Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №2, 2020

Александр Подоксенов
МИХАИЛ ПРИШВИН И ЗИГМУНД ФРЕЙД. ПСИХОАНАЛИЗ И ТВОРЧЕСТВО (Часть 1)

Подоксенов Александр Модестович

Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина

доктор философских наук, профессор кафедры философии

Podoksenov Alexander Modestovich

Elets state university named after I.A. Bunin

doctor of philosophy, professor of the Chair of  Philosophy

E-mail: podoksenov2006@rambler.ru

УДК – 81.01/.09;008

 

МИХАИЛ ПРИШВИН И ЗИГМУНД ФРЕЙД.

ПСИХОАНАЛИЗ И ТВОРЧЕСТВО

(Часть 1)

 

Аннотация. В статье анализируется влияние идей З. Фрейда на жизнь, мировоззрение и творчество М. Пришвина. Аргументацией для фрейдистских реминисценций служат реальные события жизни писателя и его роман «Кащеева цепь», в котором автор использует психоанализ для осмысления ключевых событий жизненного пути своего автобиографического героя Алпатова, показывая, как его неудачная любовь приводит к вытеснению эротического желания в невроз, который затем сублимируется в художественное творчество.

Ключевые слова: культура, философия, мировоззрение, творчество, психоанализ.

 

Mikhail Prishvin and Zigmund Freid.

Psycho-analysis and creative work

 

Annotation. It is analyzed the influence of the Z. Freud’s ideas to the life, outlook and works of M. Prishvin. The real events of writer’s life and his novel “Katsheeva Tsep”, in which the author uses psycho-analysis for trying to find the sense of the main events the way of his autobiographical character Alpatov is argumentation for Freud’s reminiscence. He shows how his unfortunate love leads to the transformation the sensual desire to neurosis, which after that sublimes to the artistic creation.

Keywords: culture, philosophy, world outlook, creative work, psycho-analysis.

 

У творческого наследия М.М. Пришвина, как и у всякого значительного культурного явления, есть удивительное свойство: сам ход времени и обновление исследовательских парадигм высвечивают все новые аспекты, порождают иные трактовки писательского таланта. Как отмечал в свое время М. Хайдеггер, «собственное “движение” наук развертывается в более или менее радикальной и прозрачной для себя самой ревизии основопонятий. Уровень науки определяется тем, насколько она способна на кризис своих основопонятий. <…> Повсюду сегодня в различных дисциплинах пробудились тенденции переставить исследование на новые основания» [21, c. 25]. Одной из таких новых интерпретаций и является предлагаемый нами анализ влияния психоаналитического учения Зигмунда Фрейда на жизнь, мировоззрение и творчество писателя, которое в пришвиноведении до настоящего времени не исследовано.

Рассматривая проблему влияния Фрейда на Пришвина, следует подчеркнуть, что многие ключевые моменты жизни, которые он сам считал поворотными в своей судьбе, можно понять, лишь применяя метод психоанализа, и аргументацией здесь служат как реальные события, неоднократно упоминаемые в Дневнике, так и целый ряд художественных произведений, но прежде всего автобиографический роман «Кащеева цепь», который был начат в 1922 году, а последние изменения были внесены 1954 году, незадолго до кончины писателя. Без преувеличения можно сказать, что здесь автор в полной мере использует психоанализ Фрейда для осмысления ключевых событий жизненного пути своего alter ego – Михаила Алпатова, показывая, как его неудачная любовь приводит к вытеснению эротического желания в психическую болезнь и как затем невроз сублимируется в художественное творчество. Да и сам писатель в начальный период работы над «Кащеевой цепью» в ноябре 1923 года говорит о психоанализе как исследовательской парадигме, ставя перед собой задачу «анализа по Фрейду» [8, c. 44] сложнейших и противоречивых проблем развития личности.

Как известно, в 1910 – начале 1930-х годов труды Фрейда активно издавались в России. Однако если в начале 1910-х годов психоанализ находил лишь спорадическое применение в практике земских врачей-психиатров, то уже в начале 1930-х фрейдизм был объявлен идейно враждебной советскому обществу. Поэтому достаточно плодотворным периодом развития психоанализа в отечественной психологии было лишь одно десятилетие – 20-е годы, когда теория Фрейда имела в России огромную популярность, о чем свидетельствуют споры и многочисленные дискуссии в середине 1920-х, в том числе в журнале «Красная новь», где в те годы активно печатался Пришвин, и других периодических изданиях. До начала 1920-х годов писатель, кстати учившийся в Германии и свободно владевший немецким языком, с теорией психоанализа знаком еще не был, доказательством чего является ряд характерных эпизодов из его жизни. «Я зашел к какому-то доктору Розенбергу и просил его исследовать эту свою способность летать научно и потом возвестить миру» [5, c. 113], – пишет Пришвин в Дневнике 1914 года о своих попытках понять природу часто повторяющихся полетов во сне. То есть ему пока неизвестно, что еще в 1899 году научное объяснение этому уже дал Фрейд: сновидения о полетах «повторяют впечатления детства. <…> Кто из родных не делал вид, будто ребенок летает, держа его на вытянутых руках и бегая с ним по комнате, или не играл с ним в “падение”, усаживая на колени и неожиданно раздвигая ноги. <…> Затем, через много лет, они повторяют все это в сновидениях, но только здесь уже нет рук, которые их поддерживали, а потому они теперь свободно парят в воздухе и падают» [19, c. 399]. Кроме того, одной из причин представлений об исчезновении силы тяжести во сне, считает автор книги «Толкование сновидений», в ряде случаев является ночная эрекция [19, c. 401]. Однако вплоть до 1922 года, как это свидетельствует дневниковый контекст, Пришвин продолжает считать, будто «тайна есть в каждом сне такая, что самому до нее не додуматься, и только со стороны ведунья еще может сказать, что это значит и что ожидает» [7, c. 255].

По-видимому, активное мировоззренческое осмысление и применение психоанализа Пришвиным начинается только в 1923 году, когда появляются данные о том, что писатель познакомился с основными положениями учения Фрейда и стал деятельно использовать его принципы и терминологию для  понимания и жизненных бытовых ситуаций, и проблем художественного творчества. Так короткая запись осенью 1923 года: «30-го Октября. Судьба имен» [8, c. 447] – через несколько дней обнаруживает свой смысл именно как психоаналитическая попытка восстановить в памяти забытое имя.  Попытка эта осуществляется буквально в духе изданной еще в 1901 году фрейдовской работы «Психопатология обыденной жизни» (раздел «Забывание собственных имен») [15, c. 202-309].

В использовании писателем положений психоанализа легко убедиться, если рассмотреть семантическое поле пришвинских суждений в контексте ставших уже классическими основных идей учения Фрейда. «2 ноября [1923]. Когда были убиты Шингарев и Кокошкин, я подумал, – вспоминает писатель о членах партии кадетов, убитых большевиками еще 5 лет назад, в январе 1918 года, – что Кокошкин – это богатый кадет, который ездил иногда на заседания Религиозно-философского общества и держался англичанином. Представляя себе так Кокошкина, я читал газеты с похвалами его личности и таким отправил я его в могилу. Но как-то в одном разговоре была названа фамилия кадета, посещавшего религиозно-философские собрания, и это был не Кокошкин, я понял, что убитого Кокошкина я никогда не видал» [8, c. 44]. Напомним, что художник посещал собрания Религиозно-философского общества в период с 1908 по 1915 годы, т.е. задолго до  1918 года. Таким образом, он в своем анализе причин смещения имен приходит к тому же выводу, что и Фрейд: «…смещение это отнюдь не является актом психического произвола <…> оно, напротив, совершается в рамках закономерных <…> как процесс вторжения предшествующей темы» [15, c. 203].

Далее Пришвин продолжает: «Спустя некоторое время я опять забыл имя кадета и мучительно вспоминал его и не мог вспомнить. Потом десятки раз я возвращался в разное время к воспоминанию и не мог вернуть утраченное памятью имя. Наконец за границей совершается покушение на Милюкова, пуля попадает в этого кадета и убивает его. Казалось, что теперь уже имя навсегда останется в памяти. Но проходит некоторое время, и я опять, когда слышу – Кокошкин, думаю о том бритом английском лице и не могу вспомнить имя. Сегодня, когда Соболев встанет, спрошу его, кто был убит вместо Милюкова, и оставляю строку, чтобы вписать это имя, совершенно измучившее меня своим исчезновением: Набоков». И чтобы окончательно прояснить сказанное о мучительных попытках вспомнить забытое имя и оставить узелок на память, Пришвин так заканчивает приведенный текст: «Страница налево будет оставлена для анализа по Фрейду. Как бык у загороженного стога» [8, c. 44].

По сути, писатель ведет мысленный диалог, состоящий из ряда задаваемых вопросов и ответов, что подтверждает положение герменевтики о том, что «наша речь всегда мотивирована, что человек не высказывает суждения, а отвечает на вопросы. Но ответить на вопрос – значит, осознать его смысл и тем самым его мотивационную основу» [1, c. 56]. Сущностное содержание философской герменевтики заключается в ее вопросно-ответном диалогическом характере, целью которого выступает достижение понимания человеком мира и взаимопонимание людей посредством интерпретации вещей, событий и явлений действительности.

Для художественно-образного дискурса писателя обращение к фрейдизму мотивационно оправданно, так как психоанализ предстает в роли методологического средства постижения реальности, отделенной от сознания некоей преградой. Такой преградой являются внутренние механизмы психики, препятствующие доступу в сознание вытесненных в подсознание малозначимых или неприемлемых для личности стремлений, влечений, желаний. Ведь именно Фрейд открыл, что за покровом сознания скрыт глубинный, «кипящий» пласт не осознаваемых могущественных переживаний, которые могут серьезно отягощать жизнь личности и даже становиться причиной нервно-психических заболеваний.

Методологическое замечание писателя о важности психоанализа приобретает особую значимость в контексте его творчества начала 1920-х годов. Ведь всякое истинное творчество – это диалог со своей эпохой, попытка дать ответ на вопросы, поставленные самим временем. Действительно, писатель должен был, прежде всего, сам понять смысл происходящего в стране и обществе, чтобы затем своим творчеством дать ответ на бурные и трагические события послереволюционных лет. Именно это обстоятельство и обусловливает методологический поворот Пришвина к фрейдистской парадигме постижения мира. Художественно наглядно влияние этого мировоззренческого сдвига отражается в начатом в декабре 1922 года романе «Кащеева цепь», в котором автор совершает «прыжок в прошлое», рассказывая о детстве, отрочестве и юности Михаила Алпатова, автобиографического героя только что завершенной повести «Мирская чаша» (1922).

В своих работах Фрейд показал, сколь важно, прослеживая становление личности человека, обратить внимание на его детство, отношения в семье и первые эротические чувства, от совокупности которых зависит структура, динамика и особенности развития характера, его мотивационной сферы. Такая же оценка детства свойственна и писателю: «При неразрешимых вопросах я всегда обращаюсь к первоисточнику своему – к тому, каким я родился, к своему детству» [13, c. 78]. Как и Фрейд, Пришвин признавал детство и раннюю любовь теми судьбоносными факторами, которые будут оказывать влияние на все дальнейшее течение жизни: «Что еще хочется мне написать? А вот желание описать детство и любовь. <…> Какие чудеса там, в глубине природы, из которой я вышел. Никакая наука не может открыть той тайны, которая вскрывается от воспоминания детства и любви» [4, c. 50].

Не только большинство ключевых образов, проходящих через все творчество художника, но и мировоззренческие взгляды на мир, самого себя и свое место в обществе рождаются из детских воспоминаний: «На этих впечатлениях детства я и строю свое поведение в отношении того материала души, который называю талантом <…> это поведение состоит в поисках выхода из неизбежного страдания» [2, c. 458].

С юных лет духовный мир будущего писателя, кроме матери, формируют его двоюродные сестры, о которых он в 1918 году скажет: «Двоюродная сестра Дуничка учит любить человека (Некрасовым), двоюродная сестра Маша прельщает неземным (Лермонтов)» [6, c. 365]. Впрочем, о Маше в «Кащеевой цепи» он напишет, что «Венера в Лувре в сравнении с той, моей детской, живой Венерой показалась немножечко идолом…» [2, c. 257]. Как и мать, обе сестры станут героинями «Кащеевой цепи» и символическими образами всего творчества Пришвина. Именно от детской влюбленности в «прельщающую неземным» Машу рождается у художника образ Марьи Моревны, который на всю жизнь станет символом «неоскорбляемой женственности», определит основы его отношений к любви, к женщине, к смыслу и тайне жизни. «Очень хорошо пришлось воспоминание о Марье Моревне: он [Миша Алпатов – А.П.] был такой маленький, что не только не задавался вопросом, отчего рождаются дети, но даже не понимал, каких женщин и за что называют красивыми. Явилась Марья Моревна, и вдруг он понял, что она красивая. А после того как он стал все понимать, он чувствует в каждой женщине Марью Моревну [курсив мой – А.П.], и если этого нет в ней, значит, как будто и невозможно с ней сойтись» [2, c. 335-336].

Эту ключевую для всей жизни роль детских эротических впечатлений в работе «Леонардо да Винчи» особо отмечает Фрейд: «…многие, быть может, даже большинство, и, во всяком случае, наиболее одаренные дети, приблизительно с третьего года жизни переживают период, который можно назвать периодом инфантильного сексуального исследования. Любознательность <…> направляется на вопрос, откуда появляются дети» – и далее основатель психоанализа подчеркивает, что «воспоминания детства и на них построенные фантазии всегда заключают самое существенное в духовном развитии человека» [16, c. 265, 275].

Да и сам Пришвин уже на пороге семидесятилетия в начале 1940-х годов признается, что именно та детская любовь повлияла на весь его жизненный путь: «Это было в детстве. Я – мальчик и она – прекрасная молодая девушка, моя тетка, приехавшая из сказочной страны Италии. Она пробудила во мне впервые чувство всеохватывающее, чистейшее, я не понимал еще тогда, что это – любовь. Потом она уехала в свою Италию. Шли годы.

Давно это было, не могу я теперь найти начала и причин раздвоенности моего чувства – этот стыд от женщины, с которой сошелся на час, и страх перед большой любовью.

И вот Маша опять вернулась в Россию. Однажды я, взрослый мужчина, решился признаться Маше в этом мучительном раздвоении. Загадочно и лукаво улыбаясь, она ответила:

– А ты соедини.

– Но как же это соединить?

Еще загадочнее улыбаясь, она мне ответила:

– Но в этом же и есть вся трудность жизни, чтобы вернуть себе детство, когда это все было одно.

Тут ничего не может прийти со стороны, в этом же и есть твое личное дело, – соедини, и создашь любовь настоящую, без стыда и без страха [курсив мой – А.П.]» [13, c. 52].

Можно без преувеличения сказать, что поиски такого единства эротической и духовной любви продолжались у Пришвина почти всю жизнь и, лишь когда ему было уже около семидесяти, наконец-то встретилась женщина, целостность чувства к которой позволили, вспоминая ту детскую любовь к Маше, заключить: «…мне удалось выполнить ее завет-поручение, и совесть моя стала спокойна» [13, c. 52].

Писатель считал любовь к женщине всеопределяющим началом жизни: «Женский вопрос я понимаю как свой собственный мужской вопрос. <…> Женский вопрос – это вопрос о пробуждении нашего сознания. Я рождаюсь в женщине, – пишет художник в Дневнике 1912 года. – Женщина меня родила, но это не значит, что она моя или я ее, напротив, я есть только я. Женщина (Маруха) такой же знак, как бесконечность, с помощью этой мнимой величины мы решаем уравнения жизни со многими неизвестными» [3, c. 69].

Подоплека размышлений Пришвина о решающей роли любви в его жизни проявляется и в той вызвавшей замешательство собеседников фразе, которую в «Кащеевой цепи» юный Алпатов как-то обронил в семейном кругу: «Мне кажется, что когда-нибудь я все пойму сразу, и не по книгам, а через женщину» [2, c. 181]. Реплика эта не только не случайна, но идентична по смыслу как только что упомянутой дневниковой записи 1912 года о женском начале в жизни, так и более поздней записи 1940 года: «Только через любовь можно найти себя самого как личность, и только личностью можно войти в мир любви человеческой» [11, c. 258]. Да и само построение «Кащеевой цепи», особенно во второй книге, таково, что борьба и взаимодействие мужского и женского начал регулируют направление повествования о герое, история любви которого становится биографией личности, поскольку писатель убежден, что именно любовь пробуждает личность в человеке. «Искание начала всех начал: огонь, вода у древних, или личность; у наших марксистов экономическая необходимость, и вдруг переворот: все под влиянием любви, начало всех начал есть я – личность. “Я – маленький” есть скрупулезная работа разрушения оболочки своего “я”, вплоть до настоящего “я”, которое есть Я общее, мировое, народное; начинается слияние: разрушены перегородки общественности, логика маленьких целей, начинается странничество – мой собственный путь, земля родная встречает, дает силу и начинает “я” рядиться в новые одежды (литературные), перерождаться?» [5, c. 56].

Так в 1914 году в мировоззрении писателя обозначится переход от панэкономизма марксистского учения к концепции, в которой любовь-эрос понимается как движущая сила духовного становления и развития человеческой личности. Само же освобождение от революционно-социалистического мировоззрения, вспоминал Пришвин в 1918 году, началось еще во время учебы в 1900-1902 годах в Германии, где «марксизм я увидел в форме того мещанства, которое так ненавидел Ленин», и завершилось именно под влиянием эроса: «…окончательный поворот: сумасшедшая любовь и поворот мира с умственности на психологичность. <…> Внимание к человеческой душе» [6, c. 74-75].

Жизнь Пришвина сложилась так, что его детство было омрачено смертью отца, поэтому воспитывали его главным образом женщины, что оказало влияние на те черты мировосприятия, которые сам писатель называл женственными сторонами своей души: «…бывает, хочется взять себе ребенка чужого и вложить свою жизнь на его воспитание. Хочется какого-то подвига, но всегда так, чтобы “отдать себя” на что-то: что-то будет жить, а я тому служить буду, я исчезну. Вообще отдаться, а не взять. Эти моменты и есть женственные стороны моей души [курсив мой – А.П.], настолько женственные, что когда я читаю записки женщин, то ничего нового для себя не нахожу: я совершенно отдельно от своего мужского чувствую в себе женщину» [5, c. 44]. Свидетельство писателя о моментах женственности его души трудно переоценить, поскольку сама онтологическая противоположность мужского и женского характеров гораздо более, чем что-либо иное, оказывает влияние на весь склад жизни человека. Впоследствии эти идущие из детства женственные аспекты мировосприятия уже во взрослой жизни судьбоносным образом отразятся и на его отношениях с прекрасным полом и сыграют решающую роль в отношениях политических, влияющих на мировоззренческий выбор.

Безусловно, поистине роковой, как свидетельствует сам Пришвин, оказалась женственность его характера в кульминационные эротические мгновения первого юношеского романа в Париже в 1902 году, когда возлюбленная «лежала с закрытыми глазами, сгорающая…» от желания отдаться эросу, но решающий миг, к сожалению, был упущен: «…смущенный, отступил я, стыдясь в себе “зверя” [курсив мой – А.П.] и страдая, предоставил свободу маленькой женщине…» [2, c. 383]. Позже писатель неоднократно вспоминал, что причиной неудавшейся любви был «душевный состав мой <…> тайный невыраженный романтизм, страдание оттого, что не могу быть, как все (особенно в половой сфере), черты полной дикости (чрезвычайная робость, застенчивость в отношении к женщине)» [6, c. 74]. И в самом деле, влюбленный юноша вел себя в соответствии со стереотипами женского воспитания, преобладавшего в детстве. «Врожденные мужские и женские свойства хорошо заметны уже в детском возрасте, – отмечал Фрейд роль воспитания в формировании гендерных особенностей поведения, – развитие сексуальных задержек (стыда, отвращения, сострадания и т.д.) наступает у девочки раньше <…> там, где проявляются частичные влечения сексуальности, они предпочитают пассивную форму» [18, с. 616].

Именно пассивной стороной и, следовательно, инициатором разрыва выступил герой, своим отказом по сути оскорбивший девушку, поскольку «она явно предлагала мне девство, ­– я не взял» [12, c. 543]. Обусловленная воспитанием «сексуальная задержка» фатальным образом разрушила юношеский роман. «Мне не хотелось, я не мог унизить ее животным чувством, – вспоминал Пришвин в 1907 году, через пять лет после любовной катастрофы. – Я хотел найти в ней то высшее себя, в чем бы я мог возвратиться к себе первоначальному» [4, c. 98-99]. Эту черту своего мировосприятия Михаил Михайлович вновь отметит, когда шагнет уже за полувековой юбилей: «У меня, как у невинной девушки, есть до сих пор в душе отталкивание от чувственной любви, если приходит та, которая мне очень нравится» [8, c. 82]. И об этом же запись в 1927 году: «Застенчивость. Ослепительная красота женщины может создать такое состояние в душе, когда эротический ток от страха своей грубости вдруг переделывается в ток женственной дружбы, снежный, исключающий возможность даже мысли о соитии… Замороженный пол» [9, c. 182].

Порой психологическая неуверенность, ведущая к «сексуальным задержкам» именно в тот момент, когда писателя охватывало чувство настоящей любви, даже приводила к мысли о собственной неполноценности: «Я вспомнил свое бездушное чувство обыкновенной любви и тоску свою постоянную о том, что лишен был удовлетворения в любви какой-то настоящей, в которой та животная любовь проходит как-то само собой, где-то сзади. Мне думалось, что, может быть, это у меня от разделенности моего существа, что, может быть, я вроде душевного гермафродита, и та любовь, поверхностно чувственная, есть вообще мужская любовь, а другая моя неудовлетворенная голубая любовь – есть обыкновенное чувство женщины» [10, c. 478]. Здесь следует отметить ту немаловажную деталь, что для начала ХХ века словосочетание «голубая любовь» отнюдь не имело современного смыслового значения однополых сексуальных связей. Для Пришвина, как художника слова, любившего использовать в своих произведениях цветовую символику, понятие «голубая любовь» означало возвышенно-идеальное, небесное, не от мира сего мечтательное чувство, которое так свойственно женскому характеру.

Женственные моменты души писателя сыграют свою роль и в выборе политических предпочтений. Вспоминая в 1928 году о причинах, побудивших его в юности «отдаться» идее марксизма, Пришвин отмечает, что вера в марксизм рождалась из потребности найти старшего на роль умершего отца и инфантильного желания идеальной женской любви. «Не имея отца-учителя, я нашел это в Марксе, а женщина будущего у Бебеля заменила мне мою Галатею», и, кроме того, в революционном кружке марксистов он обрел «товарищей, которые заменили мне вполне то естественное счастье, которое дает хорошо организованная большая семья [курсив мой – А.П.]» [10, c. 302]. В марксизме юношу более всего привлекало решение проблемы униженного положения женщины, как ему тогда казалось, главного зла жизни. «Меня срезало в проповеди марксизма именно то, что время зла пройдет, и нам самим, своими руками можно сделать для всех счастливую жизнь. Самое же зло жизни в глубине души, не отдавая себе отчета, я видел в недостойности порядочного человека буржуазной любви. В этом смысле я и понимал книгу Бебеля о женщине прошлого, настоящего и будущего: так было, так есть, и мы сделаем время торжества женщины как алтаря любви. Никакой поэзии не было в книге “Фрау унд Социализмус”, но для меня книга пела как флейта о женщине будущего… Да, это, конечно, было: в тайне души своей я стал проповедовать марксизм, имея в виду грядущее царство будущей женщины» [цит. по: 14, с. 58].

Психологическое, с уклоном к сексуальным аспектам, истолкование будущим писателем марксизма порождало соответствующее мировоззренческое отношение к действительности. Отсюда понятно, почему студенческая пропаганда марксизма среди рабочих Риги, в которой усердно участвовал и Михаил Пришвин, закончилась не чем иным, как концептуальной попыткой решения именно женского вопроса – разгромом всех публичных домов в Риге.

Романтическое соединение теории с практикой жизни чрезвычайно воодушевляло молодежь, отмечал Пришвин, и в 1915 году этот присутствующий в марксизме мотив борьбы за права женщин писатель захочет сделать одной из сюжетных линий задуманной им повести о революционном движении в России начала ХХ века: «То, что я задумал изобразить в “Марксистах”, очень значительно: пол, источник жизни, подорван, и отсюда является необходимость в “женщинах будущего”. Радикальная развязка с семейным несчастьем и бытом. Особенность этого явления – “безликий романтизм”. Не замечательная женщина с данными чертами возводится в идеал, но вообще женщина. Этот романтизм есть действительно “абстракция полового чувства”» [5, c. 179].

Зафиксированный в дневниковой записи этот творческий замысел является убедительным свидетельством того, что независимо от Фрейда, еще не будучи знаком с теорией психоанализа, писатель ставит творческую задачу раскрытия весьма важного аспекта общественно-политического движения. В марксизме, как видел Пришвин, обнаружилась не менее значимая, чем революционное переустройство экономического базиса и идеологической надстройки, проблема необходимости переделки сексуальных отношений в процессе общения людей. И об этом еще раз он скажет в 1922 году: «Вспоминаю, разбираю и думаю, что, значит, в этом видимом на поверхности интеллектуализме “Капитала” были и сексуальные проблемы внутри с культом женщины будущего» [7, c. 289-290]. Так правда жизни, одинаковая как для ученого, так и для писателя, требовала своего выражения.

Любовная парижская неудача, привела в 1902 году Пришвина к тяжелой нервной болезни. Писатель откровенно говорил в «Кащеевой цепи», что причина крушения любви обусловлена детскими сексуальными переживаниями героя: ведь у Алпатова была реальная возможность добиться взаимности, когда он догадался, что Инна бежала от него «наполовину с мечтой о женской свободе, как все живое бежит от самца, и наполовину с желанием, чтобы я догнал ее и овладел» [2, c. 383]. Но ему помешал тот комплекс «сексуальной задержки», который возник во время неудачной попытки еще гимназистом познать физическую любовь в елецком публичном доме. Алпатов позже расскажет об этом случайному попутчику в поезде: «Меня, видите, мальчиком в публичный дом привели, и я там напугался на всю жизнь» [2, c. 430]. Так воспринятые в детстве социальные запреты, вытесняющие неприемлемое для общества открытое проявление эротических желаний, определяют, как это показал Фрейд, направление развития личности: «Эти сдерживающие сексуальное развитие силы – отвращение, стыд, мораль – нужно рассматривать как исторический осадок внешних торможений, которые сексуальное влечение испытало в психогенезе человечества. Можно наблюдать, что в развитии отдельного человека они появляются в свое время чуть ли не спонтанно, следуя указаниям воспитания и влиянию извне» [20, с. 71].

Положение усугублялось тем, что без духовной близости Пришвин не мог обрести сексуального удовлетворения и «безумно страдал при каждом акте с проституткой, а без акта, на монашеском положении – пробовал, но физически не мог вынести и доходил до психиатра» [7, c. 248]. Совершенно очевидно, что это была симптоматика так называемой «психической импотенции», которую Фрейд определял как «неслияние нежного и чувственного течения в любовной жизни», вызванное «влиянием детских фиксаций и более поздним запретом при промежуточном возникновении инцестуозного запрета», при этом данный недуг является «общим страданием культурного человечества, а не болезнью отдельных лиц» [18, c. 682]. После наступления половой зрелости детская склонность к родителям или братьям и сестрам подсознательно переносится на объект любви. Эдипов комплекс, объясняет Фрейд, «представляет собой основную часть содержания невроза. В нем достигает кульминации инфантильная сексуальность, которая своим последствием оказывает решающее влияние на сексуальность взрослого человека. Перед каждым новорожденным встает задача преодолеть Эдипов комплекс; кто с ней не справится, тот обречен на невроз» [20, c. 129]. В справедливости этих заключений основателя психоанализа можно убедиться, если проанализировать реальные факты и события жизни Пришвина.

Предрасположенность писателя к сексуальной перверзии была обусловлена его детской влюбленностью в двоюродную сестру, «прекрасную, как мне казалось в детстве, высшую, неземную женщину. Этот образ остался со мной на всю жизнь, и, когда я встречал какую-нибудь девушку, которой начинал увлекаться, я говорил себе: “Это, кажется, настоящая?”, и это значило, что она соответствует тому образу [курсив мой – А.П.], который был воспринят мною от двоюродной сестры Маши, как Марья Моревна» [9, c. 146]. Поэтому инфантильная склонность к инцестуозному объекту или его заместителю всю жизнь была непреодолимым подсознательным искушением Пришвина, всякий раз приводя к психическим патологиям при реализации сексуального желания, если половой партнер не соответствовал идущему из детства образу идеала эротической любви. «Психоанализ, выслеживая при помощи симптомов и других болезненных проявлений бессознательные мысли и переводя эти мысли в сознание, без труда может показать таким людям, что они в общепринятом смысле слова влюблены в этих своих близких родственников, – писал Фрейд о связи сексуальных перверзий взрослого возраста с инцестуозными фиксациями детства. –Также и в тех случаях, когда человек, бывший прежде здоровым, заболел после неудачного любовного опыта, в качестве механизма такого заболевания можно гарантированно раскрыть возвращение его либидо к предпочитаемым в детстве лицам» [20. c. 130-131].

Вернувшись в Россию, Пришвин в 1903 году «сошелся», как он пишет, с Ефросиньей Павловной Смогалевой, урожденной Бадыкиной, первой же попавшейся ему женщиной, крестьянкой по происхождению, которая привлекала не только тем, что «была доверчива и роскошно одарена естественными богатствами», но и тем, что через нее, простую «деревенскую женщину я входил в природу, в народ, в русский родной язык, в слово» [цит. по: 14, c. 103]. Правда, писатель первое время считал эту супружескую связь ни к чему не обязывающей и думал, что «если придет другая, настоящая, то я уйду к настоящей» [цит. по: 14, c. 104]. Действительно, брак этот казался нелепой фантазией как родным, которым в силу разности образа жизни и духовных интересов было трудно общаться с простолюдинкой, так и друзьям и знакомым.

Самому же Пришвину мезальянс в то кризисное для него время казался наилучшим выходом: «Замечательно то, что все образованные развитые женщины мне почему-то неприятны… Чем выше духовный мир женщины, тем сильнее это отталкивание во мне. Лучше Фроси я никого не знаю», – свидетельствует дневниковая запись в мае 1907 года [4, с. 98]. В супружеской жизни с женщиной, стоящей много ниже его по социальному положению и умственному развитию, писатель чувствовал себя внутренне раскрепощенным: «Ефросинья Павловна была настолько умна и необразованна, что вовсе и не касалась моего духовного мира» [цит. по: 14, c. 103]. Это позволяло избавиться от комплекса психической импотенции, проявлять свою половую силу и испытывать полное эротическое удовлетворение, даже если при этом в мечтах «всю жизнь желал другую, и это желанное отдавал в печать: ее я обманывал» [7, c. 248].

Подобный выход из сексуальной импотенции, по мнению Фрейда, был типичным для многих представителей высших общественных классов, для которых склонность «выбирать себе любовницу или даже законную супругу из женщин низкого  сословия является только следствием потребности в униженном половом объекте, с которым психологически связана возможность полного удовлетворения» [18, c. 683]. Правда, Фрося, ощущая неискренность супружеских отношений, очень скоро превращается «в злейшую Ксантиппу» [5, c. 86] и все чаще и чаще устраивает скандалы. Однако в семейных ссорах писатель винит прежде всего самого себя, поскольку женился «с досады» из-за неудачи в первой любви и желания обрести в браке лишь удовлетворение собственных сексуальных потребностей.  «Дело во мне самом, потому что я был по отношению к жене зверем [курсив мой – А.П.], может быть, хорошим, добрым, но только зверем, я никогда не испытывал чувства радости служения любимому человеку, что любить значит служить любимому», – напишет Пришвин в 1918 году, подводя итог 15-летней совместной жизни [6, c. 150]. И через четыре года еще раз скажет: «…вина основная во мне, что я эгоист и заварил брак в похоти, в состоянии двойственности, в грубейшем действии соединить уже во мне разъединенное: плоть и дух, в самообмане» [7, c. 248].

Если юношеская влюбленность завершилась психологической катастрофой, то теперь Пришвин признается, что выход из невроза, вызванного сексуальной импотенцией, был найден им путем перевода полового влечения с инцестуозного идеала детской любви на социально приниженного полового партнера. Студентку Сорбонны Вареньку Измалкову, прототип Инны Ростовцевой  в «Кащеевой цепи», от которой в решающий эротический момент отступил, «стыдясь в себе “зверя” [курсив мой – А.П.]» [2, c. 383] автобиографический герой, сменила простая крестьянка Фрося, в супружестве с которой «упрощенное природное отношение к женщине-самке давало, освобождало во мне силу любования украшенной поверхностью земли, и “человечина” меня не цепляла», позволяя ощущать себя «хорошим, добрым, но только зверем [курсив мой – А.П.]» [6, c. 148, 150].

Дневниковые записи, в которых Пришвин описывает сексуально-психологические проблемы своей жизни, носят отчетливо выраженный психоаналитический характер, удивительным образом совпадая с теоретическими положениями Фрейда. Но речь не идет о прямом заимствовании Пришвиным идей фрейдизма для применения их к анализу своей жизни, поскольку многие выводы писателя были сделаны до появления соответствующих работ Фрейда по психологии сексуальности. Дело в том, что наука и искусство, обладая разными познавательными средствами, способны постигать правду жизни вполне самостоятельно, в независимых друг от друга понятиях теории и художественных образах. Поэтому возможно сходство и даже совпадение интуитивно постигаемых художником причин и закономерностей объективных психических явлений с экспериментально получаемыми наукой результатами. Хотя талант и интуиция во все эпохи позволяли художникам самостоятельно проникать в тайну душевных явлений, великой заслугой Фрейда стало создание целостной методологии анализа психических процессов.

Исходя из сопоставления дневниковых записей и художественных произведений Пришвина, можно с достаточной степенью обоснованности заключить, что знакомство с теорией Фрейда, освоение и использование психоанализа как творческой парадигмы начинается, как было уже сказано, лишь в 1923 году, что подтверждается как собственным свидетельством писателя, так и появлением в его словаре характерной терминологии и специфической фрейдистской интерпретацией сексуальных аспектов психической жизни людей. Одно из таких явных указателей влияния психоанализа на писателя можно обнаружить при сравнении текста пришвинского Дневника с выдержкой из вышедшей в 1923 году 4-м изданием книги «Очерки по психологии сексуальности». Рассматривая психическую импотенцию, Фрейд приходит к выводу: главной причиной является то, что «нежное и чувственное течения только у очень немногих интеллигентных мужчин в достаточной степени спаяны; мужчина почти всегда чувствует себя стесненным в проявлениях своей половой жизни благодаря чувству уважения к женщине и проявляет свою полную потенцию только тогда, когда имеет дело с низким половым объектом [курсив мой – А.П.]» [18, c. 683]. Аналогичное мнение, используя близкие по смыслу понятия, высказывает и Пришвин Дневнике 1925 года, говоря об эротическом чувстве «к женщине как к нежному товарищу: я это чувство имею, и, если замечаю самым отдаленным образом в таком товарище движение пола, – он меня отталкивает. Налет культурности в женщине, образ жизни ее – с книгами… отталкивает мое половое чувство: я могу совокупиться только с женщиной-самкой, лучше всего, если это будет самая простая баба [курсив мой – А.П.]» [8, c. 336].

Однако знакомство Пришвина с основными идеями психоанализа, конечно же, не означало, что он, не будучи врачом-психиатром, захочет прочесть все теоретические работы Фрейда. В своем творчестве писатель выражал прежде всего неповторимость собственного жизненного опыта, а применяемые им методологические установки были призваны лишь полнее раскрыть, подчеркнуть и оттенить своеобразие первичного экзистенциального материала. Поэтому можно с уверенностью сказать, что многие психологические сюжеты художественного бытия героев пришвинских произведений основаны не на спекулятивно-абстрактном применении фрейдизма в творчестве, а на экзистенциональном опыте его собственной жизни, которую в принципе невозможно задним числом подогнать под ту или иную теоретическую концепцию.

Рассматривая проблему влияния учения Фрейда на Пришвина, по нашему мнению, необходимо исследовать не только особенности применения им психоанализа в творческом процессе, но и оценки фрейдизма самим писателем. Поэтому нашей задачей является попытка выявить влияние идей фрейдизма на мировоззрение и творчество Пришвина, сопоставляя при этом психоаналитический анализ событий жизни писателя с его собственной их оценкой, а изложенные в дневниковых записях мировоззренческие взгляды на теорию Фрейда – с их художественной подцензурной интерпретацией. Основная трудность установления психоаналитических аспектов в творчестве Пришвина заключается в разделении того, что здесь шло от жизненного опыта писателя, а что от теории. Но поскольку феномены реальности являются одними и теми же и для ученого, и для художника, значит, возможно и самостоятельное существование интуитивного психоаналитического взгляда на мир Пришвина, и гармоничное его сочетание с научной методологией Фрейда.

Так, размышления писателя в декабре 1920 года о сюжете будущей автобиографической книги свидетельствуют, что все отмечаемые им поворотные моменты своей жизни: «1) бегство в Америку, 2) марксизм, 3) Париж, 4) литература» [7, c. 111], хотя и совпадают с проблематикой психоанализа (влияние исходных импульсов детских переживаний, борьба мужского и женского начал, вытеснение эроса  в психоневроз или фантазии, проблемы сублимации сексуальных переживаний в художественное творчество), выделены самостоятельно. «Когда вдумаешься, почему я не стал, как Пржевальский, то помехой всюду является “она”, т.е. трепетное стремление к женщине несуществующей. Это непростое отношение к действительности и заграждало путь к действительности (неврастения)» [7, c. 111], – за два года до знакомства с учением Фрейда говорит писатель о вытеснении своей неудачной любви в нервную болезнь.

Если мужское начало своей личности Пришвину видится в таких решительных действиях, как побег от постылой гимназии в неизведанную страну Америку или не менее радикальный выход из катастрофической любви в литературу, то противоположное – это «Париж и марксизм – жертвенность, женское начало, способность отдаться [курсив мой – А.П.]» [7, c. 111]. При этом глубинные психологические интенции такого мироотношения, по его мнению, идут именно из детства: «Я родился одаренным мальчиком, но в окружающей меня среде я не находил ответа на свои вопросы и переносил решение их в мир ненастоящий, нездешний (куда-то в “Америку”, или в “государство будущего”, или к недоступной даме, живущей в Париже). Литература дала мне возможность быть в такой стране…» [7, c. 111].

Важно, что речь здесь идет не только о вытеснении эротических переживаний в неврастению, но и о различных формах сублимации, отмечаемых Фрейдом, когда «энергия инфантильных желаний не устраняется, а применяется для других высших, уже не сексуальных целей. Как раз компоненты сексуального влечения отличаются способностью сублимации, т.е. замещения своей сексуальной цели другой, более отдаленной и более ценной в социальном отношении. Этим прибавкам энергии со стороны сексуального влечения в нашей душевной деятельности мы обязаны, по всей вероятности, нашими высшими культурными достижениями» [17, c. 360].

(Продолжение следует)

 

ЛИТЕРАТУРА

 

  1. Гадамер Г.-Г. Язык и понимание // Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991. С. 43–60.
  2. Пришвин М.М. Кащеева цепь // Собр. соч.: В 8 т. М.: Художественная литература, 1982. Т. 2. С. 5–482.
  3. Пришвин М.М. Дневники. 1905–1954 // Собр. соч.: В 8 т. М.: Художественная литература, 1986. Т. 8. 759 с.
  4. Пришвин М.М. Ранний дневник. 1905–1913. СПб.: Росток, 2007. 800 с.
  5. Пришвин М.М. Дневники. 1914–1917. М.: Московский рабочий, 1991. 432 с.
  6. Пришвин М.М. Дневники. 1918–1919. М.: Московский рабочий, 1994. 383 с.
  7. Пришвин М.М. Дневники. 1920–1922. М.: Московский рабочий, 1995. 334 с.
  8. Пришвин М.М. Дневники. 1923–1925. М.: Русская книга, 1999. 416 с.
  9. Пришвин М.М. Дневники. 1926–1927. М.: Русская книга, 2003. 592 с.
  10. Пришвин М.М. Дневники. 1928–1929. М.: Русская книга, 2004. 544 с.
  11. Пришвин М.М. Дневники. 1940–1941. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. 880 с.
  12. Пришвин М.М. Из дневников последних лет // Собр. соч.: В 6 т. М.: ГИХЛ, 1957. Т. 6. С. 333–798.
  13. Пришвин М.М., Пришвина В.Д. Мы с тобой: Дневник любви. СПб.: Росток, 2003. 256 с.
  14. Пришвина В.Д. Путь к Слову. М.: Молодая гвардия, 1984. 262 с.
  15. Фрейд З. Психопатология обыденной жизни // Фрейд З. Психология бессознательного: Сб. произведений / Сост., науч. ред., авт. вступ. ст. М.Г. Ярошевский. М.: Просвещение, 1990. С. 202–309.
  16. Фрейд З. Леонардо да Винчи. Этюд по теории психосексуальности // Фрейд З. Я и Оно: Сочинения. М.: Изд-во «Эксмо»; Харьков: Изд-во «Фолио», 2004. С. 251–310.
  17. Фрейд З. О психоанализе // Фрейд З. Я и Оно: Сочинения. М.: Изд-во «Эксмо»; Харьков: Изд-во «Фолио», 2004. С. 311-362.
  18. Фрейд З. Очерки по психологии сексуальности // Фрейд З. Я и Оно: Сочинения. М.: Изд-во «Эксмо»; Харьков: Изд-во «Фолио», 2004. С. 529–710.
  19. Фрейд З. Толкование сновидений // Собр. соч.: В 10 т. М.: ООО «Фирма СТД», 2005. Т. 2. 681 с.
  20. Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности // Собр. соч.: В 10 т. Сексуальная жизнь. М.: ООО «Фирма СТД», М., 2006. Т. 5. С. 37–145.
  21. Хайдеггер М. Бытие и время. Харьков: «Фолио», 2003. 503 с.


Другие статьи автора: Подоксенов Александр

Архив журнала
№4, 2020№1, 2021кр№2, 2021кр№3, 2021кре№4, 2021№3, 2020№2, 2020№1, 2020№4, 2019№3, 2019№2, 2019№1. 2019№4, 2018№3, 2018№2, 2018№1, 2018№4, 2017№2, 2017№3, 2017№1, 2017№4, 2016№3, 2016№2, 2016№1, 2016№4, 2015№2, 2015№3, 2015№4, 2014№1, 2015№2, 2014№3, 2014№1, 2014№4, 2013№3, 2013№2, 2013№1, 2013№4, 2012№3, 2012№2, 2012№1, 2012№4, 2011№3, 2011№2, 2011№1, 2011№4, 2010№3, 2010№2, 2010№1, 2010№4, 2009№3, 2009№2, 2009№1, 2009№4, 2008№3, 2008№2, 2008№1, 2008№4, 2007№3, 2007№2, 2007№1, 2007
Поддержите нас
Журналы клуба