Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №2, 2017
Леденева Елена Владимировна
Первый Московский государственный медицинский университет им. И. М. Сеченова
кандидат философских наук, доцент по кафедре истории и философии;
доцент кафедры философии и биоэтики
Ledeneva Elena
First Moscow State Medical University them. Sechenov
Ph.D. Associate Professor of History and Philosophy;
associate Professor of Philosophy and Bioethics;
E-Mail: ledenevaelena72@mail.ru
УДК: 1(091)
КАНТ: ГОВОРИТЬ ПРАВДУ
(КАНТОВСКОЕ УЧЕНИЕ О ДОЛГЕ И ЭКЗИСТЕНЦИАЛИСТСКАЯ ЭТИКА)
Аннотация: Формулируя основной принцип морали, Кант предполагает, что это – некое жесткое правило, которое ни при каких обстоятельствах не может быть нарушено. В статье рассматриваются некоторые следствия, вытекающие из такой постановки вопроса. В качестве точки отсчета взят один конкретный пример, рассмотренный Кантом. Стремясь лучше понять кантовскую этику, автор сравнивает ее с этикой Сартра, которая играет роль контрапункта по отношению к концепции Канта.
Ключевые слова: Кант, Сартр, «Критика практического разума», нравственный закон, категорический императив, право и этика, случай и правило, долг, склонность, выбор, ответственность.
Kant: to tell the truth (Kant’s doctrine of duty and existentialist ethics)
Abstract: Formulating the basic moral principle, Kant suggests that it is the strict rule that cannot be broken under any circumstances. This article discusses some consequences of such a formulation of this question. As a reference point is taken one specific example, discussed by Kant. Making an effort of better understanding of the Kantian ethics, the author compares it with the ethics of Sartre, who plays the role of counterpoint in relation to Kant’s concept.
Key words: Kant, Sartre, «Critique of Practical Reason», the moral law, categorical imperative, law and ethics, case and rule, duty, propensity, choice and responsibility.
В одном из небольших своих сочинений [И. Кант 1980, С. 292 – 297] (по сути дела являющемся ответом на работу другого автора, Бенжамена Констана) Иммануил Кант берется отстаивать ключевую мысль своей этической концепции, – о ненарушимости моральных предписаний, – отталкиваясь от не слишком удобного для него примера. Пример этот, скорее, принадлежит самому Констану, чем Канту (впрочем, Кант не спорит и против своего авторства)[1].
Итак, достаточно известный всем, изучавшим философию пример. Предположим, что в вашем доме прячется ваш друг, спасаясь от преследования некоего злоумышленника. Спрашивается, допустимо ли солгать на вопрос злоумышленника по поводу того, где находится этот человек.
«…имеет ли человек право быть неправдивым в тех случаях, когда он не может уклониться от определенного «да» или «нет»». И далее: «не обязан ли человек в показании, к которому его несправедливо принуждают, сказать неправду с тем, чтобы спасти себя или кого-то другого от угрожающего ему злодеяния?» [И. Кант 1980, С. 293]
Кант, не сомневаясь, отвечает, что в таком случае, как и во всех прочих, лгать нельзя. Это недопустимо и это не будет морально оправдано, если уж мы избрали в качестве максимы (принципа морального действия) «говорить правду». Потому что если я лгу, – пишет Кант, – «я нарушаю долг вообще в самых существенных его частях, я содействую тому, чтобы никаким показаниям (свидетельствам) вообще не давалось никакой веры… а это есть несправедливость по отношению ко всему человечеству вообще» [там же]. «Ложь всегда вредна кому-нибудь, если не отдельному лицу, то человечеству вообще, ибо она делает непригодным к употреблению самый источник права» [там же].
Здесь хочется воскликнуть «Почему?». Каким образом необходимость соблюдения абстрактного принципа может перевесить ценность человеческой жизни? Тем более, если это не твоя, а чужая жизнь? Попробуем понять Канта.
«Критика практического разума» настаивает на том, что моральный закон, в том виде, в каком он предписан человеку, может быть только формальным. Это, по сути, чистая (пустая) форма, которую разум заполняет самостоятельно[2].
Кант, подобно своим предшественникам, деятелям Просвещения, верит в то, что у каждого человека достаточно разума, чтобы мыслить самостоятельно. Ты должен сам решить. И твое решение, чтобы быть моральным, должно удовлетворять следующим условиям: жизненное правило (максима), которое ты для себя выводишь, могло бы стать универсальным принципом, которым руководствовались бы все (могло бы быть положено в основу законодательства).
У Канта именно разум конкретного человека выступает в качестве инстанции, которая определяет, что есть добро. Он высказывается о практическом разуме как о «законодательствующем». Пишет, что «мы – законодательные члены возможного через свободу царства нравственности» [И. Кант 1965, С. 409].
Мы можем найти моральный закон «в каждом конечном существе» (то есть в каждом человеке или подобном ему мыслящем создании). В нашем сознании, – пишет Кант, – есть знание такого закона. Оно не приходит к нам с опытом и не является следствием воспитания. Оно просто дано (Кант называет это «фактом разума») [И. Кант 1965, С. 348].
И когда Кант говорит о долге, он имеет в виду долг следования этому закону (о котором знает индивидуальный разум).
В упомянутом выше небольшом сочинении, отвечая на вопрос, почему не в коем случае нельзя лгать, в ответ на вопрос злоумышленника, Кант предполагает то, о чем он уже писал в «Основах метафизики нравственности»: что мотивы моральных поступков вообще не должны соизмеряться с могущими наступить в результате них последствиями.
Совершать какое-либо действие исходя из того, что оно тебе выгодно – не морально. Это понятно. Но Кант утверждает, что неправильно учитывать и какие-либо иные последствия твоего действия (например, пользу или вред для другого человека). Следует действовать принципиально иначе: если ты находишь (разум твой усматривает с очевидностью), что говорить правду – хорошо, а лгать это плохо, – то нужно говорить правду всегда.
В «Основах…» мы читаем, что важен сам принцип: «поступок из чувства долга имеет свою моральную ценность не в той цели, которая может быть посредством него достигнута, а в той максиме, согласно которой решено было его совершить, эта ценность зависит от… принципа воления» [И. Кант 1965, С. 235].
Возьмем другого классика этической мысли, гораздо более близкого нам по времени. Жан Поль Сартр в своей знаменитой работе «Экзистенциализм это гуманизм» говорит вещи, в принципе, весьма близкие к положениям кантовской концепции.
Сартр, как и Кант, убежден, что человеку нельзя дать моральный закон в форме неких конкретных предписаний (заповедей). По Сартру, человек, принимающий то или иное этически значимое решение, может опираться только на свое индивидуальное cogito (на свой разум), при том, что сами эти решения простираются далеко за пределы него самого и потенциально охватывают все человечество.
Сартр, как и Кант, сравнивает индивида с законодателем. Человек, решающий, как поступить – пишет он – выбирает вместе с тем определенную модель человечества: «Человек, который на что-то решается,… сознает, что он выбирает не только свое собственное бытие, но он еще и законодатель, выбирающий одновременно с собой и все человечество».
Это вполне в духе «категорического императива»: я должен спрашивать себя, «а если бы так поступали все[3]? Такая модель человечества меня бы устроила? Показалась бы она правильной моему разуму?»
Но сартрова этика не является «чистой» в кантовском понимании этого слова: он не предлагает абстрагироваться от последствий совершаемых поступков.
Сартр нигде не разбирает изложенного выше примера, но как-то сложно представить себе, чтобы он, подобно Канту посоветовал ответить правду на вопрос злоумышленника.
Возможно, в кантовской формулировке категорического императива нужно обратить внимание на следующее: она требует, чтобы максима твоего действия могла, в принципе, стать законом. Надо так понимать, – законом писаным, вполне формализуемым в юридическом смысле слова. И если тот образ действия, который ты выбираешь, не мог бы стать юридически оформленным законом, – то то, что ты совершаешь (следуя логике Канта) не может быть названо моральным поступком.
Обдумывая кантовский пример, любой бы, наверное, сказал (основываясь на здравом смысле и интуиции), что в подобной ситуации правильным будет солгать. В этом смысле, случай вполне поддается универсализации: каждый мог бы представить себя на месте такого человека, который лжет, чтобы кого-то спасти. Но невозможно сформулировать такой закон, в котором было бы прописано, в каком случае допустимо лгать, а в каком – даже обязательно. Этот случай не поддается юридической формализации.
Странно, но это так: кантовская этика действительно не знает существенной разницы между правом и моралью. Для него идеальное право было бы идеальной моралью (и наоборот).
Такого рода «юридизма» не знает этическая мысль Сартра, хотя он и рассуждает о субъекте-законодателе. Он лишь утверждает, что проект бытия конкретного человека (твой) должен включать в себя других, он должен быть достраиваем до целого человечества (каким ты его видишь).
По Сартру, каждый совершаемый нами поступок отсылает к соответствующей ему модели человечества. По Канту – к некой модели (универсального) закона. Разница не сразу бросается в глаза, но она есть.
Кантовское моральное требование – это жесткое правило. Оно неизменяемо и очень обще. Настолько, что его можно прописать в законе (если лгать нельзя, — то лгать нельзя ни в коем случае; если разрешить один случай, — невозможно будет запретить остальные).
Сартр же говорит о необходимости себя спрашивать «что бы произошло, если бы все так поступали?». Что произошло бы, если бы все так поступали в подобном случае[4]. Думается, что здесь ключевое слово – «случай». В то время как у Канта ключевое слово – «правило» («максима»).
Как уже было упомянуто, Кант разграничивает принцип счастья и принцип долга. Если ты хочешь совершить подлинно моральный поступок, то ты должен абстрагироваться от всех своих потребностей и интересов (это и есть автономия практического разума, моральная свобода, о которой говорит Кант) [И. Кант 1965, С. 339-341]. Тобой не может управлять то, что нужно именно тебе для счастья. Принцип счастья не может стать основой морали – пишет Кант – потому, что все наши стремления носят характер эмпирической случайности и из них ни за что не вывести всеобщего и универсального закона[5].
И не важно, идет ли речь о стремлении к богатству, или о стремлении делать благо всем людям из человеколюбия. Ничего принципиально не изменится, согласно Канту, если цель стать счастливым, получив такие-то блага, я заменю на цель сделать счастливыми других, предоставив им такие-то блага.
Наша любовь к людям также носит характер такой случайности: кого-то мы любим, а кого-то мы полюбить не в состоянии. И даже если ты – святой и любишь всех людей, — это тоже, всего лишь, хорошая случайность. Это склонность[6]. А моральный закон должен быть основан на необходимости (разумеется, не на внешней необходимости природного детерминизма, а на внутренней необходимости самого разума) [7].
И, видимо, так надо понимать Канта, что если заменить участливое желание блага всем людям на холодный расчет, касающийся того, как достичь максимального количества счастья для максимального числа людей, — это также не будет мотивом подлинно морального поступка. Подлинно моральный поступок, по Канту, — это поступок, продиктованный непосредственно моральным законом (совершенный из уважения к закону):
«Суть всякого определения воли нравственным законом состоит в том, что она как свободная воля определяется только законом» [И. Кант 1965, С. 397].
«Необходимость моих поступков из чистого уважения к практическому закону есть то, что составляет долг, которому должна уступить всякая другая побудительная причина» [И. Кант 1980, С. 240].
Разум непосредственно усматривает моральный закон. Это некий «голос», который звучит «в каждом конечном разумном существе». В нас есть сознание обязательности делать так-то и так-то[8].
И нет причин сомневаться в том, откуда звучит этот голос. Он звучит с небес:
«Моральный… закон дает нам… факт… этот факт указывает нам на чистый умопостигаемый мир, более того, положительно определяет этот мир» [И. Кант 1965, С. 362].
Надо сказать, что в строгом смысле слова, субъект у Канта не выбирает (в отличие, скажем, от Сартра). Слово «выбор» фигурирует у него исключительно в негативном контексте: имеется в виду «выбор» как некий произвол, хотение, результат природной склонности[9].
Разум человека понимается Кантом как законодательствующий. Разум дает ему моральный закон. Но при этом человек этот моральный закон не изобретает. Он его просто усматривает и признает (можно сказать, удостоверяет и ратифицирует).
У Канта речь идет о свободном следовании закону: если человек (любой из нас) задумается, то он придет к выводу, что благо – это то-то и то-то, а не иное. При этом предполагается (Кантом), что каждый человек, задумавшись, придет к неким единообразным выводам. Потому что этот «святой закон» уже прописан в человеческом разуме.
«Хотя мы законодательные члены возможного через свободу царства нравственности… — пишет Кант – но вместе с тем мы подданные, а не глава этого государства» [И. Кант 1965, С. 409].
У Сартра субъект – законодатель в том смысле, что он решает, что есть добро, а что есть зло. Разумеется, этот выбор носит характер универсального.
Если я решаю, что это – зло, то тем самым я предполагаю, что это зло для всех, а не только для меня. Если я выбираю что-то для себя как некое благо (как ценность), то тем самым я утверждаю это как благо вообще, как объективную ценность, которая должна являться таковой – по моему мнению – для всех людей.
«…выбирать себя так или иначе означает одновременно утверждать ценность того, что мы выбираем, так как ни в коем случае не можем выбирать зло. То, что мы выбираем, – всегда благо».
– то, что я выбираю, это и есть благо; элементарная честность, элементарная логика не позволяет мне заявлять, что выбираемое является благом только для меня[10].
То, что я утверждаю в качестве своей жизненной стратегии, я автоматически (Кант бы сказал «с аподиктической необходимостью») утверждаю как то, чему неплохо было бы следовать другим (оно имеет характер примера)[11]. Другое дело, что другой субъект может полагать своим существованием другое понимание добра и зла, утверждая его в качестве универсального. И если на умопостигаемом небе ничего нет (по крайней мере, если там не написан моральный закон), – то решает только сам субъект. А их много.
По мнению Канта, практический закон прост в применении.
Обыденный человеческий разум «с этим компасом в руках отлично разобрался бы во всех происходящих случаях, что хорошо и что плохо, что сообразно с долгом и что противно долгу» [И. Кант 1980, С. 240]. Не нужно быть философом или обладать какими-то выдающимися способностями, чтобы знать, как поступить. Сложность, по Канту, здесь связана только с тем, что мы не всегда можем отвлечься (отречься) от своих природных склонностей.
Вот – пример, приводимый Кантом [И. Кант 1965, С. 342-343]. У меня имеется депозит, владелец которого умер, не оставив расписки. Мне хочется оставить его себе, но, как честный человек, я не стану лгать (если удержусь), что этот вклад принадлежит мне. Здесь ясно, как следует поступить, а что является неправильной стратегией.
А вот пример Сартра. Толкуя свое понимание морального выбор, он приводит ситуацию, в которой бесспорно правильного решения указать невозможно. Молодой человек, пришедший к нему за советом [Ж-П. Сартр, 1990, С. 328-330], не знает, как ему поступить, следует ли ему уехать в Англию и вступить там в вооруженные силы Сражающейся Франции (дело происходит во время Второй Мировой, Франция оккупирована нацистами), или ему нужно остаться с матерью, которая пережила много горя и нуждается в поддержке.
Кантовская этика знает противопоставление долга и склонности (при этом долг понимается как универсальный закон, не слишком сложный для понимания, а склонность – как простое человеческое «хочу» («хочется»)). Молодой человек в примере Сартра не руководствуется склонностью, — он хочет понять, как ему поступить правильно. Именно это оказывается проблемой в данной ситуации.
Надо сказать, что вопреки требованиям кантовской этики, этот юноша связывает свои представления о долге с последствиями, которые могут иметь его действия. Он понимает, что может умереть на войне, и мать, у которой больше никого не осталось, скорее всего, этого не переживет; что он может, отправившись воевать застрять в каком-нибудь штабе и не принести существенной пользы своему отечеству. Он оказывается в ситуации, когда ему приходится выбирать между различными типами морали (мораль личной преданности и мораль служения обществу), между одним «правильно» и другим:
«Но какой из этих путей самый трудный? Кого нужно возлюбить, как ближнего своего: воина или мать? Как принести больше пользы: сражаясь вместе с другими… или же – помогая жить конкретному существу?… Никакая писаная мораль не может дать ответ» [Ж-П. Сартр, 1990, С. 329]. И далее: «Во имя чего, во имя какой великой максимы морали мог бы он, по вашему, с полным спокойствием духа решиться покинуть мать, или же остаться с ней. Об этом никак нельзя судить» [там же, С. 341].
Подчеркнем, что речь идет не о призыве. Франция завоевана, государства и армии нет. Воевать в такой ситуации не является очевидным долгом этого человека. Скорее, речь идет о волонтерстве, о некой авантюре (молодой человек хочет стать волонтером, если, конечно, решится оставить свою мать). Волонтеры в кантовскую этику вписываются плохо[12]. Его этический субъект больше схож с солдатом, выполняющим приказы осознанно, но без вариантов. Сартр же приводит в качестве примера случай, в котором невозможно действовать, следуя некоему однажды выбранному правилу. Он подчеркивает, что вот этому человеку вот в этой ситуации[13] все равно придется выбирать.
И если следовать общей логике «Критики практического разума», не должны ли мы будем сказать, что оба варианта действия, которые обдумывает молодой человек, являются неморальными. Кантовский категорический императив требует от человека, чтобы он всегда относился к другому как к цели, но никогда как к средству. Но если юноша пойдет сражаться за родину, он обойдется как с не имеющим безусловного значением «средством» со своей матерью, а если останется с матерью, то таким «средством» окажутся сограждане[14].
Не правильней ли будет сказать, что в реальной жизни, совершая тот или иной морально значимый выбор, мы выбираем между двумя «плохими» вариантами, между «злом» и «злом» (решая тем самым, какое из них меньшее)?
А как кантовский моральный субъект поступил бы в ситуации, описанной Сартром? Если представить себе реального человека, руководствующегося кантианской моралью, то он, скорее всего, не заметил бы альтернативы (не увидел бы ситуацию, как неоднозначную). Его поступок определили бы какие-то соображения, привязанные к его жизненному опыту. При этом он бы считал, что у него не было выбора и он действовал единственно верным образом.
А если попытаться помыслить идеального этического субъекта (в кантовском понимании) в реальной жизненной ситуации? Например, описанной Сартром, или в какой-то другой (выберите из своего жизненного опыта)? Не будет ли это достаточно страшно (по крайней мере, в ряде конкретных случаев)?
Следует, наконец, обратить внимание на то, что Кант и Сартр задают два разных вопроса. Сартр спрашивает, как человеку поступить, а Кант – каковы мотивы подлинно морального поступка. Первый вариант вопроса предполагает возможность выбора между двумя небезупречными вариантами.
Если учесть, какой именно (в точности) вопрос задает Кант, то трудно с ним не согласиться, даже если речь идет о вышеупомянутом случае со злоумышленником: ради чего бы вы не лгали, такой поступок нельзя назвать безусловно хорошим (моральным). И он, безусловно, может иметь негативные последствия. Другое дело, если задавать вопрос «как мне поступить?». Хотя Кант (разумеется) предполагает, что поступать всегда нужно правильно…
Какие у Канта основания утверждать, что у всякой ситуации существует «правильный» (безусловно моральный) выход? Вероятно, таким основанием может быть указание на закон, который – согласно интуиции, которую он разделяет и на которую указывает – имеет некое трансцендентное происхождение.
Еще раз вернемся к процитированному ранее небольшому сочинению Канта. Он пишет удивительную вещь[15]: если ты поступил по закону (моральному, который в то же время является идеальным юридическим законом), то есть сказал правду, и если затем злоумышленник пришел и убил твоего друга, – то ты невиновен. Если же ты солгал, спасая своего друга, и если вслед за этим, тем не менее, имели место некие негативные события (например, злоумышленник его все-таки нашел и убил), – то ты будешь во всем этом виновен.
В таком случае «ты несешь юридическую ответственность за все могущие произойти последствия[16]».
Почему? Если задуматься, мы не найдем у Канта идеи ответственности. Только идею долга: если ты поступил как «должно» (правильно), – то ты за последствия не отвечаешь[17]. Твоя совесть может быть спокойна. Разве не впечатляет этот феномен спокойной совести у идеально морального субъекта Канта?
Нужно ли сказать, что у Канта мы имеем дело с некой полубессознательной верой в этот закон? Точнее, верой в то, что если следовать этому закону, то ничего неисправимо плохого не случится. Что Божественный Логос все предусмотрел. И нужно просто говорить правду, а Бог позаботится о твоем друге?
ЛИТЕРАТУРА:
[1] Сам Бенжамен Констан ссылается на Канта, но, поскольку в текстах Канта, предшествовавших этой переписке буквально такого примера нет, — остается заключить, что данный пример является интерпретацией Констаном концепции Канта. В примечании к работе Кант пишет: «Признаю, что это действительно было мною сказано в каком-то месте, которого я однако теперь не могу вспомнить» [И. Кант 1980, С. 292].
[2] «Основной закон чистого практического разума. Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства». [И. Кант 1965, С. 347]
[3] «Несомненно, многие люди полагают, что их действия касаются лишь их самих, а когда им говоришь: а что, если бы все так поступали? – они пожимают плечами и отвечают: но ведь все так не поступают. Однако на самом деле, всегда следует спрашивать, а что бы произошло, если бы все так поступали? От этой беспокоящей мысли можно уйти, лишь проявив некоторую нечестность» [Ж-П. Сартр, 1990, С. 325].
[4] Ты солгал бы, чтобы спасти человеческую жизнь? Что было бы, если бы люди лгали в подобных случаях? Что было бы, если бы люди в подобных случаях говорили правду? Плохо в такой постановке вопроса то, что определение того, какой именно это случай, является ли он достаточно крайним (чтобы солгать) лежит целиком на совести самого субъекта.
[5] «Единственный принцип нравственности состоит именно в независимости от всякой материи закона (а именно от желаемого объекта)» [И. Кант 1965, С. 350-351].
[6] «Очень хорошо делать людям добро из любви и участливого благоволения к ним, или быть справедливым из любви к порядку, но это еще не подлинная моральная максима нашего поведения, подобающая нашему положению как людей среди разумных существ, если мы позволяем себе, словно какие-то волонтеры с гордым высокомерием отставлять все мысли о долге и независимо от веления только ради собственного удовольствия делать то, для чего нам не нужно было никакого веления» [И. Кант 1965, С.408].
[7] «…счастье других существ могло бы быть объектом воли разумного существа. Но если бы это счастье было бы определяющим основанием максимы, то следовало бы предположить, что в благополучии других мы находим не только естественное удовольствие, но и потребность, как к тому приводит у людей симпатия. Но такой потребности я не могу предполагать у каждого разумного существа (у Бога ее вовсе нет)» [И. Кант 1965, С. 352]. Кант имеет в виду, что у Бога нет симпатии как случайной человеческой склонности.
[8] «Сознание такого основного закона можно назвать «фактом разума», так как этого нельзя измыслить из предшествующих данных разума… оно само по себе навязывается нам как априорное синтетическое положение, которое не основывается ни на каком, – ни на чистом, ни на эмпирическом созерцании». [И. Кант 1965, С. 348].
Сознание оказывается поставлено перед фактом этот факт – нездешнего происхождения.
[9] «Если… материя воления, которая не может быть ничем иным, как только объектом желания,… входит в практический закон как условие его возможности, то возникает гетерономия произвольного выбора, а именно – зависимость от закона природы, предписывающего следовать какому-нибудь побуждению или склонности…» [И. Кант 1965, С. 351]. И далее: «закон, предписывающий содействовать счастью других, возникает не из предположения, что это есть объект для произвольного выбора каждого». [И. Кант 1965, С. 352].
[10] Здесь Сартр, подобно Канту, рассуждает на примере лжи: «Тот, кто лжет, оправдываясь тем, что все так поступают, – не в ладах с совестью, так как факт лжи означает, что лжи придается значение универсальной ценности» [Ж-П. Сартр, 1990, С. 325].
[11] «Для каждого человека все происходит так, как будто взоры всего человечества обращены к нему и будто все сообразуют свои действия с его поступками. И каждый человек должен себе сказать: действительно ли я имею право действовать так, чтобы человечество брало пример с моих поступков?» [там же, С. 326].
[12] Само слово «волонтер» Кант употребляет лишь в негативном контексте. Например: «… если мы позволяем себе, словно какие-то волонтеры, с гордым высокомерием отстранять все мысли о долге и независимо от веления только ради собственного удовольствия делать то, для чего нам не нужно было бы никакого веления» [И. Кант 1965, С. 408].
[13] И, кстати говоря, пример Сартра (в отличие от кантовских) является не вымышленным, а реальным случаем. Сартр ссылается на ситуацию, которая действительно имела место. Это тоже меняет характер примера. С другой стороны, если вдуматься, то ситуация, описываемая Кантом, вряд ли могла произойти в реальности: когда в дом стучится злоумышленник, с целью что-то у тебя выведать, то ты вряд ли с самого начала поймешь, что это – злоумышленник.
[14] И насколько моральным здесь будет заняться счетом? И заключить, что мать одна, а сограждан много? И на каких весах взвесить (возможную) пользу/вред для матери и для сограждан? Кант, вероятно, согласился бы, что подобные «подсчеты» выходят за пределы этики.
[15] «…если ты своею ложью помешал замышляющему убийство исполнить его намерение, то ты несешь юридическую ответственность за все могущие произойти последствия. Но если ты остался в пределах строгой истины, публичное правосудие ни к чему не может придраться, каковы бы ни были непредвиденные последствия твоего поступка. Ведь возможно, что на вопрос злоумышленника, дома ли тот, кого он задумал убить, ты честным образом ответишь утвердительно, а тот между тем незаметно для тебя вышел и, таким образом, не попадется убийце, и злодеяние не будет совершено; если же ты солгал и сказал, что его нет дома, и он действительно (хотя и незаметно для тебя) вышел, а убийца встретил его на дороге и совершил преступление, то ты с полным правом можешь быть привлечен к ответственности как виновник его смерти. Ибо, если бы ты сказал правду, насколько ты ее знал, возможно, что, пока убийца отыскивал бы своего врага в его доме, его схватили бы сбежавшиеся соседи и злодеяние не было бы совершено» [И. Кант 1980, С. 293-294].
[16] Надо так полагать, учитывая контекст, что и моральную (равно как и юридическую).
[17] У Канта есть идея ответственности за совершенный проступок. Перед законом=долгом