Конструктивный редукционизмработает в моделях и сводит более сложные, плохо изученные конструкции к болеепростым и хорошо известным (рука как рычаг, глаз как оптический прибор,организм как машина, государство как организм, ДНК как матрица, мышление какрешение задач, познание как производство суждений и т. д.).
Атрибутивный редукционизмработает с отвлеченными, изолированными и реифицированными атрибутами, сводитатрибуты (продукты реификации) со сложными и странными характеристиками ипарадоксами к специально упрощенным атрибутам, которые кажутся болееоднородными и беспроблемными.
Действительно, отвлеченные отявлений и реифицированные атрибуты, как правило, ведут себя странно, необычно.Более того, при продолжении абстрактных рассуждений об этих атрибутах начинаютпоявляться несуразности, противоречащие тому, как мы привыкли думать на основеопыта восприятия реальных явлений. Здесь на помощь и приходит атрибутивныйредукционизм: все сложности устраняются сведением их к некоторомуреифицированному атрибуту со специально упрощенными характеристиками.
Так у Парменида сложности,связанные с осмыслением движения и покоя, бесконечного деления и предела,сущего и не-сущего (пустого), привели к тотальному редукционизму всего и вся кединому сплошному и неподвижному бытию, тождественному мысли. В схоластикеполюсами редукционистских сведений были либо Бог со своими абсолютнымиатрибутами (Ансельм и др.), либо единичные и неповторимые «таковости» (ДунсСкот). Мыслящая и протяженная субстанции у Декарта, единая субстанция уСпинозы, монады у Лейбница, «Я» у Фихте, «Идея» у Гегеля играют ту же самуюроль. В XX веке такжебыли попытки свести все к сознанию и феноменам (Гуссерль), Бытию (Хайдеггер),свободе (Сартр).
Современная философия — травапониже, дым пожиже, но стиль мышления остается. Реификация атрибутов ведет кбесконечным и по большей части бесплодным рассуждениям о рациональности, аобнаруженные трудности порождают атрибутивный редукционизм, сводящий, вчастности, эпистемическую рациональность к инструментальной (ИКЭР), а познавательныеценности — к «практическим».
Идеологическое деление философии на«континентальную» и «аналитическую» (его ложность убедительно показал Р.Коллинз[12])должно уступить место более здравому делению на атрибутивно-реификационный иконструктивно-операциональный стили мышления в философии и науке.
Сама аналитическая традиция далеконе однородна. Если ее вершины были достигнуты явными приверженцамиконструктивно-операционального стиля (Рассел, Шлик, Карнап, Поппер, Лакатос,Гемпель, Нагель и др.), то нынешняя ее схоластическая фаза при всей техническойизощренности страдает рецидивами реификационизма и атрибутивного редукционизма,плодотворного будущего у которых нет.
[1] Карпович В.Н.Эпистемическая и инструментальная рациональность. В кн.: Целищев В.В., КарповичВ.Н., Плюснин. Наука и идеалы демократии. Новосибирск — Нонпарель, 2004. Глава7.
[2] Карпович … с.76.
[3] Quine W.V. Reply to Norton White ..ThePhilosophy of W.V.Quine. — La Salle(IL).1986. — P.664-665. Laudan L. Normative Naturalism // Philosophy of Science. —1990. — Vol.57.
[4] Карпович… с.77.
[5] Коллинз Р. Социологияфилософий: глобальная теория интеллектуального изменения. (пер. с англ.Н.С.Розова и Ю.Б.Вертгейм). Новосибирск, Сибирский Хроногораф. 2002, 1280 с.
[6] Карпович…с.78.
[7] Целищев В.В., КарповичВ.Н., Плюснин. Наука и идеалы демократии. Новосибирск — Нонпарель, 2004. Главы3-4.
[8] Карпович…с.80.
[9] Feldman R. The Ethics of Belief // Philosophyand Phenomenological Research. — 2000. — Vol. LX. — P.14-15.
[10] Карпович…с.80.
[11] Коллинз … с.654.
[12] Коллинз … с.973-976.