Масштабность политических, культурных и социальных изменений, вызванных событием мирового финансового и экономического кризиса, создает поле, в котором с беспрецедентной необходимостью ставится вопрос об онтологическом статусе экономического символа как специальной формы существования человека в качестве потребителя и вещей мира как товаров, то есть как особого модуса экономических отношений человека и мира.

В то же время в нынешнем экономическом кризисе сказывается весь контекст формирования «экономического человека», что вот уже на протяжении 400 лет новоевропейского периода истории Запада полностью определяет основные обстоятельства жизни современного мира. С XVII века эти реалии систематизируют жизнь человека и всего человечества относительно закономерностей экономической балансировки, превращая экономику в специфический экзистенциал человеческого бытия.

 Уникальность этого экзистенциала заключается в стремлении нейтрализовать традиционно трансцендентные, «потусторонние» смыслы, оставляя исключительно имманентные, строго системные параметры обоснования существования человека в качестве потребителя и трудящегося.

Теоретической проблемой дескрипции экономического символа является факт вращения его определения в замкнутом кругу имманентных понятий экономических наук, которые синтезированы из опыта самой практики хозяйствования. Теоретический потенциал и разрешающая способность этих понятий весьма ограничены по причине принципиальной замкнутости экономического опыта. В этом смысле описание экономического символа в терминах экономической науки неизбежно оказывается тавтологичным.

Эта проблема ставит перед исследователем задачу размыкания круга экономического лексикона и помещения его значимых единиц в гораздо более широкий терминологический контекст и поле философской рефлексии. Представляется, что в результате перевода, перекодирования экономического вокабуляра, подключения экономических терминов к полю философских значений экономический символ обретет более точные координаты в системе человеческого бытия, истории и культуры.

Интеграция экономического символа как выражения фундаментального соотношения спроса и предложения в контекст историко-культурных значений вводит параметр его историчности. Таким образом, и само определение экономического символа баланса спроса и предложения и методологические подходы к нему уточняются по мере исторического трансформации самого этого символа, чей статус меняется от эпохи к эпохе. В более или менее устойчивой периодизации истории мировой культуры, определяемой историей европейской метафизики (например, в интерпретации Мартина Хайдеггера), имеются три эпохи – космоцентричная Античность, теоцентричное Средневековье, антропоцентричное Новое время. Каждая из этих эпох формирует специфический модус символа спроса и предложения в соответствии с превалирующим принципом отношения человека и мира.

1. В космоцентричной экономике мира, в космономике баланс спроса и предложения естественным образом приписывается самой природе, что специфически осмысляется как космическая универсальность всего происходяще-растущего (и весьма отличается от того, что сейчас бухгалтерски исчисляется в качестве совокупности природных ресурсов). Живой организм природы содержит баланс в качестве своей сути. Неся в себе саму эту гармонию, природный космос(др.греч. - гармония, порядок, равновесие) самопроизвольно осуществляет стихийное распределение своего прибытия и убытия, включая и их чисто человеческие проекции в качестве производства и потребления.

Доминирование природы делает язычника полностью зависимым от естественных стихийных обстоятельств, которые составляют тепло и свет огненного солнца, необходимый для дыхания воздух, пригодная для питья вода и земля с растительностью и существами, питающими человека и определяющими собирательно-добывающий способ экономики. Гармоничная слаженность этих стихий образует наличный горизонт естественного природного предложения, по отношению к которому человек предстает носителем потребительского спроса.

Природа понимается как живое существо, более того, как человеческое тело, и, по преимуществу, как женское тело матери. В рамках метафоры природы как матери человек оказывается нуждающимся беспомощным ребенком. Эта беспомощность и зависимость обожествляет природу как источник защиты и помощи, культивирует её одушевленность в образе Великой матери как верховном хтоническом божестве. Семейно-родовая метафора отношения «мать → ребенок», воплощаясь на социально-культурном уровне в горизонтальных связях первичного матриархата, дублируется экономической системой «природное предложение → человеческий спрос». В этой системе потребление человека определяется производительностью самой природы, а сама природа выступает глобальным экономическим предприятием со своими управляющими- богами.

Переход представлений о мире от матриархального синкретизма к патриархальной иерархичности порождает сложную систему мифологических отношений между хтоническими и солярными богами. Божественные имена мифологического языка имеют самые разные источники. Одни боги культивируются из обожествления легендарных родоначальников и предков, другие – персонифицируют всесильные стихии, обращающиеся иногда в стихийные бедствия, третьи – покровители новых социально-экономических практик, среди которых в развивающейся аграрной экономики уже практикуются растениеводство и животноводство.  

Ключевым институтом, регулирующим отношения между людьми и богами, является ритуал жертвоприношения[1]. Именно в нём оформляется первый экономический символ. Религиозным смыслом жертвоприношения является участие богов и людей в совместной трапезе, восстанавливающей первоначальное единство мира, непрерывно нарушаемое их ссорами. Основным моментом идущего в жертвоприношении процесса выступает обмен. Виктимный ритуал замыкает в циклообмен вектор восхождения самого жертвоприношения от людей к богам и нисходящий вектор вручения со стороны богов высшей санкции, разрешительного права на потребление людьми этого же объекта жертвоприношения.

В силу своей бестелесной природы боги принимают жертву не как нечто вещественное, но в качестве её эфемерной сущности в виде вздымающегося к небу пара, аромата, дыма, например, мяса, который, как считается, клубится в божественных ноздрях. Приносимая в жертву вещь, соединяясь своим ароматом, запахом по вертикали с богами, наполняется новым, сакральным значением и становится телом божества, но остается у человека. То есть, принесенная богам жертва возвращается самому жертвующему. Язычник приносит в жертву вещь земли, чтобы она, побывав на божественных небесах, обрелась вновь, но уже в качестве символа, с заключенной в него сакральной ценностью. 

В итоге жертвоприношение представляет собой возвращающее обращение, собственно, оборот. Траектория этого оборота замыкает в круг три важнейших момента последовательного перехода: земная вещь - сакральное значение - виктимный символ. В символе происходит синтез земной вещи и священного значения, воплощается баланс земной потребности людей и воли небожителей, и как таковой, единство неба и земли. Виктимный символ являет съедобное тело божества, одновременно укрывая в своих непроницаемых глубинах сакральный источник отождествления человеческой земли и божественного неба. На языке экономики это означает, что объект жертвоприношения - это первичный баланс человеческого спроса и предложения со стороны божественной инстанции. Основное значение здесь имеет то, что этот символ имеет строго вещественный, материальный характер, претворяясь в конкретном куске мяса, хлеба, чаше с вином.

Таким образом, можно сказать, что ритуальный обмен замыкает и несет в себе исток первых экономических отношений, и, таким образом, архаичная экономика возникает из ритуала. И, прежде чем, люди начали обмениваться друг с другом, они вступили в торг с богами в требовании божественных полномочий и достатка. Миф о Прометее – это, в том числе, миф об экономическом человеке, жаждущего сравниться с богами и по части экономического благополучия, однако должен по его достижении расплачиваться с ними страданием труда. 

В жертвоприношения в рамках единого цикла жертвенного торга различаются два полупериода – восходящий и нисходящий. Восхождение наглядно в воспарении дыма, аромата сжигаемой вещи. Жертвенный огонь отвлекает от вещи образ в виде аромата и естественным образом левитации, легкотения переносит его к ноздрям богов, которыми, как предполагалось, они и воспринимают жертву. Восхождение сжимающего, конденсирующего, воображающего вещь аромата к небесам образует вертикальную ось, соединяющую вещи земли и богов небес. Этот сгущение, образование выделяемого из вещи огнем экстракта, фимиамаи вознесение сжигаемой вещи в её небесный образ есть данная зримо метафора. В жертвоприношении метафора – это ход (троп) образования сакрального, идеального значения вещи. В системе жертвенного торга метафорическое воспарение вещи к небесам значение представляет образование идеального значения или спрос, как тенденцию спекулятивной, умозрительной идеализации экономического значения, ценности вещи.

Обратное нисхождение вещи из небесного образа в жертвенный символ, наполненный сакральным значением, являет горизонтальный троп метонимии. Но метонимический ход ритуального обмена возвращает не всю вещь. Отделив от обожествленной вещи её духовную меру, метонимия выделяет и претворяет её материальную и съедобную часть, предназначенную людям. Эта часть замещает всю обожествленную, вознесенную на небеса вещь в её идеальной, сакральной целостности – «часть вместо целого». То есть, метонимизация обращает объект жертвоприношения в символ, обладающий ритуально-потребительский ценностью, иначе говоря, обращает его в фетиш.

Дополняя друг друга, метафорическое восхождение жертвы и её метонимическое нисхождение указывают на первичную разделенность космической вещи по противоположным - сакральному и профанному – полюсам. Напряжение между ними заряжает всё силовое поле священнодействия, ритуального торжища, нацеливая его на балансировку этих пришедших в грозное противостояние крайностей. Цикл метафорического сгущения сакрального значения и метонимической символизации вещи в жертвенный объект и есть такое снятие напряжения путём балансировки сакрального значения и ритуального символа в целях их синтеза.

В целом, экономический принцип баланса как соответствия идеального значения и реального знака позволяет представить метафорическое образование идеального значения (ценности, цены) как движение спроса, а метонимическую символизацию вещи в предмет (фетиш) ритуального потребления – как движение предложения. Со временем на месте съедобных вещей в пределах жертвенного алтаря появляются вещи несъедобные, но обладающие прочностью и возможностью длительного использования – камни, ороговевшие части животных, кости и т.д[2]. Они обращаются в священные амулеты, талисманы, обереги, идолки. И когда-нибудь в силовом поле сакрального напряжения оказывается металлические пластины, например, из золота, серебра или бронзы, что обладают к тому же чудесным блеском, метонимически схожего с божественным светом, льющимся с небес. Они также насыщаются сакральным значением, и, будучи максимально износостойкими, уже в виде монет получают характер средства товарно-денежного обмена.

2. В эпоху теоцентричного мировоззрения верховное начало мира исключается из своего природного обстояния и возносится к трансцендентному Богу. По праву творца и устроителя мир Бог является его сверхсобственником, выступает единственным акционером всего мирового предприятия. Тем самым вектор всего мирового потребления и производства полностью замыкаются на божественной инстанции, что полностью вбирает баланс спроса и предложения. Фундаментальным свойством человека, ставящего его в подчиненное, зависимое положение («человек - раб Божий») по отношению к Господу, является изначальная виновность человека, распространившаяся через поколения от первородного греха, совершенного в начале истории Адамом и Евой. Виновность избывается в молитвенном и трудовом служении. Экономически реализующая смысл виновности трудовая деятельность – это состояние наказания и искупления греха в терпеливом стяжании цены расплаты за спасение.

В отличие от произвольной трудовой деятельности свободного язычника, для христианина труд – это постгреховное состояние человека в качестве трудной и тяжелой работы, сопряженной со страданием и болью. Ситуацией, предварившей христианскую экономику трудового искупления греха, является сцена догреховного пребывания Адама и Евы в райском саду. Ключевым свойством экономики райского сада является уравновешенность потребностей первых людей и висящих на его деревьях плодов, то есть абсолютный баланс человеческого спроса и естественного природного предложения, правда за одним исключением.

Под божественным запретом на потребление оказывается только один плод - яблоко с древа познания добра и зла - причём как раз с заключенным в нём избыточным знанием о самом этом балансе, - условием счастья экономической сбалансированности является принципиальное незнание о нёй. Нарушение запрета на знание о балансе спроса и предложения вводит грехопадшего человек в тяготы труда в поте лица своего в целях уже сознательного исполнения этого баланса. Поскольку трудящийся христианин работает, прежде всего, ради Бога и во славу Божью, Бог выступает в качестве единственного заказчика всего человеческого труда.

Как таковой, Бог – это инстанция спроса и исключительный потребитель всего произведенного природой и человека. Как благой, всемилостивый Бог вновь всё возвращает страждущим людям во благо их потребления. И всё, что возвращается, так или иначе, исходит по вертикальному каналу благодати, благодарно принимаемой христианским потреблением. При этом сохраняется преемственность между сакральным оборотом природной вещи как предмета потребления в рамках языческой экономической схемы и ритуальным претворением вещи в священный символ христианской экономической парадигмы.

Как язычник в целях получения необходимой, но сакрально неприкосновенной вещи возносит её богам, чтобы те выдали свою божественную санкцию на потребление и возвратили её уже в качестве жертвенного символа с прибавочным смыслом священного подарка, так же и христианин нуждается в претворении земной и уже греховной вещи в символ, наполненный сакральным значением. То есть, существенным отличием обеих схем является различный онтологический статус изначальной неприкосновенности вещи в одном случае по мотивам положительной священности вещи, в другом – по мотивам её отрицательной греховности.

Неполноценность вещи определяется её сотворенностью, производностью, вторичностью по отношению к креативному имени, слову. Такое вертикальное господство слова над вещью диагонально контрастирует с горизонталью равноправия и равенства слов и вещей в мире языческого языка. Это равноправие прерывается иудеохристианской традицией беспрецедентного сгущения, конденсации, сжатия множества священных имен богов в единственное Имя Бога. Имя, будучи избыточным означающим мира, превосходит по своей мощи всю совокупность наличного мира. 

Теперь мир, сотворенный Богом из собственного Имени, выступает всего лишь чувственным, материальным, конечным явлением свечения, зеркалом бесконечной, невидимой, божественной сущности. Исполненный светом божьего бытия мир вещей обращается в вертикально-интегрированную иерархию символов, чье священное значение, ценность измеряется степенью приближенности к своему божественному источнику. Именно с таким символом обращается в своём потреблении христианин. 

Наиболее отчетливо теономический характер отношений производства и потребления представлен в монастырях, где послушный Богу монах не получает за бремя своего благодарного труда деньги, но и в монастырской трапезной не платит за еду. Благодарно работая на Бога, монах с благодарной молитвой получает от Бога плоды своего труда, преображенные в священные дары. Отнесенность баланса спроса и предложения к Богу - «Бог взял, Бог дал» - вписывает в порядок обмена априорную справедливость, вера в которую – условие непротиворечивого распределения вещи потребления. Экономика христианских монастырей – прецедент безденежности коммунистического обмена, но, конечно, на других основаниях.

Сутью теономического обмена и, одновременно, сердцевиной церковной сферы отношений между Богом и человеком является таинство причастия. Этот центральный для христианского богослужения и венчающей всю литургию обряд формально соответствует языческому ритуалу жертвоприношения, в котором, как уже говорилось, результатом является баланс вещественной жертвы, воплощающей сакральность божества. Но в  отличие от языческой семантики христианское причастие наполнено кардинально иным содержанием, а именно содержанием божественного Слова, воплощенного и принесенного Иисусом Христом, чьи Плоть и Кровь, тем не менее, представлены в Хлебе и Вине евхаристии.

Метаморфоза приоритетной стороны обмена очевидна: если в языческом действе акцентированной крайностью становится вещественность жертвы - мясной или винной, то в христианском обряде ударение делается на идеальную словесность. Малость выпиваемого, съедаемого вина и хлеба христианином явно указывает на чисто символический характер такой трапезы, что никак не может удовлетворить его физиологическую потребность, но способна насытить духовно.

Таинство причастия, собственно, и заключено в чудесной спасительности молитвенного логоса, который ровно на гераклитовском основании обмена «бренных вещей мира на единый Логос» обменивает многие вещи греха на единое Слово покаяния и спасения. Характерным для христианской экономики является особый смысл отношения к греху, которое понимается как ис-купление и осуществляется как экономическая акция покупки спасения в обмен на покаяние в греховных вещах по способу жертвенного отказа от них. 

Практическим выражением христианской замкнутой на Боге экономики выступает натуральное хозяйство, в котором круг потребления совпадает с кругом производства, вектор спроса натурального хозяйства замкнут на векторе предложения. Нулевой баланс этих векторов исключает нацеленность на прибыль. В цикле нулевого баланса отсутствует сама пустота маржинальной возможности. Средневековому труженику в голову не приходит искать прибыли, повышая  эффективность труда, технологически интенсифицируя орудия труда, расширяя производство, оптимизируя расходы и т.д.

3. В Новое время по мотивам картезианского замыкания мира на человеческое cogito все экономические институты фокусируются на человеке. Утверждая себя как нулевой центр системы координат мировосприятия, человек укореняется на месте космической и божественной инициативы сбалансированности мира. Антропоцентричная инициатива осуществляется как идея свободы, в отношении которой уже сам человек формируется как автономная, независимая от реальности системы балансировки спроса и предложения. Изъятая из сферы трансцендентной реальности и имплицированная внутрь субъекта точка этого баланса вменяет ему в обязанность наряду со своим автономным сознанием нести полную экономическая ответственность, соизмерять свои потребности с трудовыми возможностями без упования на милость природы и божью благодать.

Кардинальным отличием антропоцентричной парадигмы является импликация точки баланса между миром и человеком внутрь самого субъекта. Теперь центр этого баланса не скрывается в непроницаемой сакральности природной вещи и не обусловлен верой в трансцендентное значение божественного символа, но на достоверном для субъекта основании капитализирован в математическом символе. В новоевропейском сознании баланс субъекта и мира имманентно удостоверяется в капитале научного знания как результате вычитания из сакральной вещи её трансцендентного значения. Это вычитание осуществляется как перекрещивание горизонтали вещи и вертикали значения. Взаимоотрицая друг друга, это оси обозначают отождествляющую и одновременно различающую их точку нуля, что и оказывается математическим смыслом системно-координационного центра новоевропейской картины мира.

Субстанциальность нуля фиксируется в пересечении экстенсивного и интенсивного параметров в качестве полюса реинтеграции всего бесконечно большого поля объектов и бесконечно малой меры точности. Эти - большая и малая – функции вбирают значение былого реально-природного количества и прежнего идеально-божественного качества. Крестообразное пересечение качественной вертикали единицы измерения и количественной горизонтали меры единства создает беспокойное напряжение весьма динамичного и всегда смещенного баланса, такого парабаланса, околоравновесия.

Прежде всего, ноль привносит в прежний циклообмен замкнутых друг на друге векторов спроса и предложения бесконечную поляризацию центростремительности единицы валютного измерения и центробежности рыночного поля. Полагая качественную, оформленную пустоту потенциальной бесконечности. Ноль получает экономический смысл бесконечной пустоты возможности маржинального избытка в качестве прибыли, но и неразрывно с ним связанным дефицита убыли. То есть, главным отличием от предыдущих экономических форм становится нацеленность «экономического человека» Нового времени на положительный баланс спроса и предложения, на ту самую капиталистическую прибавку прибыли как положительной разницы между вложенным, инвестированным и извлеченным капиталом, маржи. Характерный для предыдущих стадий равный баланс признается откровенным неуспехом экономического субъекта. 

Экономическая автономизация баланса спроса и предложения порождает экономику капитализма. Уже развившаяся в предыдущие эпохи схема обмена как движения от вещи к символу посредством наполнения её сакральным значение сохраняет общую структуру, но утрачивает священную субстанцию в качестве своего адресата. Эта сакральная субстанция заменяется субстанцией денег, занимающих теперь «святое место» абсолюта. На деньги замыкается вся схема движения вещи в товарный символ или фетиш. Теперь эта схема с денег начинается и к деньгам возвращается, претворяя формулу «деньги-товар-деньги», и превращая экономику в капиталооборот. 

Та точка центральная cogito, на которой в Новое время фокусируется системная картина мира, в экономическом порядке предстает в двойной функции цели центростремительной интенсификации условной единицы валюты и центра центробежной экстенсификации поля общего рынка. И в таком экономическом порядке также соблюдается динамический баланс качества валюты и количества рыночного поля: чем интенсивней валюта, тем шире рынок вплоть до интеграции уже всего мира вокруг одной национальной единицы финансового измерения.

Экономика, ранее включаемая в целостность природного хозяйства, изолируется в самостоятельную реальность монетарно самоорганизующегося взаимодействия экономических монад. Длань Господня, что блюла в Средневековье благодатную справедливость между потреблением и трудом, отныне замещается, по словам британского политэконома Адама Смита, невидимой рукой рыночного механизма, который устанавливает рациональный баланс между платежеспособным спросом и конкурентоспособным предложением.

Политическим выражением экономической интенсификации субъекта в Новое время становится инверсия функций государства, всё больше превращающегося в экономический регулятор. Новоевропейское государство, отрицая принцип своего божественного происхождения сверху, инициируется теперь «общественным договором» снизу. Светская секуляризация государства выражается в существенном смягчении идеологической миссии и сосредоточении на экономической политике.

Важнейшим экономическим институтом государства становится казначейское, центробанковское гарантирование твердости и надежности национальной валюты, что выступает ключевым элементом внешнеэкономической идентификации государства в системе международной торговли. Буржуазное государство, подчиняясь универсальной логике новоевропейской экономики, постепенно превращается в экономическое предприятие, чьей задачей является силовая защита коммерческих интересов национального бизнеса в русле протекционизма. Система экономической политики государства подстраивается под нужды повышения эффективности экспорта и минимизации издержек импорта. Эти тенденции трансформируют международные отношения в конкуренцию государств. Теперь даже межнациональные войны воспринимаются как спор хозяйствующих субъектов, выступая в виде политического инструмента расширения экономических рынков.

Итак, в Новое время формирование экономического символа определяется автономной балансировкой человеческого спроса и человеческого предложения. Автономность субъекта Нового времени в качестве инстанции баланса спроса и предложения дублируется деятельностью формирующегося по его образу и подобию государства, которое на внешнеполитическом уровне выступает в качестве системы, чья политическая стабильность гарантируется стабильностью валюты.

Таким образом, в каждую из представленных исторических эпох экономический символ формируется в конкретном соотношении функций в системе баланса спроса и предложения, обусловленного господством тех или иных мировоззренческих принципов. Так, в эпоху космоцентричной Античности экономический символ определяется доминированием стихийно-природного предложения над человеческим спросом, которое предстает в данности ритуальной вещи жертвоприношения. В эпоху теоцентричного Средневековья экономический символ обусловливается господством божественного спроса над человеческим предложением и фиксируется в задаваемом этим спросом сакральном значении объекта потребления. И в эпоху антропоцентричного Нового времени по исчезновении сакральных – природной и божественной – инициатив, спрос и предложение фокусируется на самом автономном субъекте, который символизирует их баланс в функции капитала.    

Такая редукция онтологических мотивов к системным функциям экономической балансировки с новой силой заостряет основное философское вопрошание об отношении мышления и бытия. В смысле этой редукции мышление предстает как сфера порождения неэкономических смыслов, а бытие – как сама сфера экономики, - мышление вплетается в тенета баланса спроса и предложения. Указанный вопрос предстает в виде проблемы первичности либо онтологического тождества идеального и реального, либо экономического баланса спроса и предложения, и таким образом, как проблемы соотношения онтологического тождества и экономического баланса. 

Постановка проблемы отношения нередуцируемых оснований философского мышления и математически строгой системности экономической балансировки неизбежно актуализирует экспликацию общего теоретического поля, в котором формируется общая же методология. Очевидно, что местом встречи и столкновения мышления и системных тенденций экономической балансировки является само человеческое сознание, а их реализация определяет всё многообразие его феноменов. То есть, сознание как особое место оформления трансцендентных смыслов и в то же время как определенный результат собственного имманентного баланса выступает основным полем и объектом историко-феноменологического анализа экономического символа. Можно сказать, что экономика – это бессознательное философии. И бессознательный исток философского оформления трансцендентных смыслов укрыт в имманентном механизме экономической балансировки, но рационализация этого механизма пребывает исключительно в границах возможности философии. 

Примечания: