Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №1, 2010
Собственная историяфилософского понятия рефлексии начинается лишь в Новое время, когда субъектпосредством актов сомнения и самонаблюдения обосновывает реальность своего,отличного от внешнего мира, существования и обнаруживает исходную точкуаподиктических достоверностей, исходя из которой обосновывается объективныйстатус научного знания. Формирующийся концептуальный каркас Нового временидолжен был соответствовать идее твердости и надежности полученного знания путемкритического обзора и проверки предшествующих шагов познания. Правиламетодического сомнения требовали своей противоположности — несомненности. Этуметодологическую функцию стала выполнять рефлексия.
Известно, что современноезначение термина определил Джон Локк. И хотя его содержание глубоко укоренено вмысли средневековья (поэтому нельзя сказать, что термин им был изобретен), ноименно Локку принадлежит новая трактовка; отказываясь от непосредственной связирефлексии с физическим отражением и преломлением — вспомним “reflexio означало«изгиб», “загибание назад”, «преломление», «выпуклость», “отклонение назад”,“отражение” (света, звуковой волны, брошенного во что-то предмета), — Локкнаряду со значением отражения закрепляет за термином рефлексия значениеразмышления, рассуждения, соображения. Здесь мысль оборачивается на самое себя,направляется на самое себя и удерживается на нем, игнорируя большинство, укоторых это происходит лишь иногда, мимоходом. В этом — условном — смысле онможет претендовать на введение «terminus novus». Положение, обладающее наибольшим авторитетом и являющееся, к тому же,исходным пунктом многих размышлений о ее природе, звучит следующим образом:“Под рефлексией я подразумеваю то наблюдение, которому ум подвергает своюдеятельность и способы ее проявления, вследствие чего в разуме возникают идеиэтой деятельности”[2].Если ощущение поставляет восприятие внешнего мира, то рефлексия даетпредставление о внутренней деятельности духа и сознания и на их основанииформирует идеи. В качестве “внутреннего чувства” она является источником идейподобным “ощущению”. Но этот источник “доставляет только такие идеи, которыеприобретаются умом при помощи рефлексии о своей собственной деятельности внутрисебя”[3]. Запривычным словоупотреблением уже трудно понять всю ту революционность Локка втрактовке рефлексии. Дело в том, что внутренняядеятельность духа была непостижима, она являлась сферой божественной,эзотерической. Наблюдение над тем как устроен разум, как он действует, какрождает идеи и смыслы, по сути дела является утверждением некоей позициейвласти. Но легитимация, то есть проведение через призму очевидного и понятногопроходит по принятой в философии схеме: редукцией к известному. Подобно тому,как умозрение строилось по схеме зрения ипо законам оптики, наблюдение ума над самим собой определяется «внутреннимчувством» и, подчеркнем, «внутри себя».
Каждый человек думает,что думает, но далеко не всем дано подумать (Хайдеггер непременно сказал быпродумать) о том, как действует и как проявляется деятельность его ума. Послеутверждения важности и необходимости такого объекта наблюдения становится ясно,что «нерефлексивная позиция» уже не может быть философской. Отныне она, говорясловами Гегеля, преодолевает «плоскую обыденность рассудка и его спесивоесамовозвеличивание над разумом». В Новое время рефлексивная позиция становитсянеустранимой в двух смыслах. Во-первых, она заявляет о себе задолго до Локка.Представляется, что уже в сетовании Александра Македонского: «АлександрАристотелю желает благополучия! Ты поступил неправильно, обнародовав учения,предназначенные только для устного преподавания. Чем же мы будем отличаться отостальных людей, если те самые учения, на которых мы были воспитаны, сделаютсяобщим достоянием? Я хотел бы превосходить других не столько могуществом,сколько знаниями о высших предметах. Будь здоров». Ответ Аристотеля гласит: «Тынаписал мне о моих чтениях, выражая мнение, что их следовало бы сохранять втайне. Знай же, что они изданы и не изданы, потому что понятны только слушавшимнас. Будь здоров, царь Александр»[4].Аристотель указывает на недостаточность текста в качестве полноты понимания,вне и без непосредственного обучения, без обучения концентрации на том, о чембольшинство не задумывается, поскольку нет у них ни досуга, ни навыка, ниосознания важности «первой философии». Подобно эзотерическим изображениям,которые видны всем, но понятны посвященным. Они явлены (как например картины вВилле тайн «Помпеи», но и не понятны, тем самым выражение «изданы и не изданы»(в другом, более адекватном контексту, переводе: «обнародованы и необнародованы») обретает смысл, раскрывающийся в понятиях глубины и поверхности,экзотеризма и эзотеризма, популярности и избранности. Во вторых, противопоставлениефилософии и обыденного рассудка справедливо лишь в актуальной ситуации, и ложнов исторической. Путь любой значимой философии подобен ныряльщику, которыйсдерживает себя, погружаясь все глубже и глубже, но сама философия, современем, стремиться к поверхности, к овладению рассудком масс, ихпредрассудками и предубеждением, облекаясь в форму «естественности»,«очевидности», «самим собой разумеющимся». Скажем строже: то, что не достигаетмассовости, остается в графе «тайных эзотерических учений» и чему, по совестиговоря, не пристало именовать себя философией ибо «по природе своей философия естьнечто эзотерическое, не для толпы сотворённое и к приготовлению для вкусовтолпы не приспособленное; она потому и философия, что прямо противоположнарассудку, а тем более здравому человеческому смыслу, под которым понимаетсяпространственная и временная ограниченность извечного рода, поколения людей;относительно здравого смысла мир философии в себе и для себя есть мирперевёрнутый»[5].Но не только философия, но мир радикально переворачивается с ног на голову, и вэтом повороте свою роль (не стоит как преувеличивать, так и преуменьшать еевоздействие) играет философия. Обыденное сознание после философии продолжает традицию негативного отношения кперевернутому миру актуальной философии, поскольку вобрало, переварило ивоплотило идеи вчерашней, а потому остывшей (то есть апроприированной обыденнымсознанием) философии. На поверку оказывается, что не обыденное сознаниепротивится философии, но старая — новой, классическая — неклассической,неактуальная — актуальной и, наконец, крепко стоящая на ногах — перевернутой.
Но вернемся к локусуЛокка. В его представлении рефлексия размыкает пространство внутреннего. Непокидая пределов разума, ум посредством рефлексии движется из себя к себе по«кровеносной» системе представления. Ее “глубина” обеспечена осознаннымдопущением, которое вменяет рефлексии ответственность за привнесенность в опытсознания неочевидного, внечувственного, приоткрывая работу того, чтоотсутствовало прежде в опыте “внешнего чувства”. Она есть результатсамонаблюдения. Рефлексия, таким образом, есть действие, которое направлено насубъективную реальность. Событие рефлексирующего не тождественно бытию инапротив, отрефлексированное бытие не совпадает с событием акта рефлексии,всегда длящимся и разворачивающимся.
В истории аналитикирефлексии наибольший интерес вызывает то, что осталось без внимания у Локка —отношение “reflection“ и “sensation”. Появившись однажды независимо отощущений, она полагается равноценным им источником познания. Вспомним, что,например, Дж. Беркли (1685–1753) отрицая априоризм, признает: «Я не отрицаюсуществование ни одной вещи, которую мы можем воспринять посредством ощущенийили рефлексии»[6].В дальнейшем идея, получаемая в результате рефлексии, становится приоритетной:”Рефлексия есть не что иное, как внимание, направленное на то, что заключаетсяв нас, и чувства не дают нам вовсе того, что приносим уже с собой”, — заключаетГ.В. Лейбниц и добавляет: “интеллектуальные идеи происходят не из чувств... ноиз рефлексии духа, рефлектирующего над самим собой”[7]. Егократкая дефиниция: «рефлексия есть внимание к тому, что мы есть” (La réflexion n’est autre chose qu’une attention à ce qui est en nous) — для всей картезианскойтрадиции вплоть до Гуссерля имела силу исходного определения.
Когда мы даемопределение “рефлексии”, то исподволь попадаем в ловушку оптической метафорики;широко известно сравнение сознания с лучом света, который, подобно сознанию,высвечивает исток мысли, обращая ее работу посредством рефлексивных актов насебя самого. В метафоре луча, который, преломляясь, возвращает нам образисходного, провидится работа сознания; оно само над собой наблюдает, само себяпроверяет, опираясь на свои собственные основания. В итоге мы получаем концептрефлексивного, а следовательно, и философского, сознания. Таким образом,рефлексия означает способ обретения философией своего специфического языка,полагания оппозиций сознания и предмета мысли, сознания и самосознания,субъекта и объекта. Со времен Декарта за рефлексией утверждается статусцентрального методического понятия философии, единственно для того, чтобы впроцессе размышления опираться на твердые основания мысли, которая не нуждаетсяни в какой иной, кроме философской рефлексии. Согласно Р. Рорти: «Безпредставления об уме как зеркале понятие познания как точности репрезентации непоявилось бы. Без этого последнего понятия стратегия, свойственная философам отДекарта до Канта, – получение все более точных репрезентаций путем, так сказатьосмотра, починки и полировки зеркала – не имела бы смысла»[8].
Рудольф Гаше в своемисследовании “Амальгамма зеркала. Деррида и философия рефлексии” заостряеттезис о древности ее оптической родословной, полагая, что “это ‘оборачиваниеназад’ значимо для понимания рефлексии только в том случае, если вспомнить, чтов греческой и латинской философии это понятие имеет оптические коннотации в томсмысле, что оно отсылает к действию зеркальных поверхностей, отражающих свет, ив особенности — в зеркальном проявлении или воспроизведении предметов в видеобразов”[9].Начиная с ХVII столетия в английском и французском словоупотреблении терминрефлексия, трансформировавшись, употреблялся в следующих смыслах:“размышление”, “соображение”, “рассмотрение”.
Но что может надежнеезеркала отражать и преломлять падающий на него свет, свет разума, который,ударяясь, возвращает в исходную точку мысль вопрошающего. Обратим внимание, какв своей работе “Свидетельство природы против атеистов” Лейбниц ищет надежныеоснования не столько мысли, сколько величайшему благу жизни “уверенности ввечном существовании после смерти и надежду на то, что благость Божия снизойдетнекогда на добрых и невинных”[10].Надежное основание проистекает из связности тел и из нее же “происходит их непроницаемость,сцепление и отражение (reflexio)”. Но отражение одного тела другим происходит потому, “что его частицына поверхности незаметно движутся навстречу другому телу. Но предположим, чтотолкающее тело наносит удар не по той линии, по которой его встретят частицытела, которому предстоит испытать толчок, а по какой-нибудь другой, например покосвенной; от этого тотчас же должно прекратиться противодействие,сопротивление и отражение, в противоречии тому, что оказывается на опыте”.[11] Дипломатический и юридический опыт Лейбница,несомненно нашедший здесь отражение, говорит о более эффективных, косвенных,проникновениях. (К сожалению, развитии этой темы — в высшей степени интереснойи самостоятельной — мешает логика нашегоисследованииа, а более того временныеограничения). Внутреннее сходство между актом рефлексии и его результатомопределено идеей тождества исходного и конечного акта мысли, в основаниикоторого парменидовское тождество мышления и бытия. Этой гомогенной системесоответствует чистота мысли, которая способна генерировать осцелляциювзаимопризнания. В любой временной точке этот процесс может быть приостановлени развернут как совокупность последовательных шагов ведущих к простейшимэлементам и элементарным знакам выражающих мысль. Из этих элементов строитсятопография системы, иллюзия реальности которой столь внушительна, что предстаетполноценной, полноцветной и объемной картиной мира. Закон тождества полагаетобщие качественные характеристики для всех элементов системы. В результате мыполучаем взаимозависимость, а вместе с тем и необходимость связывать, вопросыверы, моральные суждения и гносеологические вопросы.
И все же, упостигаемого мира есть изъяны, лакуны и зоны, которые обнаруживают себя внеясных ощущениях, бессознательных импульсах, проявлениях архетипов, вмотивации поступка, которые не схватываются ни ясностью и отчетливостью мысли,ни трансцендентально феноменологической рефлексией, ни процедурами осознания.Они охотнее открываются поэтам и художникам, чем ученым и философам. Последние,их к чести, подмечали это нередко: «Может показаться удивительным, что великиемысли чаще встречаются в произведениях поэтов, чем в трудах философов. Этопотому, что поэты пишут, движимые вдохновением, исходящим от воображения.Зародыши знания имеются в нас наподобие огня в кремне. Философы культивируют ихс помощью разума, поэты же разжигают их посредством воображения, так что они воспламеняютсяскорее»[12].
Поэтому-то основателидискурсивности, в силу того, что они окликались на вызовы своей эпохи и в своейработе опирались на весь культурный пласт, всегда были глубже и многограннеенаправления им порождаемого. Последователи всегда проще, однозначнее и,поэтому, логичнее. В отличие от прямолинейной отсылки к прозрачности и точностисхематизма поведения складка Лейбница, сколь незначительна на первый взгляд,столь и разрушительна для классической чистоты стиля, классического искусства иклассической рациональности. Отказ от равномерности, последовательности ичеткости выводов. В интерпретации Делеза складка ("pli") являетсяодним из программных концептов Лейбница[13].Акцент внимания на малые ощущущения, неясные, неотчетливые и непредсказуемыемотивы — пробуждает интерес к рассмотрению инфлексии, опирающейся на отказ отрефлексии, от языка классической метафизики и, повторюсь, языка построенного наоснове метафоры света, и внимание к языку использующему тактильные (отсюдачасто появляется боль) ощущения. Именно в складке может обретаться силасопротивления рационально просчитываемому, калькулируемому и потомупредсказуемому поведению. Затруднение и сбой читающего данную делезовскуюверсию трактовки складки Лейбница происходят из ставшими естественнымиусловиями самого видения оптической метафоры, рождает внутреннюю интригусоотношения рефлексии и неосознанных мотивов, Тревога растет от опасности,таящейся в складке, в неочевидном и неизвестном.
Господстворефлексивного разума в философии в социальном поле приводит к геометризации илистерилизации социального пространства. Здесь хочу подчеркнуть не столько причинно-следственные,сколько одномоментные или — если не пренебрегать деталями — отношения в которыхвлияние асимптоматично и попеременно, то есть, одно влияет на другое, влияютодновременно, влияют в разной степени и интенсивности и каждый раз композициясил выстраивающая картину влияний, изменяясь, переписывается заново. Ставшая современем сугубо “метафизической проблемой”, проблема отражения,"света", "освещения" и "просвещения"способствовала распространению паноптической метафоры (превращением “горнего”света в прямолинейность физического луча[14]),которая имеет раздражающий современников (по сей день) заряд провокативности. Скаждым исторически значимым научным открытием и технологическим прорывомпоявляются новые "эпистемологические метафоры, структурирующие иконтролирующие способы нашего мышления. Печатная революция, приписываемаяГутенбергу, не только рассеяла политическое и физическое тело, освободив голосот настоятельной необходимости присутствовать в своем физическом воплощении, нотакже и спровоцировала напряженный дисбаланс между устной и письменной речью споследующей консолидацией визуального пространства в качестве доминирующейметафоры окультуривания"[15]. Ноэпоха "оптикоцентризма" — эпоха господства "окулярнойметафоры" или метафоры "Умственного Взора " (термины Р. Рорти впереводе В.В. Целищева) — зарождалась в Древней Греции.
Истоки"оптикоцентризма", зародившись в Греции, оказали внимание не толлконга строй мысли, но и на отождествление слов, которые позже расходятся в своемзначении. Так в древнегреческом языке специалисты обнаруживают родственностьслов “видеть” (oyiz) и“знать” (gnosiz), подобно “видеть” и “ведать” виндоевропейской группе (В. Н. Топоров). Вспомним, что вначале Платон высокооценил зрение: «Глаза открыли нам число, дали понятие и о времени и побудилиисследовать природу Вселенной»[16], азатем Аристотель в первых строках “Метафизики” указал на то, что люди отприроды имеют влечение к чувственным восприятиям и ценят они “больше всехзрительные восприятия, ибо видение, можно сказать, мы предпочитаем всемостальным восприятиям”[17].Дально- и мелковидение в западной цивилизации вооружалось оптикой, которая былапротивопоставлена “духовному” видению, откровению, боговдохновленному слову.Развитие оптики исполнило мечту Галилея наблюдать ненаблюдаемое. А Юм наосновании ее успехов шел дальше, надеясь, что “нам, возможно, удастся изобрестиновый микроскоп, или оптический инструмент, с помощью которого самые мелкие,самые простые идеи моральных наук могут быть увеличены настолько, что станутзримыми и доступными познанию наравне с самыми крупными и заметными идеями,какие только могут стать предметом нашего исследования”[18].Следует заметить также, что Юм отходит от локковской интерпретации рефлексии и,психологизируя, уравнивает рефлексию с эмоцией, что указывает о неоднозначностипути становления термина. В его истории были попятные движения, отклонения,отказ от чистоты оптических метафор. Акт рефлексии не приводит к реальнымусловиям мысли, поскольку он обладает удивительным свойством описывать собственные средства описания приходя кочевидности тождества себя, завершающимся известным: Я есть Я, игнорирующеммоменты сбоя, непонимания, малых ощущений, непредсказуемых и немотивированныхпоступков и действий.
Но в примерахдемонстрирующих рост господства оптикоцентризма нельзя не заподозрить убывание качества — скачка — в следующемдалее ряде примеров подтверждения тезиса, завершающихся ритуальным и т.д.Указав на три из них, реже более, автор предлагает на слово поверить полнотеиндукции, а ряд, оставшийся неназванным, достроить читателю. Но обоих — и автора,и читателя — подстерегает разочарование. Машина языка, принудительности которойне избежать, свою работу проявляет то в уловках здравого смысла, то втрансляции очевидности (то есть, наблюдаемых, но теоретически невозможныхфеноменов). Не является исключением утверждение о господстве паноптическойметафорики западноевропейской философии в эпоху "оптикоцентризма" илииначе, цивилизации образа.
Обратим внимание, чтоистория изобразительных искусств и, в частности, живописи укладывается вовременные масштабы оптико-центристской установки, совпадая с ней по интенциями, в конечном итоге, взаимно поддерживая друг друга. В этом история живописисовпадает с историей новоевропейской науки. Живопись, например, утверждала себяв открытии новых точек зрения, нового способа видения[19],нового типа власти; она занимает достойное место в “истории глаза” вперспективе развития общества, она, наконец, стала действенной социальноорганизованной формой принуждения к иллюзии представления мира. Вспоминаю, чтоЭрнст Юнгер, анализируя роль зрения в познании мира сделал вывод, что“терминология видимости (иллюзии) основывается преимущественно на оптическихобразах”. Эта ситуация в культуре и была названа оптикоцентризмом[20].Уместно вспомнить, что становлению и утверждению оптикоцентризма сопутствовалопониманию ведущей роли рефлексии. Добавлю, что во всех определенияхсовременности позиция визуального образа неизменно лидирует.
Начиная с ХVII столетияв английском и французском словоупотреблении термин рефлексия употреблялся вследующих смыслах: “размышление”, “соображение”, “рассмотрение”, поскольку ееконцептуализация происходит в эпоху просвещения.
Утверждениеклассической рефлексии приводит к геометризации — гомогенизации — социальногопространства[21].Это стало возможно именно потому, что сама рефлекися стояла на прочномфундаменте геометрической науки. Именно так, по прямой, опираясь на оптическиесвойства рефлексии, двигался lumen naturalis — естественный свет разума Декартаи Спинозы, — стремящийся стать геометром в области мысли, наследуя ее —геометрии — строгость доказателсьва и принудительность выводов. Эта сугубо“метафизическая проблема” в действительности прямо связана с рождением оптикикак раздела физики и, как следствие, утверждением паноптической метафоры(превращением “горнего” света в прямолинейность физического луча), котораянесет раздражающий современников (по сей день) заряд провокативности.
Увеличение предметов спомощью оптических приборов воспринималось отнюдь не столь однозначно, какэтого желал бы Галилей. Вплоть до конца XVIII в. оно носило негативный привкус,поскольку нарушало естественный (предустановленный) порядок и размеры вещей,раскрывая тайну их устройства, сокрытую от человеческого взгляда. Вотхарактерное мнение автора фундаментального труда по риторике: “Гипербола естьфигура лживая, употребляющая во зло легковерие своих слушателей, передавая имвещи в непомерностях физических стекол”[22].Следовательно, шлифуя стекла, Спиноза занимался тем, что позволяло увидетьсокрытое, непредусмотренное божественным проектом, тайное. Это дело ремесленника, как могло показаться,исходя из современной ситуации, имело оттенок алхимии и магии. Шлифовке стеколкак раз показано было светское общение (в его случае переписка) с ведущимиумами Европы. Ибо «изобразительный астрономический язык классической эпохиоттачивался вместе с искусством тонкой шлифовки линз и напряженными, полнымиутомительных нюансов ритуалами светских разговоров»[23].
С паноптическойметафорой спорят, ее объяснительный потенциал подвергается сомнению, аследствия — сейчас акцентируют самые негативные — осуждаются. Здесь достаточновспомнить “вменение” Декарту Мишелем Фуко причастия к репрессии неразумия (ккоторым в декартовское время относились не только буйные, строптивцы,одержимые, невменяемые, но и либертены, содомиты, святотатцы, атеисты,вольнодумцы) в форме организации института принудительного интернирования(психиатрические клиники, возникновение которых совпадает с активнойдеятельностью Декарта, жестко разводившего разум и безумие). Безумец хранилследы иного мира, был освещен иным светом и говорил от имени божественнойреальности, доступ к которой соотносился с праведностью, подвигом и святостью.Юродивый был включен в порядок того мира, который держался безумия, как alterego разума и человеческого расчета, как инстанции высшего суда в этом мире(вспомним хорошо известную роль юродивых на Руси).
Печатная революция,начавшая отсчет с изобретения Гуттенберга, не только рассеяла политическое ифизическое тело, освободив голос от настоятельной необходимости присутствоватьв своем физическом воплощении, но также и спровоцировала напряженный дисбалансмежду устной и письменной речью с последующей консолидацией визуальнойтерминологии и знаков власти в качестве доминирующей метафоры западной культуры.
Заметим, справедливостиради, что среди метафор пронизывающих строй классической философии кромеоптической принято числить строительные метафоры: фундамент мысли, краеугольныйкамень, леса теории, здание науки и т.д., а также метафоры ткачества, как,например: ткань мысли, сеть категорий, красной нитью и т.д. Можно продолжитьряд анализа философских метафор изложением позиции Э. Юнгера: “Язык логикибогат словами, которым смысл придает рука с ее свойствами как органа осязания.Работу разума усматривают часто как схватывающую, постигающую, как например этовыражено в словах capio, concipio, comprehendo, saisir, comprendre. Также иtendo с его производными intentio, intension относятся к этому ряду. …Особенный интерес в связи с этим представляет слово conceptio. Оно означаетпассивное, женское схватывание идей. Женский орган сравним с рукой:cunnocaptio. Однако следует вспомнить и о молниеносном касании, благодарякоторому оплодотворяется яйцо. Мужским является intuition”[24].Но число этих метафор очевидно меньше (есть надежда, что найдутся недоверчивыеи пытливые исследователи и откроют и систематизируют весь их состав).
Новая эпоха,культивирующая рациональную мысль, эпоха, которая, в конечном счете, сводитчеловека к функции стоимости труда, к денежному эквиваленту, а его усилиявзвешивает на механических весах прогресса, влечет к гомогенизации(геометризации и машинизации) сознания и социального пространства. Ограничиваяжелание подробности, укажем на косвенное подтверждение глобальной сменыустановок и ориентиров в мировоззрении человека эпохи перехода от Средневековьяк Новому времени. Речь идет о появлении прямой перспективы в изобразительномискусстве, которая утверждает новую точку зрения и исхода света: уже не кчеловеку, но от него исходит свет, уже не на нем сходятся лучи света высшего(обратная перспектива), но из него исходят лучи, фокусируясь на горизонте вгеометрической точке (прямая перспектива, перспектива просвещения и прогресса).
Трансформируются иориентиры предвидения. Дошедшее в своих существенных моментах до позднегоСредневековья представления о прошлом и будущем радикально меняют в эпохуНового времени полюса известного и неизвестного. Смысл прежней картины мира“связан с пониманием будущего как “неизвестного”, надвигающегося из-за нашейспины “сюда” и естественно противоположным пониманием прошлого как известного,как находящегося перед глазам”[25].Но когда будущее становится прозрачным, представимым и просчитываемым, когда сним связывается прогрессивное развитие, тогда соперничающее течение, доверяющее“темной” истине, изгоняется, носители ее — сумасшедшие — заключаются впомещение, которое ранее было использовано для изолирования больных проказой, адо этого было зверинцем, цирком. Умаление безумца (божьего человека,блаженного) до очевидного всем кожного поражения — болезни — еще односвидетельство самомнения разума, запутавшегося в своих зеркальных ловушках иоптических преувеличениях зримого. Его не спасает рефлексия своих оснований,так как он в исходном видит подтверждение настоящего (и времени, и способамысли), а в настоящем — подлинное условие будущего. Эта универсальная процедуране приводит к реальным условиям мысли, поскольку она обладает удивительнымсвойством описывать собственные средства описания, приходя к зеркальностисобственного образа и образа, отраженного другим. Система замыкается иколлапсирует в точке ничто или, чтоздесь одно, бесконечной перспективы.
Кто из чутких незаподозрит убывание качества — скачок, добавит знаток немецкой классическойфилософии — в следующем далее ряде — в ряде примеров, — служащих обоснованиютезиса, завершающихся ритуальным и т.д.? Указав на три из них, режеболее, автор предлагает на слово поверить полноте индукции, а ряд, оставшийсяненазванным, достроить читателю. Но обоих — и автора, и читателя — подстерегаетнехватка полноты ряда. Машина языка, принудительности которой не избежать, своюработу проявляет то в уловках здравого смысла, то в трансляции очевидности (тоесть наблюдаемых, но теоретически невозможных феноменов). Не являетсяисключением утверждение о господстве паноптической метафорикизападноевропейской философии в эпоху "оптикоцентризма" или иначе,цивилизации образа. Ресурс машины языка выработан, на смену приходит новаямашина принудительности — образ.
На фоне голословныхили, что в данный момент одно и тоже, очевидных, указаний на пронизанностьвсего строя философской мысли оптическими терминами и метафорами, которые говорят нами, насколько мне известно,никто не дал себе труд их инвентаризации в современном философском дискурсе.Именно такую задачу поставила себе группа студентов на практическом семинаре философскогофакультета СПбГУ П. Любимов, Д. Пучков, Д. Селиверстов, А. Смирнова, П. Спирина“Стратегии коммуникации”. Вот ее ответ: безобразный,взгляд на проблему, видимость, визуальность, высветить, выявить, горизонт,дальновидность, духовная оптика, естественный свет разума, затмение ума, зреть,зеркало мнений, зрительный ряд, иллюзия, интроспекция, кажимость, картина мира,контраст, кругозор, естественный свет разума, мировоззрение, миросозерцание,научное светило, невидимое, обзор, отражение, очевидность, перспектива,перцепция, апперцепция, преломление мысли, проблеск мысли провидение,прозрение, просвещение, рассмотрение, ретроспективный, теория, точка и угол зрения,рефлексия, светоч разума, спектр мнений, сфокусировать, усмотрение, умозрение.
Произведя инвентаризациюоптического склада ума в конце ХХ века, аналитики фиксируют переход отоптической метафорики господствующей текстоцентричной цивилизации к осознаниютого, что образ переходит в новое качество: он не отражает и не выражает нечтоза ним стоящее, но сам является миром, предельным условием его существованияили единственной реальностью. Иконический поворот фиксирует состояние, вкотором тезис «все есть язык» уступает положению «все есть образ», образстановится принципом объяснения сущего, и, тем самым, фундаментальнойонтологией.
[1] Статья написана при финансовой поддержке гранта РФФИ 08-06-00071а
[2] Локк Дж.Избранные философские произведения. В 2 т. Т. 1. М., 1960. С. 129.
[3] Там же. С.129.
[4] Плутарх.Сравнительные жизнеописания. В 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 22 – 23.
[5] ГегельГ.В.Ф. Работы разных лет: В 2 т. Т. 1. М., 1972. С. 279 – 280.
[6] Беркли Дж.Трактат о началах человеческого знания. СПб., 1905. С. 84.
[7] ЛейбницГ.В. Соч. В 4 т. Т. 2. М.1983. С. 51, 81.
[8] Рорти Р.Философия и зеркало природы. Новосибирск, 1997. С. 102.
[9] Gasché R. The Tain of the Mirror. Derrida and thePhilosophy of Reflection. P. 16.
[10] ЛейбницГ.В. Соч. В 4 т. Т. 1. М.,1982. С. 79. Собственно говоря экзистенциальный и мировоззренческий импульссоздания гносеологических конструкций характерен для большинствазападно-европейских философов эпохи модерн. Сошлюсь на выводы специалиста:“Декарт представляется образцом знания драматичности и драматургичностифилософского действа. Он вводит и сводит последовательность как философскуюдискурсивность с последовательностью личной биографии, соединяя их в высшейточке – обретения философского основания, становящемся не только (и не столько)основанием науки, но и самой жизни. Философская проблематика у него предстаетне отрешенно-познавательной, а заинтересовано-экзистенциальной, само познаниестановится экзистенциальной процедурой – самопознанием” (Николаев Н.Б.Представление субъекта в новоевропейском классическом дискурсе. Диссертация насоискан. ученой степени канд. филос. наук. СПб., 1998. С. 17.).
[11] Там же. С.81-82.
[12] Декарт Р.Небольшие сочинения 1619 – 1621 гг. Копии г-на Лейбница. // Декарт Р.Сочинения. В 2-х тт. М., 1989. С. 575. Подобная мысль высказвалась К. Марксом,который отмечал, что в понимании природы капитализма ему дало больше чтениеанглийских романов, давших характеристику всех слоев буржуазного общества ираскрывших «миру больше политических и социальных истин, чем всепрофессиональные политики, публицисты и моралисты вместе взятые» (Маркс К.,Энгельс Ф. Соч. Т. 10. С. 648), а также Ж. Делез и Ф. Гваттари: «Разве мывиноваты в том, что Лоуренс, Миллер, Берроуз, Арто и Беккет больше разбираютсяв шизофрении, чем психиаторы и психоаналитики» (Делез Ж., Гваттари Ф.Капитализм и шизофрения // Ежегодник лаборатории постклассических исследованийИФ РАН / Подорога В.А., Ямпольский М.А., Нанси Ж.-Л., и др. - М.: Изд-во AdMarginem, 1994. С. 404).
[13] См. ДелезЖ. Лейбниц. Складка и барокко. М., 1998.
[14] Историявозникновения оптики и влияние ее на становление новой картины мира а такжефиксация этого влияния в языке философии рассмотрены в ряде работ: Зеркало.Семиотика зеркальности. Труды по знаковым системам XXII. Тарту. 1988; БарабановЕ. Зеркало и окно. Художественные авангарды запада и россии: различияоптиковизуальных кодов. // АРТ-АЗБУКА. Словарьсовременного искусства(http://www.gif.ru/azbuka/media-art.htm); Мельшиор-Бонне С. История зеркала. М., 2005; HartlaubG.F. Zauber des Spiegels. Geschichte und Bedeutung des Spiegels in der Kunst. München, 1951;Konersmann R. Spiegel und Bild. Zur Metaphorik neuzeitlichen Subjektivität. Würzburg, 1988;его же: Lebendige Spiegel. DieMetapher des Subjekts. Frankfurt аm Main, 1991.
[15] МаккафериС. Мак-Люэн + язык x музыка. // Кабинет (Группа исследования современногоискусства). СПб., 1993. N 6. С.116.
[16] ПлатонТимей. 47а; см. также: Тимей. 47с.
[17] Аристотель. Метафизика. 980а. Эпохарационалистической мысли, начавшаяся с прославления зрения, завершаетсяпрославлением игнорируемых и забытых органов чувств: «Наш нос, о котором,насколько мне известно, еще ни один философ не говорил с должным почтением, —это покамест тончайший физический инструмент, какой есть на свете» (Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 т. Т. 13:Черновики и наброски 1887 - 1889 гг. М.: Культурная революция, 2006. С. 292).
[18] Юм. Д.Исследование о человеческом разумении. М., "Прогресс", 1995.
[19] Обэволюции видения мира на примере изобразительных искусств см.: Ямпольский М.Наблюдатель. Очерки истории видения. М., Ad Marginem, 2000; Курбановский А.А.Незапный мрак. Очерки по археологии визуальности. СПб., Изд-во «АРС», 2007.
[20] Р. Рортиприходит к аналогичным выводам: "Мы утверждаем, что не было никакой особойпричины, чтобы эта окулярная метафора захватила воображение основателейЗападной мысли. Но это случилось, и современные философы до сих пор все ещеразрабатывают ее следствия. Понятие "созерцания" неизбежно делаетУмственный Взор моделью наилучшего познания" (Рорти Р. Философия и зеркалоприроды. Новосибирск, 1997. С.29-30).
[21] Примеромчего является например рассуждения Б. Паскаля Я хочу сделать понятным, чтодоказательство на примере доказательств геометрии, являющейся почтиединственной человеческой наукой, оперирующей доказательствами потому, что лишьодна она соблюдает научный метод, в то время как все прочие науки в силуестественной необходимости дают знания, в которых есть своего рода неясность(замешательство, confusion), распознавать которую необычайно хорошоумеют только геометры (Паскаль Б. Предисловие к трактату о пустоте. Соображенияотносительно геометрии вообще. О геометрическом уме и искусстве убеждать //Вопросы философии. 1994, № 6. С. 122).
[22] Гальяр Г.Риторика в пользу молодых девиц, которая равным образом может служить и длямужчин. СПб. 1797. С. 333. К тому же, «сохранилось много свидетельств того, чтов плоть до середины XVII века философы и математики, равно как ботаникии врачи, нередко квалифицировали интрументальное зрение как зрение, обращенноена иллюзию» (Иванов К. В. Регистрация наблюдений в оптической астрономии XVII-XVII веков. // Историко-астрономическиеисследования. /Ин-т истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова. Вып. 30. (Отв. ред. Г.М. Идлис). М.: Наука, 2005. С. 82). Тем не менее, изобретение телескопа быловоспринято неоднозначно. Так оно повлекло за собой мировоззренческие коррекциив отношении иллюзии, вначале трактуемой негативно — обман, ложь, преувеличение,искажение и т. д., — а затем «как особой,ни к чему не сводимой ценности. В позднеренессансный период сложилась особаякультура восприятия иллюзии, трактующая последнюю не только как нарушениенормального режима оптического восприятия, но как неотъемлемую часть любоговизуального опыта, а в некоторых случаях — средство укрепления социальногопрестижа. В этом качестве иллюзия начинает эксплуатироваться уже в кабинетахдиковинных вещей, столь распространенных в XVI в. Именнонеобычность этих вещей была их наиболее ценным качеством, сообщающим суверенусимволическое преимущество перед равными соседями и в какой–то мереобеспечивающим дополнительные гарантии его стремления превосходству» (Там же.С. 77-78).
[23] Иванов К.В. Регистрация наблюдений в оптической астрономии XVII-XVII веков. // Историко-астрономическиеисследования. /Ин-т истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова. Вып. 30. (Отв. ред. Г.М. Идлис). М.: Наука, 2005. С. 81.
[24] Jünger E. Sprache und Kërperbau. Sämtliche Werke. Bd. 12. Stuttgart. 1979. S.82-83.
[25] СтепановЮ.С. Индоевропейское предложение. М., 1989. С. 95.