Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №4, 2013

Александр Подоксенов
Михаил Пришвин: философско-мировоззренческие контексты творчества

Подоксенов Александр Модестович

Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина

доктор философских наук, профессор кафедры

историко-культурного наследия


Podoksenov Alexander Modestovich

Elets state university named after I.A. Bunin

PhD, professor of the Chair of Historical and Cultural Heritage

E-mail: podoksenov2006@rambler.ru

 

В статье уточняется понятие «философской прозы» как особого жанра литературы. Показано, что хотя Пришвин не написал ни одного чисто философского трактата, его Дневник и художественные произведения насыщены размышлениями над подлинно философскими вопросами – это темы историософии, антропологии, этики и эстетики, влияния религии на политические и идейные течения революционной эпохи, экологическая проблематика советского мироустройства. Приведены примеры философско-мировоззренческого диалога писателя с рядом выдающихся отечественных и зарубежных мыслителей.



Mikhail Prishvin: philosophic and world-outlook contexts of creative activity 

Summary: In the article the notion of “philosophic prose” as a special genre of literature is elaborated. The article shows that though Prishvin had not written a single purely philosophic treatise, his Diary and his fiction are satiated with meditation on really philosophic questions – these are the themes of historiosophy, anthropology, ethics and aesthetics, the influence of religion on the political and ideological trends of the revolutionary epoch, ecological problems of the Soviet world system. Examples of the philosophic-world-outlook dialogue of the writer with a number of outstanding native and foreign thinkers are given.

Keywords: philosophy, culture, religion, historiosophy, world outlook, anthropology, Marxism, revolution.

Михаил Пришвин: философско-мировоззренческие контексты творчества

Творчество Михаила Михайловича Пришвина (1873–1954) принадлежит тому направлению отечественной литературы, признаком которой выступает органическое родство с философско-мировоззренческими идеями своего времени. И наследие писателя свидетельствует, что ему в полной мере присущи все те качества и черты, которые характеризуют классическую русскую словесность. Как истинно талантливый художник слова, Пришвин входит в литературу со своим философским взглядом на человека и общество, историю и природу.

Философичность искусства писателя подчеркивается почти всеми как дореволюционными, так советскими и постсоветскими пришвиноведами. Еще в 1911 году Р.В. Иванов-Разумник, один из самых проницательных литературных критиков своего времени, отмечал, что мысль начинающего писателя идет «от глубины тайников души человеческой… от индивидуального к универсальному, от личности к космосу, но все же нужна и ценна автору живая душа человеческая, нужна индивидуальность живого существа» [1, 52]. И через полвека Т.Ю. Хмельницкая, автор первой монографии о Пришвине, заключала: «Он… никогда не ограничивается изображением увиденного. Он всегда философски осмысляет изображаемое. Это не абстрактная, умозрительная философия, а всегда очень внутренняя, со всей психологической неповторимостью его писательской индивидуальности» [20, 14]. Но хотя о философском характере творчества Пришвина говорили многие исследователи, постижение этого аспекта его наследия зачастую лишь декларировалось, осуществляясь преимущественно с позиций односторонних методологических парадигм: фольклорно-сказочной, природно-этнографической, соцреалистической, вульгарно-социологической, мифологической, религиозной и т.п., что неизбежно вело к искажению философско-мировоззренческой позиции автора.

Действительно, Пришвин не выработал целостной философской системы, да и не ставил перед собой такой задачи. Однако он оставил после себя многотомный Дневник, который вел полвека, своего рода «Опавшие листья» большевистской эпохи, экзистенциальный текст бытия и жития творческой личности в трагичной истории советского общества, уникальный образец философской прозы ХХ века, к которой по праву относится и целый ряд его художественных произведений. Но чтобы определить, в чем же именно выражается философичность пришвинского творчества, необходимо уточнить значение концепта «философская проза».

По нашему мнению, для философской прозы как особого жанра литературы характерен ряд конкретных признаков. Главное – это постановка тех проблем бытия, которые являются философскими (например, кантовские: «Что я могу знать? Что я должен делать? На что я могу надеяться?»), на которые автор дает ответ, художественно постигая мир с помощью имеющихся знаний, интуиции или анализа собственного экзистенциального опыта. Художественный гений в таком случае может позволить автору (как, например, Ф.М. Достоевскому или Л.Н. Толстому) встать на один уровень с величайшими философами. К философской прозе следует отнести также и произведения, в которых автор целенаправленно применяет те или иные философские концепции для художественного постижения мира, творчески используя понятийно-терминологический аппарат или специфическую методологию, что позволяет доказательно определить мировоззренческую близость данного автора к позиции конкретного мыслителя, к тому или иному философскому учению, школе, направлению.

Диалоги Платона и «Опыты» Монтеня, романы Руссо и повести Вольтера, трагические антиномии сознания героев Достоевского и титанические усилия Толстого найти человеческое в мире и божественное в человеке – все эти, как и многие другие, феномены мировой культуры в равной мере можно отнести к сфере и литературно-художественного, и философского творчества. И очень жаль, что произведения таких отечественных писателей, как М. Булгаков, М. Зощенко, А. Платонов, искусство которых явно тяготело к философскому осмыслению человека в его отношении к миру и отразило трагические противоречия общественного сознания эпохи тоталитаризма, мало исследованы профессиональными философами. В этом же ряду стоит и художественно-публицистическое наследие М. Пришвина.

Актуальность исследования философско-мировоззренческой специфики творчества Пришвина еще и в том, что оно позволяет не только учесть все богатство культурно-идеологических влияний на писателя, но и привести в единую систему различные аспекты его сложного литературного творчества, для которого характерны сквозные мифологемы, религиозные образы и символы, вечные проблемы жизни и смерти, переплетение философских и научных концептов в образно-стилистической ткани художественного нарратива. Многообразие аспектов пришвинского дискурса обязывает тщательно сопоставлять тексты с его Дневником, отражающим и поясняющим как социокультурный контекст описываемых событий, так и философский, политико-идеологический и нравственный подтекст поступков и мыслей художественных героев. Ведь ценность результатов научного анализа творчества писателя прямо пропорциональна степени погруженности в историко-культурный контекст эпохи, которая определяет характерные смыслы и значения событий, действий и замыслов персонажей в его художественных произведениях. Поэтому так важно проследить присущие только пришвинскому творчеству особенности процесса воплощения мысленных конструкций и философем в плоть художественной материи, культурные тексты и контексты, которые формировали философско-мировоззренческий стержень его дискурса.

В этом исследовательском поле, правда, пока преобладают традиции филологического и литературоведческого анализа, но по мере переиздания публицистики революционного периода, выхода в свет задержанных из-за цензуры художественных произведений и особенно многотомного Дневника становится все более ясно, что перед нами не только талантливый писатель, но и оригинальный мыслитель с собственным философским взглядом на мир и человека, художник, творчество которого предполагает философско-культурологическое исследование.

Общеизвестно, что само развитие философской мысли в России XIX – начала ХХ веков происходило преимущественно в рамках литературы. Эта традиция продолжилась уже по иным причинам и в советский период, правда, развиваясь преимущественно в форме «отложенной» или «потаенной» литературы. Хотя проявления подлинной (т.е. политически не ангажированной) философичности можно обнаружить и в подцензурных произведениях советских писателей, в том числе и Пришвина, но здесь требуется тщательный герменевтический анализ идейного контекста, так как мировоззренческая позиция автором по необходимости излагалась эзоповым языком. В частности, это относится к использованию в искусстве философских идей таких мыслителей, как Ф. Ницше, М. Штирнер, А. Бергсон, З. Фрейд, Д.С. Мережковский, В.В. Розанов, Н.О. Лосский и всех тех деятелей мировой и отечественной культуры, творчество которых в советский период подвергалось цензурным запретам.

Без преувеличения можно сказать, что Пришвин – один из тех немногих писателей, которые сохранили достоинство классической русской литературы, ибо в его творчестве продолжала существовать самостоятельная философская мысль, смело отражавшая социальные противоречия и трагизм послереволюционного бытия народа. В эпоху тоталитарного политического режима, когда под запретом были все точки зрения, кроме ортодоксально-марксистской, когда в сознании советской интеллигенции все более укреплялась трепещущая угодливость, Пришвин не только в Дневнике, но и в ряде художественных произведений пытался дать нелицеприятную для власти философско-мировоззренческую оценку действительности. Не случайно под запрет цензуры попали почти 2/3 его творческого наследия: прежде всего 20-томный Дневник1, по словам писателя, «та книга, для которой родился Михаил Пришвин», значительная часть публицистики дореволюционных и первых послеоктябрьских лет, а также художественные произведения «Мирская чаша», «Цвет и крест», «Мы с тобой. Дневник любви».

Хотя Пришвин не написал ни одного чисто философского трактата, его Дневник и художественные произведения насыщены размышлениями над подлинно философскими вопросами – это темы историософии, антропологии, этики и эстетики, влияния религии на политические и идейные течения революционной эпохи, экологическая проблематика советского мироустройства. Во всех этих сферах необычайна концентрация пришвинской мысли, поразительны обилие и глубина идей, свидетельствующих о гармоничном сочетании несомненного дара философского взгляда на мир, художественного таланта и темперамента публициста. При этом удивительной особенностью биографии писателя было тесное переплетение его творческого пути с эпохальными и переломными событиями русской истории, с судьбой народа, с деятельностью целого ряда выдающихся представителей отечественной культуры, науки и политики.

Уже в гимназическом детстве происходят события, которые окажут решающее влияние на становление Пришвина как личности. Неудачный побег ученика-второклассника в неведомую Азию стал не просто приключением, но и крутым поворотом, повлекшим необратимые изменения жизни: сближение с покровительствующим мальчику учителем В.В. Розановым, затем разочарование и неоправданно дерзкая грубость педагогу, повлекшая исключение из Елецкой гимназии. Оба эти поступка стали судьбоносными для мировоззрения и творчества будущего писателя, определив течение всей его дальнейшей жизни. Субстанциальное чувство вины исключенного гимназиста переводило зло внешнего мира, поэтически представляемого в образе громадной цепи Кащея, в цепь внутреннюю, которая стала завертываться вокруг маленького «я», порождая в душе тягостное ощущение бессилия перед роком, при столкновении с которым личность вновь становится  по-детски маленькой. Так из сказочного символа мирового зла Кащеева цепь обратилась для Миши Алпатова в символ личной неудачи в жизни, и философема «я – маленький» кровоточащей раной вошла в мировоззрение художника, многие годы порождая комплекс личной вины даже за независимые от его воли обстоятельства.

В Дневнике и прозе Пришвин философски и художественно осмысляет разнообразные типы столкновения мира и человека, показывая, как «я – маленький» становится личностью. Поэтому закономерно, что тема борьбы человека за свою личность присутствует в большинстве произведений писателя. Все пришвинское творчество, будь то публицистика, художественные произведения или эпистолярное наследие, являет собой образец литературы, размышляющей о метафизической участи человека в мире, связанной с онтологическими реалиями его бытия.  По сути, вся жизнь художника была посвящена теме обоснования экзистенциальной ценности личности, ее права на достойное бытие и в то же время долга перед общим делом людей.

Антропологизм мировоззрения Пришвина не только в том, что он является одним из наиболее автобиографичных писателей, но и в том, что все пришвинское творчество пронизано глубоко индивидуальным личностным отношением к миру. При этом важно, что философской основой антропологии Пришвина является отечественный персонализм, отличающийся своей религиозно-нравственной направленностью. Творчески усваивая идеи иерархического персонализма Н.О. Лосского [см.: 9], Пришвин создает собственную оригинальную философско-эстетическую и этическую концепцию миропонимания, которую реализует в своем искусстве. Существенно и то, что персонализм, непреклонно отстаивая позицию центральной роли личности в мироздании, принципиально открыт для всех идей и веяний, а ведь именно в мировоззренческой открытости для всех идейно-философских, общественно-политических и художественно-эстетических влияний проявляется своеобразие Пришвина как писателя и мыслителя. В истории русской и советской литературы трудно найти творца, искусство которого было бы в такой же степени обусловлено влиянием социокультурного контекста. При этом наиболее ярко пришвинский персонализм обнаруживается в принципиальной неподчиняемости писателя каким-либо догматам, поскольку его мировоззрение не выступает лишь частью каких-либо монистических идейных конструкций, но, наоборот, он стремится, чтобы все интеллектуальное богатство общества стало бы частью его духовного мира.

Одним из примеров такой открытости мировоззрения писателя самым разным методам постижения действительности выступает использование им учения З. Фрейда [см.: 7]. Так, поистине классическим с позиций психоанализа является сюжет пришвинского романа «Кащеева цепь», показывающего, как неудачная любовь автобиографического героя приводит к вытеснению эротического желания в невроз, который затем сублимируется в творчество. Активно используя психоанализ в своем творчестве, Пришвин тем не менее не был согласен с пансексуализмом фрейдизма, считая любовь борьбой за личность, полагая недопустимым упрощением разговор о вдохновляющей поэта Прекрасной Даме только как об абстракции полового чувства. И в таком экзистенциальном понимании любви, далеко выходящей за пределы природно-биологической сексуальности, проявляется и мировоззренческое отличие Пришвина от Фрейда, и осознание писателем методологической односторонности психоаналитической концепции.

Весь спектр насущных проблем своего времени Пришвин рассматривает в широком контексте отечественной и европейской культурной традиции, включая в диалог самых разных мыслителей, зачастую занимающих противоположные идейные позиции. При этом особое внимание он уделяет библейским притчам, образам и символам, использование которых позволяет ему сопоставить сиюминутные проблемы художественного бытия своих героев с вечными истинами человеческого бытия, данными людям в заповедях Священного Писания.

Характерным признаком философичности творчества писателя является антиномизм и полифонизм его мышления, когда положительные построения его мысли почти всегда сопровождаются если не решительным отрицанием, то попыткой взгляда с других сторон. Для этого он часто прибегает к приему сопоставления разнообразных, порой противоречащих друг другу концептуальных идей, понятий и символов. Такой диалектический анализ противоборствующих начал, через столкновение которых раскрывается истинная сущность общественных явлений, проявляется у Пришвина прежде всего при художественном показе своего мировоззренческого пути от традиции семейного старообрядчества к «утрате родного Бога, на место которого последовательно становятся на испытание все господствующие учения века» [15, 301].

Так, изначально двойственной оказывается роль Г.В. Плеханова: с одной стороны, благодаря знакомству с его работами, Пришвин увлекается марксизмом, а с другой – вульгарный социологизм плехановской эстетической теории окончательно убеждает его в моральной ущербности как учения Маркса, так и основанной на марксизме ленинской идеологии и культурной политики большевизма [см.: 4]. Исследуя влияние религии на идейные течения своего времени, Пришвин обнаруживает, что близость марксизма с народничеством была не только в религиозной эсхатологичности миропонимания, но и в церковно-культовом патернализме: если народники поклонялись народу, то марксисты по-своему молились на пролетарских вождей [см.: 5]. Марксизм, пропагандируя атеизм и внешне осуществляя насилие в отношении религии, внутренне сам творил из своих вождей величайших кумиров [см.: 3]. Уже в середине 1920-х годов Пришвин приходит к поистине пророческому выводу, что ницшеанский экстремизм «воли к власти» русских марксистов неминуемо породит «сверхчеловека-диктатора», каким станет Сталин, в те годы делающий в большевистской иерархии только первые и внешне незаметные шаги к своей абсолютной власти.

Именно идеи насилия и нигилизма, по мнению писателя, являются основой мировоззренческой близости учений К. Маркса и Ф. Ницше [см.: 8].  И здесь ярко проявляется не только антиномизм, но и полифонизм художественного мышления писателя. Обнаружив в русском революционном движении соединение марксизма с учением Ницше, Пришвин сопоставляет идеологию большевизма как с философией А. Бергсона, У. Джемса, М. Штирнера [см.: 6], так и с идеями христианства, творчески накладывая различные идеи, образы и символы друг на друга, чтобы, соединяя противоположности, выявить те сущностные изменения общества, которые принесла революция и которые трудно раскрыть лишь с позиций одной мировоззренческой концепции. Уже в первые послереволюционные годы для писателя становится ясно, что сверхзадачей социализма является тотальный контроль и над экономическим бытием всего общества, и над жизнью каждой личности. Если первое достигается путем уничтожения частной собственности в целях коллективизации общественного производства, то второе – посредством идеологизации всех форм духовной жизни.

Как известно, истинный талант писателя проявляется не столько в художественном изображении действительности, сколько в умении дать ответ на труднейшие вопросы бытия, показать индивиду и обществу выход из исторического тупика, подсказать метод решения социальных проблем. Таким выходом и методом, спасающим человека и общество, для Пришвина выступает одухотворяющая сила «любви раз–личающей», которая придает личности божественную способность даже неодушевленным предметам давать свое имя, тем самым выводя их из небытия. Художественные и философские прозрения позволяют писателю включиться в тот исторический диалог, который веками и тысячелетиями ведется в христианской культуре о божественности силы слова и связанной с ней философией имени. Марксистской идее классовой борьбы, нигилизму Ницше и анархическому беззаконию Штирнера, – всем мертвящим и разлагающим идеям социального насилия, которые противоречиво соединяются в большевизме, Пришвин противопоставляет животворящую идею христианской любви. В такой мировоззренческой позиции писателя выражается его безусловная приверженность христианскому антропологизму, утверждающему невозможность для человека стать личностью без Бога. Действительно, в основе христианского миропонимания лежит вера в победу сил любви над силами вселенского зла, то есть вера, подвигающая человека на добро, милосердие и прощение.

С концепцией христианского антропологизма прямо связан этический персонализм. Всем своим творчеством Пришвин утверждает философский тезис об исторической бесперспективности идеологии насилия над человеком и, следуя принципам этического персонализма, провозглашает нравственную позитивность своего миропонимания. «Вообще моя натура, как я постиг это: не отрицать, а утверждать» [16, 116], – так еще в 1914 году обозначил свое жизненное кредо писатель. В противовес господствующей в советскую эпоху марксистской парадигме классового подхода ко всем явлениям общественной жизни и апологетике диктатуры пролетариата как идейно-политического насилия одной социальной группы над всем обществом, Пришвин считает любовь человека ко всем людям не только онтологическим условием бытия личности, но и необходимым условием творчества. Переосмысляя известное изречение Р. Декарта «Я мыслю, следовательно, я существую», Пришвин формулирует свое определение человеческого бытия: «Я люблю – значит, я существую» [13, 190], дополняя его императивным требованием нравственности к человеку-творцу. «Мастерству в искусстве надо учиться лишь как не самому главному, а самое главное, секрет, как в нравственности, заключается в каком-то поведении (вероятно, личном)» [13, 156], поэтому, заявляет писатель, «моя поэзия есть акт дружбы с человеком, и отсюда мое поведение: пишу – значит люблю» [13, 105].

Основой эстетического концепта «искусство как образ поведения» для Пришвина выступает утверждение вечных принципов общечеловеческой морали, хотя он отдает себе отчет, что в условиях господства большевистской идеологии это потребует «очень больших затрат, если не жертв», но тем не менее не сомневается в правильности своего выбора: «Это “дело” можно назвать делом жизни, потому что оно есть путь к свободе» [13, 250]. Данный мировоззренческий постулат художника – ярчайшее выражение позиции этического персонализма, провозгласившего свободу высшим достоянием личности и условием творчества.

О приверженности этическому персонализму свидетельствует также принципиальный отказ писателя от ницшеанской и большевистской позиции признания ценности лишь за сверхчеловеком или идейно стойким революционером марксистом-ленинцем. Для Пришвина высшая ценность онтологически присуща любому, даже самому «маленькому человеку», и в этом проявляется его безусловная причастность к гуманистической традиции классической русской литературы, традиции А.С. Пушкина, Ф.М. Достоевского, А.П. Чехова. О повседневной жизни «маленького человека» своего времени писатель постоянно говорит и в Дневнике, и в художественных, и в публицистических произведениях. «Как подумаешь иногда, усталый, каких маленьких людей собираюсь я описывать, – оторопь берет: зачем, кому это нужно, и бросишь, – отмечает в 1922 году Пришвин. – А потом соберешься… <…> …и думаешь: а вот нет же, не дам я тебе от нас исчезнуть. Живи, любимый человек, живи!» [17, 238]. Поэтому свое самоутверждение и спасение как писателя Пришвин видит в служении всем людям, а не какому-либо классу: «После революции я во время ненависти, злобы и лжи решил против этого выступить не с обличением, а с очень скромным рассказом о хороших людях – так возникла “Кащеева цепь”, и начался победный ход моего писательства. Как бы все принимаю, пусть господствует зло, но утверждаю неприкосновенную силу добра как силу творческого труда» [18, 497].

В сущности, все герои пришвинских произведений – это самые обычные и бесхитростные люди, ищущие простого человеческого счастья, на пути к обретению которого стоят как враждебные отдельному индивиду стихии природы, так и намного более грозные силы общества. При этом оказывается, что государство и тот самый «маленький человек», во имя которого призвана действовать власть и во имя которого свершаются революции, находятся на разных полюсах жизни. Писатель стремится понять логику обеих сторон, объединить антропологический взгляд с историософским анализом, художественно показать бытие своих героев – обывателя, маленького человека, индивидуальную личность, из которых и складывается народ, перед лицом власти и неумолимым ходом истории. Эту тему столкновения маленького человека с левиафаном-государством Пришвин называет темой «бедного Евгения» и «Медного Всадника».

В целом ряде историософских умозаключений писателя о будущем России, воистину, сверкает искра гения, позволяющая предвидеть результат хода общественного движения, потенциал которого еще не развился до наличного бытия, а цель пока скрыта во времени. Как в свое время афористично высказался Шопенгауэр, талант и гений в искусстве подобны стрелкам из лука: если талант своей меткостью превосходит всех соперников, то гений попадает в цель, которую его современники даже не видят. Так и пришвинский гений позволяет ему в точности предугадать итоги социального развития и художественно обличить те пагубные уклонения, к которым неминуемо вели действующих исторических лиц ложные методы и способы достижения цели. Одним из ярких примеров здесь является творческая судьба «буревестника революции» Максима Горького [см.: 10]. Присущий писателю антиномизм и в то же время полифонизм художественного мышления приводит его к тем историософским оценкам действительности, которые, заведомо не совпадая с установками какой-либо одной партийно-классовой идеологии, не будут приняты ни «левыми» или «правыми», ни «красными» или «белыми».

Уже с первых сочинений у Пришвина ярко выражено стремление преодолеть односторонность, показать скрытые причины конфликтов личного и общественного, духовного и материального, исторических традиций и бытовых реалий, обусловливающих особенности взаимодействия личности и общества. Так, еще в августе 1914 года писатель обнаруживает в ходе событий Первой мировой войны зреющий социальный взрыв: «Россия вздулась пузырем – вообще стала в войну, как пузырь, надувается и вот-вот лопнет. <...> …если разобьют, то революция ужасающая» [16, 86]. Художественная интуиция позволяет ему увидеть приближение революции как неизбежного исторического суда над Россией не только за бездарность ведения войны царским правительством и деятельность революционеров, но и за движение русской религиозной души в сторону социалистического мифа о земном рае: «Последствием этой войны, быть может, явится какая-нибудь земная религия» [16, 124]. Этой новой религией для России стал большевистский социализм как идея классового насилия одних людей над другими.

Почти за полгода до Октябрьского переворота, в июне 1917 года, Пришвин оспаривает утверждение Горького о прогрессивности революционно-социалистического движения: «Нет, Горький, вы не правы. Злого духа вызываете вы сами, передовые марксисты, социалисты и пролетарии. Идея ваша ни хороша, ни дурна, но средство ваше обратить всю страну, всю нашу природу в стадо прозелитов иностранной фабрично-заводской пролетарской идеи – дурное. <…> Вы создали контроль Советов и Съезда Советов над нашей пищей. Но поверьте, что над духом моим не вам, пролетарии, создать контроль <…> После вашего царства вырвется наружу с великой силой стремление человека к свободе» [16, 307–308]. А через месяц добавляет: «Путь дальнейшей нашей истории – путь оживления мертвых (собственников). Это неизбежно, потому что другого пути (общего) и нет в сознании. Гибель социалистов неизбежна» [16, 328]. Именно таков историософский вывод писателя о неминуем провале русского большевизма, поскольку он убежден в исторической обреченности всякого насилия, ибо жизнь для человека немыслима без свободы как онтологического условия существования личности. Для Пришвина принципиально неприемлем историософский фанатизм большевизма, считающего возможным добиться социального прогресса путем подавления человеческой свободы, и поэтому «большевики – это люди обреченные» [16, 357], – провидчески заключает он в Дневнике 1 сентября 1917 года.

Предчувствие приближающегося революционного апокалипсиса приводит Пришвина к переосмыслению религиозного смысла русской истории, который традиционно определялся упованием народа на пришествие Царства Божия. Художник уже многие годы замечает нарастание в обществе атеистических и сектантских  настроений и пишет об этом в повести «У стен града невидимого» (1909), в сборнике очерков и заметок «Заворошка» (1913). Но главную угрозу государству он обнаруживает в том, что религиозное сектантство все глубже и глубже проникает в русское политическое движение, видит как религиозная ересь соединяется с экономической борьбой, как «прямо из хлыстовства совершилось воскресение мертвой греховной плоти… и секта превратилась в социалистическую общину» [12, 591–592]. Воистину, Пришвину приоткрывается тайная логика истории: мистическое и рационалистическое движение объединяются в деле устройства коммунистического рая на земле. Историософская оценка социализма как «возмездия за грехопадение» народа у писателя, по-видимому, является его пониманием христианской теодицеи, объясняющей наличие зла в жизни «попущением» Божьего Промысла:  революции, войны, голод, моровые болезни и т.п. всегда даются человеку как испытание и наказание за уклонения от пути строительства Царства Божия.

Художник убежден, что только с помощью христианской морали Россия сможет найти путь к примирению социальных и классовых антагонизмов, тогда как европейский «социализм – явление отрицательное, он говорит, что нельзя так жить, а как жить, может научить только религия» [17, 198]. Очевидно, именно здесь находится идейное основание позднейшей попытки Пришвина переосмыслить ход русской истории ХХ века с позиций христианского коммунизма в романе «Осударева дорога», в котором он задается целью – «разрушительное безбожие революции сделать, не называя имени Бога, истинным делом Божьим. В этом должен быть весь пафос вещи» [14, 71]. Историософское оправдание насилия безбожной советской власти («дубинки Петра») над личностью («бедным Евгением»), по мысли писателя, возможно только с точки зрения религиозного провиденциализма. «По правде мы только так и можем защищать свой марксизм; как заслуженное наказание и как бич Божий на Европу <…> Но с каких же позиций возможно защищать Петрову дубинку? – задается вопросом Пришвин. – Единственно, с тех же самых позиций, с которых в древности евреи преклонялись перед могуществом своего Иеговы» [14, 80].

Так у писателя складывается итоговая историософская концепция пути русского народа от эпохи Петра I до прихода Советской власти. Большевизм предстает не только как нарастание зла государственного насилия, но и как очередная попытка решения противоречий русской истории путем построения рая на этой земле [см.: 11]. Строительство социализма таким образом выступает частью русской религиозной истории, для которой даже неправедное безбожное дело становится возможным лишь как свершение воли Бога, пути и замыслы Которого неисповедимы. Роман «Осударева дорога» как художественное воплощение философско-мировоззренческого итога творческого пути писателя выражает его историософскую идею о неразрывности связи русской истории с христианством. По глубочайшему убеждению Пришвина, никакое большевистское иго не в силах отнять у православного народа его Бога, что и подчеркивается им в эпиграфе к роману: «Аще сниду во ад, и Ты тамо еси» (Пс. 138, 8).

В тяжелейший период крушения русской христианской культуры, когда воинствующая марксистская идеология всей мощью атеистического государства обрушилась на Церковь, Пришвин приходит к поистине пророческому историософскому умозаключению: «Возвращение к православию неминуемо, потому что в православии у нас все» [19, 601]. Вывод этот возникает на основе собственного духовного опыта писателя, убеждающего, что разрушительные силы зла ограничены временем, тогда как любовь, порождающая жизнь, длится вечно: «Может быть, впервые, только теперь, я почувствовал приближение свое к тайне <…> ведь Христос нас спас! Вы это чувствовали хоть раз в жизни? Если Он спас – тогда нужно лишь верить и жить верой и любовью. И вот это состояние души остается тайной каждого, образующей его личность» [2, 193]. Образ Спасителя становится критерием оценки всех тех событий и явлений, о которых Пришвин ведет повествование. Не случайно в 1927 году писатель признается сам себе: «Очень возможно, что в моей природе есть тайный руководитель Христос» [18, 232], который и есть подлинная путеводная звезда его жизни.

Однако при всей близости к отечественной традиции православного миропонимания Пришвин все-таки не был сугубо религиозным мыслителем, и в его духовном развитии, продолжавшемся – и это существенный факт! – всю жизнь, можно выделить влияние как религии или мифологии, так и идеологических дискурсов и философских концептов народничества, марксизма, ницшеанства, прагматизма, персонализма, фрейдизма. Поэтому лишь всесторонний анализ мировоззренческого контекста пришвинского творчества позволит не только учесть все богатство идейных влияний на писателя, но и привести в единую систему различные аспекты структуры его дискурса, для которого характерны сквозные мифологемы, религиозные образы и символы, темы жизни и культуры, переплетение философского, научного и художественного начал. В результате становится возможным как разнообразие исследовательских путей и подходов, так и осмысление творчества Пришвина с позиций интегрирующего фактора, включающего в себя целостный комплекс мифологических, религиозных, философских, политических, нравственных, эстетических, экологических воззрений, творческих принципов и ценностных ориентиров писателя.

Анализ мировоззренческого контекста творчества художника, безусловно, является одним из наиболее перспективных методологических направлений философского, культурологического и литературоведческого исследования практически любого явления культуры. Исследовательского внимания ждет мировоззренческий контекст не только многих произведений М.М. Пришвина, но и В.В. Розанова, И.А. Бунина, М. Горького, Е.И. Замятина, А.Н. Толстого, а также многих и многих отечественных и зарубежных писателей и мыслителей, искусство которых выражает и воплощает в художественной форме все многообразие различных сторон человеческой жизни. Думается, что соискателям ученых степеней следует обратить внимание на открывающиеся здесь «золотые россыпи» тем для кандидатских и докторских диссертаций.

Всю мировоззренческую палитру общественного сознания – идеи коммунизма и анархизма, государства и личности, свободы и насилия, религии и атеизма – Пришвин рассматривает в широком контексте отечественной, европейской и мировой культурной традиции, включая в диалог Г.И. Успенского, Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, Д.С. Мережковского, В.В. Розанова, А.А. Мейера, Н.О. Лосского, М. Горького, В.И. Ленина, Л.Д. Троцкого, а также Г. Гегеля, М. Штирнера, Ф. Ницше, К. Маркса, Ф. Энгельса, А. Бергсона, У. Джемса, З. Фрейда и многих других видных деятелей культуры, науки и искусства. В результате пришвинские взгляды закономерно отходят от односторонности, навязываемой политической злобой дня, в сторону того универсального мировоззрения, которое, будучи основано на исконно-русской философии и культуре, вбирает в себя все богатство культуры мировой. И как это свойственно диалектическому мышлению писателя, анализ действительности он осуществляет своим излюбленным способом наложения на образы героев и художественную канву повествования идей, понятий и символов, взятых из самых различных философских систем. И сегодня уже очевидно, что его творчество являет пример той «литературы», в которой живет и в соответствии с требованиями времени преображается интеллектуальное достояние всей мировой культуры, что Пришвин принадлежит к числу той плеяды писателей ХХ века, как, например, А. Камю, Т. Манн или Х. Борхес, чье искусство глубоко философично и обозначение которых «мыслитель» является не метафорой, а точным указанием на характер их творческой деятельности.

В заключение следует отметить: своеобразие Пришвина как художника и мыслителя заключается не только в том, что в его произведениях воссоздаются жизненные реалии и сама атмосфера тех эпохальных разломов, свидетелем и участником которых ему довелось быть, особенность еще и в том, что трудно найти в истории русской и советской литературы творца, искусство которого было бы в такой же степени насыщенно историческими деталями, культурологическими фактами, идейно-политическими и нравственными оценками, художественными сюжетами и эстетическими новациями, философическими спорами и постановкой общественно значимых проблем. При всей несомненности того факта, что Пришвин мыслит как художник, выражая свое понимание мира в образах искусства, за бытием его персонажей и героев зачастую скрываются «метафизические» смыслы, повествование его многопланово и зачастую насыщено множеством философских концептов, раскрытие содержания которых возможно лишь с позиций соответствующих культурных кодов-контекстов. Поэтому философско-культурологический и герменевтический анализ оказывается необходимой методологией для понимания творчества Пришвина, являющего пример той «литературы», в которой живет и в соответствии с требованиями времени преображается интеллектуальное достояние всей мировой культуры.

ЛИТЕРАТУРА

 

  1. Иванов-Разумник Р.В. Великий Пан // Иванов-Разумник Р.В. Соч.: Т. 2 Творчество и критика. СПб.: Книгоиздательство «Прометей» Н.Н. Михайлова, 1913. С. 42–70.
  2. Из русской думы / Сост., авт. портретов и текста «От сложителя» худож. Ю. Селиверстов: В 2 т. М.: Роман-газета, 1995. Т. 2. 312 с.
  3. Подоксенов А.М. Пришвин М.М. о большевизме как религиозном сектантстве в Дневниках 1914–1922 годов и в «Мирской чаше» // Религиоведение. 2004. № 3. С. 113–124.
  4. Подоксенов А.М. Г.В. Плеханов в мировоззрении и творчестве М.М. Пришвина // Русская литература. 2007. № 1. С. 73–86.
  5. Подоксенов А.М. О проблеме «богоискательства» в мировоззрении и творчестве М.М. Пришвина // Религиоведение. 2007. № 4. С. 79–89.
  6. Подоксенов А.М. М. Пришвин о роли идей М. Штирнера и марксизма в понимании большевистской коммуны // Личность. Культура. Общество. 2007. Т. 9. Спец. вып. 2 (38). С. 375–384.
  7. Подоксенов А.М. Психоанализ Зигмунда Фрейда в жизни, мировоззрении и творчестве М.М. Пришвина // Русская литература. 2008. № 3. С. 36–64.
  8. Подоксенов А.М. Михаил Пришвин и Фридрих Ницше // Человек. 2008. № 5. С. 74–89.
  9. Подоксенов А.М. Михаил Пришвин и Николай Лосский // Человек. 2011. № 5. С. 143–156.
  10. Подоксенов А.М. Михаил Пришвин и Максим Горький: тайна прототипа огородника Крыскина из повести «Мирская чаша» // Вестник Костромского государственного университета им. Н.А. Некрасова. Серия «Гуманитарные науки»: Энтелехия. 2011. Т. 17. № 23.С. 97–106.
  11. Подоксенов А.М. Русский бунт. Версия Михаила Пришвина // Человек. 2012. № 4. С. 120–133.
  12. Пришвин М.М. Астраль (Возле процесса «Охтинской богородицы») // Пришвин М.М. Собр. соч.: В 8 т. М.: Художественная литература, 1982. Т. 2. С. 582–592.
  13. Пришвин М.М. Глаза земли // Пришвин М.М. Собр. соч.: В 8 т. М.: Художественная литература, 1984. Т. 7. С. С. 86-458.
  14. Пришвин М. Леса к «Осударевой дороге» 1931-1952. Из дневников // Наше наследие. 1990. № 2. С. 58–82.
  15. Пришвин М.М. Ранний дневник. 1905–1913. СПб.: Росток, 2007. 800 с.
  16. Пришвин М.М. Дневники. 1914–1917. М.: Московский  рабочий, 1991. 432 с.
  17. Пришвин М.М. Дневники. 1920–1922. М.: Московский рабочий, 1995. 334 с.
  18. Пришвин М.М. Дневники. 1926–1927. М.: Русская книга, 2003. 592 с.
  19. Пришвин М.М. Дневники. 1940-1941. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. 880 с.
  20. Хмельницкая Т.Ю. Творчество Михаила Пришвина. Л.: Советский писатель, 1959. 284 с.

 

 

 


  1. Создаваемый ежедневным полувековым трудом, Дневник имеет объем около 600 п. л., т.е. порядка 20 томов, из которых с 1991 по 2013 год опубликовано 12 томов, охватывающих период с 1905 по 1943 годы.


Другие статьи автора: Подоксенов Александр

Архив журнала
№4, 2020№1, 2021кр№2, 2021кр№3, 2021кре№4, 2021№3, 2020№2, 2020№1, 2020№4, 2019№3, 2019№2, 2019№1. 2019№4, 2018№3, 2018№2, 2018№1, 2018№4, 2017№2, 2017№3, 2017№1, 2017№4, 2016№3, 2016№2, 2016№1, 2016№4, 2015№2, 2015№3, 2015№4, 2014№1, 2015№2, 2014№3, 2014№1, 2014№4, 2013№3, 2013№2, 2013№1, 2013№4, 2012№3, 2012№2, 2012№1, 2012№4, 2011№3, 2011№2, 2011№1, 2011№4, 2010№3, 2010№2, 2010№1, 2010№4, 2009№3, 2009№2, 2009№1, 2009№4, 2008№3, 2008№2, 2008№1, 2008№4, 2007№3, 2007№2, 2007№1, 2007
Поддержите нас
Журналы клуба