Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №1, 2017

Елена Меньшикова
Миф как натуральный обмен (гносеологические аспекты практической лжи)

Меньшикова Елена Рудольфовна

Новый институт культурологии (Москва)

 аффилированный эксперт

кандидат культурологии

 

Menshikova Elena Rudolfovna

New institute for cuitural research (Moscow)

affiliated expert

candidate of cuitural studies

E-mail: elen_menshikova@mail.ru

УДК 820

 

Миф как натуральный обмен

(гносеологические аспекты практической лжи)

Аннотация: статья поднимает проблему первосмысла такого понятия как Миф, и предпринимает попытку снять наслоения «символического обмена», опрощающие метки семиологической системы с тем, чтобы вернуть Миф из абсолютного нуля непонимания и непрочтения в актуальное русло дня сегодняшнего, ставя его Абсолютом смысла в лоне мировоззрения и отправной точкой политической рефлексии человека, то есть в область сознания, где только  и возможна человеческая  институализация – в его субъекте федераций, в этом государстве в государстве, что определяет его политическую философию, иначе, политическую стратегию и образ жизни. Когнитивный диссонанс поколений возможно снять, если признать проблему фундаментальной, поскольку она позволит решить вопрос сохранения человека для человечества в ситуации новейшей anqropwzmach, ставшей возможной в результате стирания культурных универсалий и ценностей.

Ключевые слова: Миф, политическая рефлексия, стратегия агона, сознание, энтелехия, благоденствие, мифологии, гносеология, ответственность, культурный код, anqropwzmach

The myth as natural exchange

(epistemological aspects of practical lie)

Abstract: the article raises the problem of the first meaning such thing as a Myth, and attempts to remove the layers of «symbolic exchange» simplifying labels of semiological system in order to restore the myth of absolute misunderstanding zero and unread in the current mainstream of today, putting its Absolute of meaning in the bosom of the world view, and starting human point of political reflection, that is, in the realm of consciousness where the only possible human institutionalization — in his subjects of the federation, in this state in the state that defines its political philosophy, otherwise, a political strategy and a modus vivendi. Cognitive dissonance generations may be removed, if we recognize the fundamental problem, because it will solve the question of preservation of human for humanity into the latest situation of endless anqropwzmach, made possible as a result of the erasure of cultural universals and values.

Key words: Myth, political reflection, strategy of agon, consciousness, entelecheia, prosperity, mythologies, epistemology, responsibility, cultural code, anqropwzmach

Часть I[1]

 

«Стежок за стежком – так, словно парки, латаем мифом мир,

И, починяя сети пониманья и мирозданью освящая кратер,

Чтобы в хрустальность сферы слить чернильность дыр,

Чтоб даром срезанных век свить нити суетных вех,

Чтоб сухостью ладоней ощутить могли миры,

Впустив в сознанье духом кельтской лиры,

И, растворяя Миф, там бросить кисеей»

(Из английской поэзии XVIII в.)

 

Античные корни, пронизывающие не только европейскую и русскую культуры (вне зависимости от континента обитания), но и, как показал год Аристотеля, отмечаемый во всем мире как «пир эйдоса и духа на весь мир», эпистемологически скрещены и с восточной традицией (Междуречья, Индии, Китая), храня в себе результаты «осевого времени» — цивилизационного прорыва, осуществленного human band в середине первого тысячелетия до н.э. практически одновременно в различных широтах нашей планеты. Это время рождения наук и искусств, развития языка как литературной традиции, становления Мифа как действующей картины мира – субъективного объектива, философского понимания, что есть человек и бытие, окружающее его и творимое им, и формирования познающего мир словом и делом субъекта и, в тоже время, мыслящего объекта, обладающего политической рефлексией. (Это суждение не дань популизма, но лишь вводное замечание, призванное обнаруживать связь культур через грибницу Мифа самостоятельно с тем, чтобы увлекательнее было открытие нового, чтобы мысль летела, и была свободна в выборе маршрута, собирая феномены на своем пути, словно нектар душистых прерий.)

Однако политическая рефлексия имеет один существенный недостаток – краткость исторической памяти, которая должна время от времени приводиться в чувство, освежая вехи событий и мудрость чужих рефлексий, с тем, чтобы не возникали когнитивные диссонансы вольно (произвольно) или злым умыслом политических феноменов (войны, государства, стратега-политика, политической власти и пр.), ломающих мембраны человеческого общежития – этос, философию культуры, искусство вместе с наукой и тягой к труду. Именно этот год (2016) показал, что человечество, объятое пылью войн и конфликтов, готово к новой гигантомахии – «распре без правил», и уже пишет новые страницы в словарь мифологий. XX век (и длящаяся первая четверть XXI в.), как яркая иллюстрация нескончаемых войн и перманентных революций, как век мировых и локальных конфликтов, демонстрируя неразрывную связь с античным мифом, XX-й рассыпал зубья мифологий, перекраивая мир и принципы государства, разрушая границы и империи, развязывая новые войны, множа этнические конфликты, сметая ценностные ориентиры и меняя антропологические признаки, расподобляя сущностное в человеке: лишая Слова и Дела.

XX век показал, что human band разрушается не только коллективизмом, но и рефлексией праздного удовольствия, что выражается в прямо пропорциональной зависимости качественных изменений от количественных, — так, следование древнему закону проскрипций, воспринимаемый большинством как экзамен на зрелость, низводя классические идеалы в ширпотреб. Разгром империй вскрыл Пандоры короб горящей лавой национализма и фундаментализма, что неминуемо потребовали для себя уложений и монархических регалий, в сказ обращая террор, этнические чистки, разбойные банды, романтизируя убийц и пиратов, шлюх и воров – представителей антимира, требующих своей институализации, коммуникативную стратегию культуры пуская вектором расподобления вниз – в антимир – путая полярные знаки, что и накрывает властью Тьмы.

Новое Средневековье наступает со скоростью кванта емкостью бита ставит проблему угасания human band в царстве технического прогресса и при всей своей парадоксальности и трагическом абсурдизме все меньше рождая гениев, ответственность отпуская на волю случая случаем, как праздного гуляку. XX-й доказал, что для human band нет ничего существеннее и важнее alhqeia — истины, отыскание которой определяет сознание, и это естественное право стратегического мышления обнаружить правду, проявляясь осмысляя: мысленно фиксируя себя и время. Это право из покон веков человеку вручал Миф, но сегодня он уподоблен призу, которого удостаивается не всякий проникший в студию реального бытия. Человека глушат страстями и симулакрами, уводя (не подпуская) от политической рефлексии, картину мира – мировоззрение – заменяя на «виды халдейски» лубочных картинок презентаций, на визуальные игры клиповой мании постмодерна. Когнитивный диссонанс создает лакуны восприятия действительности, и, как следствие, ведет к дислексии сознания, атрофии мыслительных способностей человека.

Прошлый век заявил о глобальной проблеме утраты смыслов, решение которой лишило бы возникший когнитивный диссонанс поколений гиперболической агрессии, вернув понимание (в эпистемологическом, философском, мировоззренческом смысле) в сферу человеческой жизни. Когда говорят о государстве, то нередко употребляют слово «махина» — греческого происхождения от — mach, machz, macimoz — сражение, битва, воинственный, намекая таким образом (или же просто по инерции генетической памяти), что политическая философия всякого государства заключается в сражении, иначе в стратегии (греч. strateia — поход, война) – и это его суть. Это естественное право политической рефлексии государственной машины. Но эта же махина, работающая благодаря своим винтикам, может ломаться из-за некачественной сборки. Заметим, в основе всякой mach лежит идея упорядочения мира, а нынешняя ситуация наводнения мифологиями провоцирует беспорядок и смятение чувств. Как сохранить человека для человечества – фундаментальная проблема, оставленная академиком С. Капицей, как парадоксальное завещание другу парадоксов – гению, тем, быстрым разумом невтонам, которых взращивал академик М. Ломоносов, когда политическая стратегия государства не хромала на обе ноги. По мысли А. Пятигорского, быть современным, иначе, скажем, чувствовать актуальность времени, означает «смотреть на прошлое из отрефлексированной тобой самим современности». (Заметим, с чем успешно стравляется «гротескное сознание» художника, порой провокативно, но цепко и метко: абсолютом боли бьют в точку понимания происходящего, высекая абсолют смысла двойным отражением – трагикомичным.) Словом, считывая противоречия бытия-в-мире, сматывая в клубок рефлексий, бросать их нужно Клио, чтобы та тянула нити ариадны, сплетая нашему сознанию волшебные рубашки разумения (аллюзия на диких лебедей Андерсена), чтобы вернуться в правое поле стратегического мышления, отстояв свою основную примету: Человек и Слово (К. Кавафис). Но осознанная, отрефлексированная современность, возможна лишь в сознании, а сознание формирует Миф – та питательная среда, без которой мыслительная мышца обмякнет или атрофируется вовсе, и вот политическая рефлексия, которой нас наделяет Миф, позволяет вырабатывать собственную тактику в этой битве объективаций, вечной распре, именуемой жизнью.

Назначение человека заключается не только самоидентификацией – она определяется в самоосуществлении – действии, со-действии самоопределению, которое возможно только самим актом свершения, роду занятий, отчасти подвигу, отчасти рутине, но ремеслу, что рисует портрет Человека. Гиперболические погрешности мутаций человеческого в человеке исправляет конечно же Миф – как первопричина, восстанавливая образную картину мира, возвращая Образ в брачный союз с Понятием, что ведет к гармонии самой жизни, утраченной, исторгаемой ныне не только обыденностью, но и научным знанием (ученые мужья не видят связи счастья и гармонии даже в трудах Аристотеля). Из сферы обыденных песнопений Миф следует вернуть на прежнее место – в точку отправления — в область сознания для формирования политической рефлексии, что является основой человеческого развития и становления. Задача не обременительная, но кропотливая. Бесчисленные мифологии, разъяв Миф, зону ответственности сменили зоной рискованных полномочий, в которой сознание, постоянно испытывая стресс и перегрузки, работает в холостую, не приучаясь рефлексировать политически, перекидывая мостики в прошлое. Человеческая институализация возможна только в сознании – его субъекте федераций, в этом государстве в государстве, что определяет его политическую философию, иначе политическую стратегию и образ жизни.

Как Миф стал терять свою сингулярность и почему меняет Цезаря на легион? Почему состоялось возможным бегство Мифа из вселенной философии в область культурологическую – термин «мифологий» возник в кругах постмодернистских теоретиков, которые осмысляли современный им мир, испытавший травматический шок, избывая военный синдром, фантомные боли и голод забывавший взрывом материального благополучия, увидевший благо в превосходстве массы, потребляемой и подавляющей, и прибылью заменяя счастье и гармонию. Почему поиск дефиниции в утраченных иллюзиях, при нашествии масс и пришествии вещного прогресса, в XX веке привел к пустой метке «мифологий», почему Миф стал расхожей «разменной монетой», уподобляясь медному грошу? И кто отвечает за эту утрату ключей понимания? Почему постмодернизм выхолостил Миф до черной метки, чтобы использовать его как отметину/заточку/штык/мэм-трансформер/код перезагрузки? Диктат «символического обмена» привел к тому, что слово «миф» используется по низшему рангу «сказки» и «байки», а философское наполнение сведено адюльтеру куртуазных богов. Общество десятилетиями живет в кризисных ситуациях и войнах (реальных, виртуальных, экономических, религиозных, информационных), слово стратегия (от греч. stpateia- поход, война) вошло в обиход не только как речевая единица, но как поведенческих факт отражает образ жизни и граждан, и государств. Именно вступив в смертельный бой с Логосом (с легкой руки Борийяра), Миф, как маятник Фуко, возвестил, что сказ о закате цивилизаций возможен, что байка может стать былью, и уже как Миф демонстрировать свои «прокрустово ложе» или «зубья дракона», но поколению, что будет не с нами, а много веков спустя, когда оно начнет отрефлексировать уже свое время и свое бытие-в-мире. Тогда закономерен и наивный в своей простоте вопрос: стоит ли занести в Красную книгу людей, занимающихся эвристикой образов (поэтикой), то есть непосредственно работающих в поле Мифа – рождая Образ формируя Понятие? Мифологии – этот рассыпанный Вавилон – заставили человека забыть о политической рефлексии: вещные грошики затмили мировоззрение, запустили матрицу глобального потепления, потребления, подобия (ППП),  что грозит катастрофой человеческого бесплодия, поскольку установка на унификацию ведет к утрате языкового своеобразия, этнической сплоченности, основанной на мифе и этосе, и естественной для homosapiens способности к политической рефлексии – той стратегии мыслить, что позволяет различать порядок и беспорядок, закон и беззаконие. Так мы обозначили зону ответственности Мифа – из дилеммы: мать или мачеха? –для самого человека предпочтительнее первое. Но это если он не активирован «символическим обменом», если не следует той порочной вариативности, что дарует «легкость мыслей необыкновенную», и если из трех часто задаваемых вопросов: что делать? кто виноват? а судьи кто? – предпочтет иной, фундаментальный, лежащий под всеми тремя: быть или не быть? Выступая как коммуникация (волшебная, емкая и яркая) и, как коммуникативная стратегия (политически сдержанная, лобовая или ловкая), Миф, собирая в поток понимания свои разъятые метки – белые камешки мальчика-с-пальчика, способен помочь субъекту, включившему сознание для рефлексий и аналогий, не столько сделать выбор, сколько сделать его правильно, сообразно alhqeia (истине), вне зависимости от того Канона Хаоса, которым его пеленает современность. И в этом случае, Миф становится даром, благодатным, ибо воспринятый жаром сердца, позволяет понять, что есть для тебя «благо», сколь велика твоя «мера» и что «надо» именно тебе, чтобы воспринимать мир на уровне благодати и с благодарностью. Таким образом, Миф являет собой корпускулярную монаду сознания, которая в сверхзвуковом режиме осуществляет стратегию поиска, используя при этом модель зеркал – отраженного блика, что рассчитана на формирование смысла (утраченного, переформатированного, ложного) через поимку/запуск размышления как отражения — «чужого» всплеска на непустой звук явления/события/мысли, фокусируя свой «третий глаз» на цели – движимой силе всякого Мифа, не столько распыляясь на аналогии и аллюзии, но собирая их в параллели, чтобы соткать сеть для разбегающихся вселенных. Но именно так вершится «сократический диалог» — по зеркальной поверхности, сквозь анфиладу зеркал, и только так — устроив культурологический диспут, в собственно живом обмене знаниями, признав проблему фундаментальной, мы сможем вернуть Миф из зоны обыденного, превращенную в «сферу услуг», в сферу философского предопределения – сознающий себя космос.

И в случае с Мифом дело обстоит куда интереснее: он прозревает в нас рефлексией, и как наливное яблочко являет нам мир и время, именно он рефлексирует в каждом, и по-разному (зависит от молока вскармливания), пробуждается Сфинксом и задает вопросы – неудобные, как правило, — и только так мы можем (и у многих получается) отрефлексировать современность, мир катастроф и бесчестья. И именно так: проявляя свою политическую рефлексию – человек способен подтвердить свою же современность, ибо только находясь в котле событий, не отрицая, не презирая ни йоты происходящих событий, явлений (обычных, ничтожных, глобальных), но лищь включая алгоритм: sapere-meditare-pensare (лат. понимать-размышлять-думать), то не только настраиваясь, но и определенным образом запуская этот самый механизм «политической рефлексии», осуществляя свое естественное право, человек сохраняет свое право называться homo sapiens – выказывая через слово факт своего мышления (понятия и термины, которыми оперирует человек, в этом случае очень важны – они способны отразить и трансформацию, и регрессию, и взлет в обществе. Пятигорский, определяя миф как «одну из исторических форм человеческого мышления»[2], убеждал в неестественности оперирования сверх синтетическими понятиями для естественного мыслительного процесса политической рефлексии, в результате чего блуждание средь трех сосен (олив, секвой иль сакур) грозит сидением пап, или же обнаружением зияющей пустоты – испорченным аппаратом мышления, при всей его тектонической способности жонглировать синтетический терминологией. Одними из важнейших понятий политической рефлексии будут власть, ответственность, честь, наказание, право — именно те, что в качестве дара вручает Миф с тем, чтобы sapiens самоосуществился – стал наблюдателем себя, других, мира, чтобы он не боялся не только охоты, но и ходить прямо, то есть проявлял свою волю не кутаясь в плащ ни мистификаций, ни мифологизаций, чтобы объективно прозревать объекты и бытие-в-мире. Но в этом и сложность, и игра Мифа: вручая понятие со всей исчерпывающей характеристикой особенностей и черт – объективную дефиницию без отточий, то есть код расшифровки, вручается антидот – обезоруживающий рычаг, вакцина, яд как лекарство. Понятия Мифа всегда свои ключи носят с собой – это исключительная прерогатива и мучительная обязанность. Так никакой власти не выгодна политическая рефлексия объективно познающего современность субъекта, поскольку плащи мистификаций и мифологизации нет-нет, да и являют свою изнанку, но именно в борьбе с нею, конкретной политической рефлексией, власть самоосуществляется, являя свою политическую философию и волю — на фоне многочисленных мифологий творя дела и стратегии. И в этой связи, Диалоги с Сократом, по-сути, не столько пособия по риторике, сколько учебники политической рефлексии – науке понимая убеждать и побеждать.

Миф — это история, рассказанная в детстве на ночь, которая потом становится и «стрелой познания», и «зеркалом для героя». Насколько человек готов воспользоваться этим оружием, каковы будут его наконечники, оперение и длина древка, насколько широко будут открыты его глаза, когда Ночь не просто вступит в свои права, но будет нарушать свои границы, оттого будет зависеть его зрелость, способность созреть, родиться заново и жить со знанием вечно изменяющегося мира. То есть все будет зависеть насколько человек будет дик и сов – в смысле, предрасположен к софистике, философии, совиной премудрости и взвеси. Иначе, какой миф настраивал его камертон и ладен ли звукоряд, достигнута ли гармония. И насколько позитивным окажется миф, которым будут вскармливать сознание, настолько можно будет судить о человеке, его экзистенции: достигнет ли он совершенства и счастья – состоится как Человек.

Стоит ли верить аксиоме «В начале было Слово»? Быть может: в начале был Бог или Нечто, приводящее в Ужас и Умиление, и чрез Умозрение ведущее вновь — к Ужасу? Совершая свое путешествие верхом на осле, сидя задом наперед, культура настойчиво десакрализирует Миф, приводя к торможению «человеческого» в человеке, расподобляя и сея зерна стагнации, поскольку давно уже изменила свой первоначальный вектор: увеселение и удовольствие затмили поиски смысла существования. Насколько правомерно убирать, изгоняя злыми камнями насмешек, сомнение и первичную систему образов и представлений, лишая правильности (изначальной, архетипичной), иначе – прямой осанки и твердой поступи – природной данности человека как социального объекта. Попробуем вырваться из объятий неопределенности «черного квадрата», нам предстоит вернуть квадратуру круга, принимая его абсолютом вертувианского человека.

Если мы будем придерживаться положения, что «Миф – это вторичная система образов, семиологическая система», то стоит признать, что Миф ткется нами постоянно, по-разному, и, вместе с тем, мир/бытие также сочиняется всегда и постоянно, тем самым мы признаем и принимаем нестабильность самого мира — и значит, понимаем, что мир/бытие – «наше все» — предстает не холодной голограммой, а довольно хлесткой диссипативной системой, живущей и дышащей биффуркациями, проецирующей провокации и трения-горения, пребывающей в состоянии «вечного воплощения», то есть постоянного рождения.

Однако для человеческой экзистенции жизнь подобна вспыхнувшей спичке: не успев родиться и осознать себя и мир, пребывающий в вечном движении-рождении, человек не успевает встать на ноги и, укрепившись и окрепнув, создать нечто, что привело бы мир к «остановке сердцем», то есть становлению, за которым следовало бы не перерождение, а последующее развитие, что вело бы мир не к смерти, а взрослению – иному срезу и витку существования. Дискретное мышление, на которой строится всякая «знаковая система», приучает поддерживать сознание в состоянии «инфанты», склонной не к поиску решений, но наблюдения, слежения-скольжения, которой не важен момент «остранения», что целиком в анализ погружен и им обусловлен, ведущий к сомнению и собиранию тез/антитез для анамнеза тела иль дела, но любопытен сам процесс просматривания картинок – ложных, выдуманных, ярких – тот самый процесс, приводящий к синдрому «слепого очевидца», что воспринимает мир зевком, что видит Моську и конфликт, но не Слона. Миф вторичной системы, направленный на развлечение, отвлекает, приучая к праздности, сапожок «инфанты» оказывается крепче, и за свою жизнь человеческое существо, не обретя сути, не успевает стать «имаго» — взрослой особью.

И если оставаться в объятиях только вторичной, семиологической, системы, буквально препарируя семой – без ремы, оперируя знаком как скальпелем, то восприятие не внемлет голосу здравого смысла, теряет все ариадновы нити для понимания артефактов как феноменов культуры, а значит, культурологическая азбука будет опять не усвоена и мир снова окажется «второгодником за партой истории» (Н.Замятин). Так, восприятие картины П.Филонова «Симфония Шостаковича» может споткнуться на злодеяниях Синей Бороды, тогда как дата написания – 1927 – знаменует о времени становления тоталитаризма в России, это год издания первого русского экзистенциального романа – «Зависть» Ю.Олеши, и год написания А.Платоновым «Чевенгура» — трагикомедии абсолютно абсурдной человеческой жизни, романа о существовании в тотальном небытии, но и время формирования в России нового художественного метода – симфонизма – вплетение драматургичности, передающей напряжение и нагнетание скрытых, скованных энергий, в лирический миметический контекст, сочетающее субъективное, рефлектирующее видение с объективным знанием эпохи преобразований, дающей сочными мазками слепок человеческой трагедии на фоне теургической комедии.[3] Готовилась почва для сложения Советского Олимпа – нью-мифа, для плетения легенд строителей коммунизма. Этот год знаменовал победу над старыми богами героев, котором предстояло переформатирование в богов, — но мистерия обернулась травести — расподоблением колосса на глиняных ногах.

XX век на крыльях симфонизма вошел в атмосферу грозы – скованных энергий, уподобив столетие облаку распри и смуты, общечеловеческой anqrwpozмахиды, с которой сыпались осколки мифологий, омывая планету бесчестьем, стирая веру отцов. Большая буква Мифа обернулась рассыпанными племенами знаков и меток объективаций, точек этических, религиозных, экономических и этнических войн, многоточий революций, приучая человека жить под ливнем эмоций, в пандемии информации, в энтропии технического прогресса, в муссоне эсхатологического конца, обрушая связь времен, и запуская маховик всеобщего когнитивного диссонанса. Сломанные кариатиды сознания выбили этос как остов мировоззрения человека, заменив Миф байкой – мифом, обыденной сказкой, пуская хороводом панических кор, при этом естественное пространство политической власти – государство – обрекая на Абсолют войны.

Разбегание восприятия и понимания, что всегда чревато когнитивным диссонансом, стало фактом – очевидным и досадным – «падением Берлинской стены», случившимся благодаря «повальному сумасшествию» (И.Бунин) и повлекшим за собой реку заблуждений и иллюзий, возможным и состоявшимся благодаря, а не вопреки, стратегии постмодерна, который вел себя в XX веке как «черные охотники» Видаль-Накэ – насилием и провокацией вытесняя мир прежний, достигший классической парадигмы как осевого экватора становления, а значит, взрослости.

И если за каждым образом Мифа (первичной системы) стоит система ценностей (модусов поведения), а за образом Мифологий – только значки и метки, то Символ, который может иметь сколько угодно значений, отсылок, аллюзий (а значит, трактовок), воцарившись в сознании, оперируя ими как отмычками, и, слыша только вуайериста зов, предвкушая разъятие смысла явления или предмета как раздевание, начинает дискредитировать Образ, как обветшалый дом, по-пиратски, нагло и резко – черным приступом, и, тем самым, выключая картину мира, рушит стены, ломает печь и пр. – оставляет остов углем, предлагая жить-бытовать в новых реалиях – второсмыслах. Так совершается «символический обмен» — революционным коловоротом – симфония представлений, впитанная Образом, рушится в миг бурей и натиском смелых портняжек.

Миф вторичной системы носит субъективный характер, тогда как Миф первичной – образной – коллегиален, и оттого он — конгениален – в нем диалог и полемика, он отражает и выражает двойственное сознание древнего человека: индийца, ахейца, ассирийца и пр., он полярен, глубок и многомыслен. Может быть поэтому были возможны различные варианты мифов – ярких историй деяний божеств и героев, модификации имен, прозваний, финальных концовок были обусловлены не только разбросанностью полисной грибницы, и самим фактом измененного (дополненного, факультативного) топонима включиться в эту грибницу – стать часть Мифа, впустить его в себя, свой край (и себя тоже) заключить в хронотоп космоса, и именно поэтому: впуская полемичность, Миф обладал гибридностью – двойным планом восприятия – внушал тот смех и трепет, что позволял  «смотреть на прошлое из отрефлексированной тобой самим современности» (Пятигорский), находя точку понимания происходящего, высекая Абсолют смысла двойным отражением – трагикомичным, поскольку осмеяние несло собой осмысление реальной (для древнего человека) жизни, а слезы шлифовали политическую рефлексию грань за гранью.

И именно за этой подсказкой лунного света – не сколько серебристых яблок, но двойного трепета восприятия взыскует сознание взрослеющего организма, и именно потому протекание нашей жизни рекомендует от пустой метки (надуманной, концептуальной) вернуться к сложности представлений и Гераклитовой логике: «Все течет, все изменяется и нельзя войти дважды в одну и ту же реку не изменившись…». Менять, совершенствуясь, нужно прежде всего себя, свой мир, наполняя и расчищая, регулярно, рефлексируя.

Потому и не случались религиозные войны из-за правильного/неправильного написания имени, месте божественной эманации, как это было на момент утверждения новейшего Мифа о Бога-Человеке. Молодость не допускала толкований, и потому требовала догматики при слепо вере, а значит, была агрессивна и, как следствие, исторгала всякий миф как допускающий не только вариативность, второй план, вместе с противоречиями вводивший сомнение, пробуждая политическую рефлексию, отметала сам прецедент «сократического диалога», ратуя за канон, но множила мифологии, раскидывая знаки своего существования, ставя отметки своей робинзонады. Крестовые походы за гроб господень идут потоком по сей день, жаркие дискуссии о примате веры, приведшие становящуюся Европу к Реформации, погружая в систему гражданских смут и революций, и, в конце концов, допустившей секуляризацию общества и слом этического комплекса представлений, установив единую для всех (в который раз) народов населявших страны европейского континента (и далее везде, куда дотягивалось копье конкистадора иль пуританская плеть миссионера) – примат частного капитала над мировоззрением, узаконив свободу воли, исключив при этом свободу сознания. Словом, воцарение нового Мифа (о Христе) сводится к перекройке этоса человеческого общежития – золотой божок изгоняет божественное в человеке: способность мыслить самостоятельно, то есть проявляя политическую рефлексию, без оглядки на Великого Инквизитора, предлагая взамен мир неразумия как затянувшийся миг детства – невинного блаженства неведения и недеяния, где рефлексия смещена рефлексом удовольствия. Мир удовольствия поглощает целиком, без остатка выворачивая естество, и как следствие внутренне оказывается обесцененной облаткой, но капризной инфантой, что требует, и постоянно, кружения, релаксации и потребления. Миф «символического обмена», будучи в заложниках у нарождающейся культуры потребления, оставляет человека без кожи и без взросления, но до этого его уже оставляют без свойств (как предварительный шаг причисляя с лику индивидуалов – иных, апатичных и равнодушных). Как способ мимикрии при социальной катастрофе, или как форма апатии в тихом сопротивлении либо всеобщего уподобления, либо  расподобления при господствующей доктрине государства или общества, такое бесчувственное состояние «пустого места» — идеал по Пер Гюнту, первому из последующей череды литературных персонажей, пожелавших не иметь никакого качества, просто быть ничтожно малым до ничтожества, — во такое состояние, как точка отсчета весьма благоприятна для «символического обмена», которому нужно лишь обменяться фантиками.

Но ведь именно так – вытеснением – воцарялась религия дионисийства, Диониса – бога деятельного веселья, трагической и противоречивой фигуры II тыс. до н.э. Культ малоазийского божества утверждался насилием по всему Средиземноморью, множа адептов, совершая революцию сознания, рекомендуя (настоятельно) переходить на оседлый образ жизни и заняться земледелием, оставив ратный дух, колчан и стрелы неразумья. Прививая культ виноградной лозы, распространяя двоичную меру всех вещей, по выражению О.Фрейденберг, «гибризм» древних, основанный на двойственном восприятии мира, также отражался двойным светом: осмысление шло вслед или параллельно осмеянию – трагичность бытия воспринималась через иронию и насмешку, Сам Дионис, буквально уподобляясь винограду, был смят, разъят, отжат и выпит – тем самым, он как бы приучал человека воспринимать свою жизнь без уныния и скорби, но иронично: «все течет, все меняется», и вы вместе со мною перерождаетесь и созреваете как вино и наполняетесь смыслом существования – так иронично, как флейтой Иоселиани, сарданским смехом: с предсмертным оскалом, под плачущую сурдинку из виноградной лозы умирал бог дихотомии, противоречивый Вакх.

Это один бог революции. Родившись в малоазийском регионе, он подчинил себе весь эллинский мир, умирая и воскресая в сатирическом дифирамбе.

А вот «боги революции», о которых пишет Доусон (английский философ и культуролог XX в.), не допускали гибристической модели восприятия, вводя примат пуританства (аскетизм при изнурительном работе), приучая человека к единой на всей доблести – благосостоянию, любой ценой, и, по сути, узаконивая симулякры поведения. «Боги революции» — как вид тропа – позволяет включить символическим обменом в число мифологий XX века и признать, миф, заложенный английскими пуританами двумя веками ранее, привел к плачевным результатам дня сегодняшнего – трикстеры (а революцию совершают только они), достигшие Олимпа, летят вниз рано или поздно, поскольку в сиянии солнца из злато оказывается глиняными черепками.  Этот миф рисует историю «символического обмена», что началась в середине II тыс. н.э., когда Бог действительно был изгнан и заменен Великим Инквизитором, но введена теософия взамен философии, диспуты о трансцендентном вытеснили сократический диалог, восторжествовало умствование вместо осмысления, благоразумие возможно лишь при выгоде. («…был великий эконом, то есть умел судить о том, как государство богатеет, не нужно ль золото ему, когда простой продукт имеет, и деньги отдавал в залог» — так в одно предложение Пушкин вместит всю философию пуритан, основанной на трезвом расчете ростовщичества.) Доусон свидетельствует: «Каждый институт и каждая общественная мысль подвергались критической проверке и в конечном итоге отвергались, если их считали неразумными или лишенными общественной пользы. В глазах новых философов традиционный общественный и религиозный строй западно-христианского мира представал как старомодное готическое сооружение, более не годное для жизни. Пришло время его снести и построить на tabula rasa человеческой природы новое здание, основанное на простых и разумных принципах, которые соответствовали бы нуждам просвещенного общества»[4].

Отличается ли это пламени жара первых апостолов: «…Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, — каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытывает дело каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, тот получит награду. А у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем, сам спасется, но так, как бы из огня».[5] И особого внимания заслуживает следующий пассаж: «Никто не обольщай самого себя.  …Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтоб быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом» (гл.3; 18,19). Заметим неплохой софистический прием передернуть карту – мудрость (всяк знание, прошедшее обработку сознанием, читай, политически отрефлексированное) преподносится апостолом как изворотливость ума, атрибут нечестивца, склонного к обману, поскольку «написано: «уловляет мудрых в лукавстве их» (Иов, 5, 13). И еще: «Господь знает умствования мудрецов, что они суетны» (Псал. 93, 11)» (гл.3; 19,20), который завершается парадоксом: «Итак никто не хвались человеками, ибо все наше» (гл.3; 21) и аллилуйей: «Вы же – Христовы, а Христос – божий» (гл.3; 23). И далее явно гипнотизируя: «Итак каждый должен разуметь нас, как служителей Христовых и домостроителей тайн Божиих. От домостроителей же требуется, чтобы каждый оказался верным» (гл.4; 1,2), переходит к призыву: «Посему не судите никак прежде времени, пока не придет Господь, Который и освятит скрытое во мраке и обнаружит сердечные намерения, и тогда каждому будет похвала от Бога. … чтобы вы научились от нас не мудрствовать сверх того, что написано, и не превозносились один перед другим» (гл.4; 5,6). Заметим, вторгаясь в сознание, не подкрепленное объективным пониманием закономерностей и явлений жизни, апостолы круто изменили маршрут человечества на века, объявляя только одну истину – знание Бога. И коль какие-то сомнения все же проникают в твой разум, то лучше дождаться Того, кот «освятит скрытое во мраке», — главное дождаться, а там – была, не была. Это не сколько ерничанье, сколько очередной призыв взглянуть на проблему манипулирования и манкирования мифологий, что успешно правят в обществе. Послания апостолов, неустанно восхваляя своего кумира, призывают, все как один, подчинению власти, соблюдению порядков, при одном, но важном, правиле: сохранять неразумие в сравнении с богом – не мудрствовать, при этом настаивая, чтобы человек не считал себя созидателем и укротителем жизни, исключив тот греческий агон, что приравнивал человека богу, не ради славы (не столько), но ради собственного совершенствования, ценой неимоверных усилий и трудолюбия, как основополагающее человеческое кредо: всегда! на высоте! стремясь, из стремени не выпадая! Послания составлены так, чтоб назидательный тон висел над разрывами логических построений не мешая постмодернистским (задолго до возникновения самого литературного направления применим это определение, поскольку они обнаруживают ряд сходных черт: разрыв с прежними литературными традициями, слабая аргументация, установка на упрощение синтаксических конструкции, рассчитанный на увеличение целевой аудитории, исключение силлогизмов, избегание  образности, разрыв суждений на пункты, в результате чего мыслительный пунктир теряется в риторических восклицаниях, которые удобны для камланий: «Ибо кто отличает тебя? Что ты имеешь, чего бы не получил? А если получил, что хвалишься, как будто не получил? Вы уже пресытились, вы уже обогатились, вы стали царствовать без нас. О, если бы вы и в самом деле царствовали, чтобы и нам с вами царствовать!» (гл.4;7,8)) текстам апостолов добиваться успеха у публики, внушая не только человеческую предопределенность, его конечность, но ничтожность в общей системе мироздания, вопреки тому факту, человек является в нем созидающим в нем тружеником: «Я насадил, Аполлос поливал, но возрастил Бог. Посему и насаждающий, и поливающий есть ничто, а всё Бог возвращающий» (гл. 3;6,7). Смешение логических посылок приводит к тому, что демагогические фразы, типа: «ибо мы соработники у Бога, а вы божья нива, Божие строение», пропуская реплику: «Я, по данной мне от Бога благодати, как мудрый строитель, положил основание, а другой строит на нем» (гл. 3; 10) — в сторону, ту резонерскую ремарку, что обнажала вершителей революции, а христианизация и являла собой революционную катастрофу, приостановившую развитие человека на века, вдруг, словно в столб, упирается в мораторий на разум: «Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос». Выходит, некоторые и тогда оказывались мудренее многих – и потому, вооружившись посланиями апостолов как практическим руководством к действию – новой науке убеждать покоряя, английские пуритане ринулись к tabula rasa, и, строя свою тактику на антитезе: «Каждый оставайся в том звании, в котором ты призван» — «Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков» (гл.7; 20,23), истребив непокорных, уцелевших сделали рабами, осеняя коренное население Америки крестным знамением Бога, привезя с собой черное золото Африки, ввозя его постоянно и меняя на золото инков. Для своей позиции мы прибегли к цитированию (беглому) только одного послания Апостола Павла – Коринфянам, чтобы показать разрушительное воздействие христианской идеологии апостолов на древний эллинский мир, — Коринф, наряду с Микенами, был великим полисом, являясь центром притяжения не только греков, но мира Средиземноморья, был богатейшей культурной столицей, торговым мегаполисом, основанном на сильной ремесленной инфраструктуре, пал в результате лобовых атак ранних христиан на граждан, которые, потеряв уверенность в себе и покорившись слепой вере, не допускающей и грана сомнения, что новый Бог не истина, не мудрость, не знание, льющее свет и благодать, которая и сменила     естественное право на труд и политическую рефлексию, на код ожидания манны. Пеленание мозгов происходило не без сопротивлений, но упорство христиан было основано на стоической школе киников, они были молоды, ощущали драйв волнений, и трансформация, которую они задумали, кружила голову в первую очередь им, таившим «напряжение скованных энергий», «домостроителям тайн Божиих». Но в чем были тайны эти могли знать лишь сами служители, или новые Вершители человеческих судеб.

Итак, равнение на тех, что мудрее многих, вооруженных энергией обращения, унаследованную от первых апостолов, и которой пропитаны мифологии христианства, и которую мы только что уличили лицемерии. Идейные вдохновители революций Просвещения — «боги революции» — Болингброк и Локк, впитавшие светское течение позднеренессансной мысли (Галилей, Ньютон, Декарт, Спиноза, Лейбниц), исповедуя веротерпимость и чисто рациональную религию, теорию власти рассматривая только как следствие общественного договора для достижения всеобщего блага, исключили (взмахом пера) из общего порядка вещей, общества и человеческого опыта все духовные силы, объявив, что конечными реальностями теперь следует считать Пространство, Материю, Время, а не качества и духовные субстанции (то есть Бог), что не мешало им считать, что «лишь высшие слои общества могут пользоваться правом свободы мышления, низшие же слои – народ – должны руководствоваться религией»[6]. Это не просто цитата Доусона, это эпистолярные свидетельства самих «богов», которым было позволено быть мудренее многих, паря над миром природы. Но именно так: в лицемерном супрематизме – в Англии XVIII столетия гуманизм пришел в согласие с пуританской этикой частного капитала, а рационализм – с протестантской теологией конца света. Смешение, как и в случае с культом Диониса, оно предвещало рождение новой формации, переходу от одного уклада к другому, не хуже, не лучше – иному, как с героического (железного) плато человек вдруг скакнул в земледелие, так закрутилось колесо капиталистических отношений, чью основу прочно и надолго заняли деньги, сместив вытесняя все былые ценности и сущности, лишь капиталу оставляя  lissez-faire(принцип вседозволенности).

Напомню, культ Диониса (сын Зевса и фиванской царевны Семелы), которого, как свидетельствует Плутарх египтяне отождествляли с Осирисом, и которого растерзали титаны, согласно орфическому мифу, и чьи останки (то есть Диониса-Осириса) хранятся в Дельфийском храме позади прорицалища[7], то есть в храме Аполлона, бога света, мудрости и искусств, используемые для обряда прорицаний, помноженный на культ Орфея (сын речного бога Эагра, вариант: Аполлона, был наказан за непочитание Вакха и за служение Гелиосу – диким неистовством вакханок, что разбросали растерзанное тело по лесу, голову пустив по реке в сторону Лесбоса, которую принял сам Аполлон и захоронил в своем храме, и которая потом пророчествовала там, творя чудеса[8]), являл не просто бога плодоносящих сил природы, но «означал действенную и благотворную силу», угасающего и нарождающегося светила между полнолунием и новолунием, что египтяне связывали с разливами Нила, называя «благодетелем», и «бесконечным благом»[9], что сохраняя за ним, божеством земледельческого круга, влияющим и ответственным за стихийные силы земли, и потому, по мысли Плутарха, «в природе духовной Осирис владыка и повелитель всего самого благородного, это мысль и разум, а на земле, в ветрах, водах, в небе и на звездах все здоровое, устроенное и упорядоченное сроками, сочетаниями и периодами является истечением и подобием Осириса»[10]. Миф о боге, ежегодно умирающего и возрождающегося к новой жизни, как бы следующего и исповедующего законы растительного мира, говорит о переходе общество к новой формации – через развитие земледелия к возникновению городов-государств и становлению полисной демократии. Процесс вытеснения культа богов-олимпийцев божеством земледельческого круга был длительным (имя Диониса встречается на табличках критского линейного письма «В» еще в 14 в. до н.э., задолго до Троянской войны)[11] и сам культ утвердился в 8-7 вв. до н.э. вместе с распространением мифов о Троянской войне, поскольку нес в себе героический, отчасти богоборческий аспект: борьба сына-бастарда за право взойти на Олимп, ревностное отношение к адептам, преследование за неподчинение (Пенфей, Орфей), словно Агамемнон или Ахилл, необоримые герои Трои. Свой трактат «Исида и Осирис» Плутарх пишет в то время, когда в обществе уже случился поворот к иному[12], и адепты нового бога, подхватив «скованные энергии» разрушения старого, слагали Миф о Христе, очередном божественном бастарде, и надо отдать должное его смелости – послания Св. Апостола Павла, почившего в 64/67 г. н.э., набирали свою силу, и любомудрие уже не почиталось, поскольку он взывал к мудрости: «мифами нужно пользоваться не просто как историями, но следует выбирать из каждого полезное, руководствуясь сходством»[13], скажем иначе, как «стрелами познания», чтоб стать «зеркалом для героя»[14].

Продолжение следует

[1] В основу статьи положен мой доклад «миф как натуральный обмен, или назад от черного квадрата к квадратуре круга», прочитанный 17. 09. 2016 г. на XII Таврических Философских чтениях (Новый Свет, Крым), который, в свою очередь, явился продолжением моей открытой лекции о Мифе, прочитанной 10.04.2016 г. на философском факультете С.-Петербургского ун-та.

[2] А. Пятигорский. Что такое политическая философия: размышления и соображения. Цикл лекций. – М.: Издательство «Европа», 2007. С. 66.

[3] Меньшикова Е. Музыкальная скрижаль искусства. Симфонизм как художественный метод 20-х. // Вопросы литературы, 2009, 4. С. 167-190.

[4] Доусон К.Г. Боги Ревоюции – СПб,: Алетейя, 2002. С.87

[5] Первое послание к коринфянам Св. Апостола Павла. /Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа и псалтырь в русском переводе. – С.332. Гл. 3; 11,12,13,14. Далее место цитаты указано в скобках.

[6] Доусон К.Г. Боги революции. – СПб.: Алетейя, 2002. С.84.

[7] Плутарх. Исида и Осирис. – М.: ЭКСМО, 2006. С. 44.

[8] А.Ф. Лосев. Орфей. / Мифология: Иллюстрированный энциклопедический словарь. – СПб., 1996. С. 533.

[9] Плутарх. Указ. соч. С.51

[10] Там же. С.59.

[11] А.Ф. Лосев. Дионис.  / Мифология: Иллюстрированный энциклопедический словарь. – СПб., 1996. С. 234.

[12] Дата написания отсутствует, но годы жизни писателя известны – 50 — 120 гг. н.э.

[13] Плутарх. Указ. соч. С. 67.

[14] Заметим, сходную характеристику именно этого произведения Плутарха мы случайно обнаружили у Лосева, сличая ссылки и текст: «…все мифы Плутарх рассматривает как способ постижения истины, как явление познавательное и мыслительное» [Лосев А.Ф. Афинский неоплатонизм /Лосев А.Ф. История античной эстетики. Последние века Кн. 2. -Харьков: Фолио; М.:  ООО «Издательство АСТ», 2000. С.230].



Другие статьи автора: Меньшикова Елена

Архив журнала
№4, 2020№1, 2021кр№2, 2021кр№3, 2021кре№4, 2021№3, 2020№2, 2020№1, 2020№4, 2019№3, 2019№2, 2019№1. 2019№4, 2018№3, 2018№2, 2018№1, 2018№4, 2017№2, 2017№3, 2017№1, 2017№4, 2016№3, 2016№2, 2016№1, 2016№4, 2015№2, 2015№3, 2015№4, 2014№1, 2015№2, 2014№3, 2014№1, 2014№4, 2013№3, 2013№2, 2013№1, 2013№4, 2012№3, 2012№2, 2012№1, 2012№4, 2011№3, 2011№2, 2011№1, 2011№4, 2010№3, 2010№2, 2010№1, 2010№4, 2009№3, 2009№2, 2009№1, 2009№4, 2008№3, 2008№2, 2008№1, 2008№4, 2007№3, 2007№2, 2007№1, 2007
Поддержите нас
Журналы клуба