Журнальный клуб Интелрос » Credo New » кр№2, 2021
Меньшикова Елена Рудольфовна
Новый Институт Культурологии (Москва),
кандидат культурологии, эксперт
Menshikova Elena Rudolfovna
New Institute for Cultural Research (Moscow),
Candidate of Cultural Research, expert
E-mail: elen_menshikova@mail.ru
УДК 820
Тотальная трансформация: по Брэдбери – без Талеба[1]. Ч. I. онтологическое падение «чёрного лебедя»
Аннотация: Скороговоркой сороки и неводом Водолея мы ищем ответы на суть просвещенья и темень в саду представлений. Как только Цезарь приходит в противоречие с верховными кланами, то, что сегодня именуют «элитами» (что сомнительно, ибо суть самого денотата – лингво-алармистская заноза), то его меняют на Другого тут же: Мартовскими идами, чередой событий, кинжальным всплеском – знание исторических процессов приучает мыслить аналитически, и, в конце концов, «мартовские иды» случаются из года в год, сопровождая неспешный ход Эволюции. Если же социальные трансформации как ‘искусственные преобразования‘ детерминированы самой эволюционной стратегией общества, то психо-соматические трансформации человека, а речь идёт, в первую очередь, о них, ибо в ближайшие сто лет человеку не грозит сменить руки на крылья, а ступни – на копыта, у него не появится ни хвост, ни жабры, не отрастёт клюв (биологический аспект) – ему угрожает только антропогенная мутация – то, что поменяет на ближайшие сто лет (и, возможно, дальше) его качественные характеристики: параменты ментальной деятельности (антропологический аспект), и то, что непосредственно обусловливают его «человечность». Именно эта «человечность» подверглась в прошедшие три года массированной атаке чужеродных ментальных дронов, что не связаны с работой конкретно взятого Сознания, но искусно и искусственно выведены опытным путём и нацелены на штурм других сознаний – можно сказать, массированным вакцинированием умов. Такая трансформация проводится самим обществом регулярно – достаточно взглянуть на историю культуры всего человечества в целом – и всякий раз общество оказывается к ней подготовленным исподволь: контрагентами (жрецами, волхвами, авгурами, теологами, сектантами, крестоносцами идей и учений), если же «приручить» не удаётся, то включаются природные катаклизмы и социальные бифуркации – революции. В природе этого явления, что можно назвать ‘циклической тотальной трансформацией’, нам и предстоит разобраться – поспешая, пока психосоматика «прошлого» ещё жива, пока пальцы не разучились держать карандаш, пока рукопись остаётся «рукописью», поскольку написана рукой и от руки – человеческой способностью, которую настоятельно рекомендуют забыть современные трансформаторы Логоса.
Ключевые слова: нестабильность, тотальная трансформация, Талеб, диссипативная система, Пригожин, ‘троянский терроризм’, Сознание, революция, иносказание, вирус, Образ Понятия.
A TOTAL TRANSFORMATION: BY BRADBURY – WITHOUT TALEB
Abstract: We are looking for answers to the essence of enlightenment and the darkness of the garden of ideas with the patter of the magpie and the seine of Aquarius. As soon as Caesar comes into conflict with the supreme clans, what is today called “elites” (which is doubtful, because the essence of the denotation itself is a lingual-alarmist splinter), then he is changed to the Other right there: by the Ides of March, a series of events, a dagger splash – knowledge of historical processes teaches us to think analytically, in the end, “Ides of March” occur from year to year, accompanying the unhurried course of the Evolution. If social transformations as ‘artificial transformations’ are determined by the evolutionary strategy of society itself, then the psycho-somatic transformations of a person, and we are talking, first of all, about them, because in the next hundred years a person does not threaten to change hands for wings, and feet for hooves, he will not have a tail or gills, he will not grow a beak (biological aspect) – he is only threatened by an anthropogenic mutation – that which will change for the next hundred years (and possibly further) its qualitative characteristics as paraments of mental activity (anthropological aspect), which directly determine its “humanity”. It is this “humanity” that has undergone a massive attack of alien mental drones in the past three years, which are not related to the work of a particular Consciousness, but skillfully and artificially derived empirically and aimed at storming other consciousnesses – one might say, by massive vaccination of minds. Such a transformation is carried out by the society itself on a regular basis – it is enough to look at the history of the culture of all mankind as a whole – and every time the society turns out to be prepared for it gradually: by counterparties (priests, magi, augurs, theologians, sectarians, crusaders of ideas and teachings), if you “tame” fails, then natural disasters and social bifurcations – revolutions – are turned on. In the nature of this phenomenon, which can be called a ‘cyclical total transformation’, we have to figure it out – hurrying while the psychosomatics of the ‘past’ is still alive, until the fingers have forgotten how to hold a pencil, while the manuscript remains a ‘manuscript’, since it is written by hand and from hand – human ability, which is strongly recommended to be forgotten by modern transformers of the Logos.
Keywords: instability, a total transformation, Taleb, dissipative system, Prigozhin, ‘Trojan terrorism’, Consciousness, revolution, allegory, virus, Image of the Concept.
Развернутый нами концепт «Троянский терроризм»[2] свидетельствует, что Идея, обретя Образ понятия: захват как формальность, владеет обществом на правах суверена, устанавливая свой Принципат, демонстрируя не только квази и ультра анархическую свободу воли (как догму и credo) каждого, но и вполне марсианские хроники существования в каждом государстве на планете, апеллируя к ‘множественной единичности’ Сознания при тотальном человеческом (гуманистическом) обнищании. Аккуратно в канун нового московского “возмущения народного” вышел мой “Троянский Терроризм как принципат Обмана, или в объятиях терракотовой саранчи” на английском языке (окончание первой из трех частей)[3]. Напоминаю тем, кто следил за моим концептом “троянский терроризм”, что на русском языке это было опубликовано еще в 2018-2019 гг. Что сказать? “Терракотова саранча” сформирована: лапки-усики новые наросли – весьма полезно для осмысления происходящего. Везде по планете. Обратите внимание на окружение моей статьи – дипломаты оказались находчивы, как всегда, бросили в самое пекло антагонистов. Теория крепчает примерами – жаль, что их становится больше, и все из текущей бушующей современности. Но циники остаются верны себе – рекрутировали Цифру, что всегда ненасытна, и Юность, что отчаянно неразумна.
Уметь находиться в диссипативной системе[4] со своей собственной системой координат, ища магнитные аномалии, существовать в турбулентных зонах, ориентируясь по личному Ординару, не посыпая голову пеплом, этому научал ещё Михайло Васильевич. Пока наука только открывает глаза, и если не спит и не пьёт, то исследования человека ограничиваются «генетическими курьёзами» в спланхнологии[5] и репродуктивной функции, заметим, в древности по внутренностям совершались исключительно гадания. Глушить человека, словно рыбу, медикаментозно (по поводу и без повода) не означает: располагать и применять научный метод лечения – это сослагательно-прилагательный исход – от человека, увлечённого выгодой. Отчего Бихевиор[6], воспитанный протестантской этикой и духом стяжательства, так настойчиво приучает к мысли, что счастье – это удовольствие? И почему это принято ‘должным’ считать, что в театре/опере/кино мы (все без исключения) получаем удовольствие от бутафории развернутого мимесиса, а дискомфорт от просмотра крайне нежелателен, в лучшем случае недоумение: господин соврамши? опять? Тогда как искусство призвано не только обозначать проблемы фундаментальных «расхождений» Человека с Бытием, самим собой, обостряя и заостряя, ставя зрителя на эшафот собственных рефлексий, не выводя из «мелового круга», но ещё в нагрузку вручает повозку Мамаши Кураж[7], ввергая (словно к праотцам) в парадигму осмысления бытия, задаёт «домашнюю работу» вашему Сознанию – словом, «ни сна, ни отдыха измученной душе». Но тогда почему, подверженные мании цитирования, бросаясь повторять «считалочкой» стихи Заболоцкого вместо того, чтобы действительно «…трудиться и день и ночь, чтоб воду в ступе не толочь…», ставят себе галочки в зачётку и питаются ‘лайками’ вместо ключевой воды? И потому важна не импульсная реакция нейронов, как механизм воздействия на определенный участок мозга, и не подсчет импульсов – этим «тестированием» успешно занимается культура более четырех тысяч лет, но процесс возникновения Мысли, разбуженной восприятием (своим ли, чужим ли), и совершающей постоянно «зарядку для хвоста» в ситуации, когда ‘нестабильность’ из онтологического принципа обернулась ‘признаком’ жизни – её качественной «нормой». Для Сознания очень важна эта хаотичность нестабильности, поскольку так работает оно само (узнать бы распорядок дня, коль день не отличим от ночи – и всё зависит от Ума, что точит жабры пониманья), и поскольку так запрограммировано мирозданием (Эйнштейн, Бор, Пригожин лишь фиксировали этот «сквозной момент» цивилизации в своих теориях), что не знает времени и границ сопредельных территорий – все приблизительно, и все может «пойти не так», если комета проявит нестабильность: вильнёт своим хвостом, или в «пояс астероидов» влетит какой-нибудь чужак – с какой кстати, спрашивается! Чёрные лебеди и там летают – в открытом космосе?
Заметим, как «эпитет», эти птички бесполезны, подобны «красной девице» да «ясному соколу» – лишь атрибуции дают, но, чтобы помочь расшифровать природу «нестабильности», им придётся дорасти до метафоры: скользнуть иносказанием, внять хаотичности и спонтанности мироздания, – и даже срезонировать мыслительным процессом: родить Понимание вместе с Образом Понятия. Пред нами номинатив, которым уже несколько лет пугают мир: ах, прилетели гуси! – не по внутренностям же их гадать: грядёт ли кризис? закончится война? взойдёт ли на небо луна? Как знать? И пока глухая номинация как ‘корреляция’ отличительного признака (адъективация) предмета, что носит отвлечённый характер («нестабильность» как ‘понятие’ именно из этого ряда), не совершит так называемый «переход хода»: не совершит «перенос значения», основательно меняя смысл, транспозиции не случится – и словосочетание, каким бы оно ни было неожиданным и свежим для современников, останется только в функции полкового писаря – атрибутивного смотрителя, чей долг велит «описывать», но не присваивать значения, как «звания». Констатация их прилёта –– без развёрнутого иносказания, что передаст восприятие (объектов, явлений, случайностей, провокаций), а вместе с ним и смысл происходящего, не взобьёт ток метафорического осмысления текущего момента, но всего лишь подведёт черту: подсчитаны нейроны, разложены по мискам и можно оглашать всем списком. И вот, отчего такая страсть реагировать на все чёрное: квадрат, лебедь, ящик, дыра? Сознанию предлагают «готовую формочку» – ровно в песочнице карапузу протягивают пластиковую ёлочку или грибочек, чтобы собирать, не считая, песочек мироздания, поскольку для философа двух лет песочница – необъятный космос, где летают жуки-кометы, где расползаются тверди, где планеты не только «звездят», но и конфликтуют – разве мало причин для описания ‘нестабильности’ на детcкой площадке? Гипноз также будет ассоциироваться с чёрным цветом, потому что неизвестны последствия выхода из него? Согласитесь, на эти вопросы количественный показатель нейронов не ответит – не уловит связи. Попробуем разобраться.
Дуэль противоречий
«Нестабильностью» характеризуют предмет, что ведёт себя крайне непостоянно, но при этом пределов своих форм (границ) не нарушает, если, конечно, это не окуклившаяся бабочка или не сердитый хамелеон, или ящерица, которой, видимо, вообще не принципиально в каком месте и когда откидывать свой хвостик (хотя мы-то от этом ещё мало осведомлены – она нам сама не говорила: на очных ставках умолчала) – все трансформеры ведут себя вольно и непредсказуемо с точки зрения человека, но сама «форма выражения» их непостоянства крайне стабильна: гусеница всегда превращается в бабочку, хвост возвращается на прежнее место хвостом, а не головой, хамелеон экспериментирует с камуфляжем, но, в таком случае и вся флора (как совокупность растительного мира) крайне нестабильна в течение года, но постоянна в смене своих «проявлений»: жёлтый лист сменяет зелёный, и, наоборот, на месте завязи появится цветок иль колосок. И ещё, нестабильность – это состояние свершаемой революции – «перехода хода» назад/в сторону/поворотом/конём, или то ‘состояние проявления действия’, что продиктовано определённым желанием определённым лицом или кругом лиц (группой, сообществом), которое (вот незадача!) случается время от времени, как дождь, мороз иль русский бунт (заметил бы, поэт), в зависимости от настроения погоды или плохого пищеварения – так усматривали ещё авгуры (птицегадатели). Неслучайно, видимо, возникновение этой атрибуции (чёрного лебедя) из одного источника ориенталистского толка (систематического сбора информации), или гадательной практики. Лобби гадателей довольно мощное, и в древнем Египте жрецы были могущественнее фараона – они также кое-то что понимали во внутренностях (и не только птиц). А давать сейчас названия революциям – модная традиция[8], за этой номинацией ничего не стоит кроме аффектации эмоций, то есть создание шумовых эффектов, которые определённо могут быть завесой для иного – однако, тот самый «шум из ничего», что и может дать «переход хода», но иносказанием – явить транспозицию смысла противоречием. Денотат «шума» и денотат «ничего» (как «пустота») обозначают прямо противоположное: наполненность как многообразие звуков и отсутствие всего, включая звуки. Добавим, от жизни перелётных птиц стабильность человеческой популяции не зависит: «ничего», «ничем», «ни полкапельки» не вносит – оставьте все атрибуции птицегадателям, так полюбившим карты, и особенно геополитические! И заметим, мир всегда был нестабильным – кто-нибудь предчувствовал Варфоломеевскую ночь?
В своей «философии нестабильности» Пригожин[9] не скрывал, но подчёркивал неровное дыхание и нервы самого общества – его настроений, состояний и флуктуаций – тех «хвостиков», что, самовозгораясь, лишают человечество ориентации в пространстве. Но временно. Меж тем, учёный, что совмещал в себе две важнейших специальности естественных наук каким-то дисперсным душем, положительность «нестабильности» доказывал на примере маятника, чьё верхнее положение всегда устойчиво (закреплено), и который всегда возвращается к состоянию покоя, если колебания небольшие, но, увеличивая амплитуду колебаний, с маятником может произойти все, что угодно: сорваться, разбиться или послужить причиной разрушения – зависит от самого груза, что взят в основу маятника. Пригожин не пугал, но как учёный, собирал параметры доказательств своему пониманию, а Талеб – привесил ярлычок к «объекту», как цветной стикер к революции, констатируя разбой банковской системы, что в текущий момент, отличающийся нестабильностью рынка и международных отношений (а точнее уже несколько десятилетий), является ‘гарантом нестабильности’. Резюмируем основную мысль послания «Чёрного лебедя» Талеба: всякая «случайность» как неизбежное зло зависит от регуляторов, что как жрецы, напомним, хорошо разбираются во внутренностях птиц (и не только), и как жена цезаря, вне подозрений, могут увлекаться хоть картами, хоть лоциями.[10] Но позвольте, об этом Талеб сейчас узнал? Тогда это знание достойно Откровения.
Без иносказания нет Образа Понятия, поскольку не случился обязательный «переход хода», а ‘номинация’[11] – слепа как глухая тетеря и просто летит в эбонитовый провал непонимания. В чем разница между «чёрным лебедем» и «совиной взвесью», например? В наличии переосмысленного иносказанием значения. Первое отсылает к пернатому объекту определённого окраса, но второе – обозначает совокупность размышлений, что проводилась ночью, и может выражаться различно: от поэзии до философских трактатов, и в разных объёмах – смесью мыслей и строчек, порой записанных на клочках бумаги, и, поскольку всякий школьник знает, что совы не сочиняют, но человечество как-то определило их в символы мудрости, что проявляется по ночам, когда совы не спят, и человечество проявляет вдохновение. К чему называть метафорой простую ‘номинацию’ того явления, что случается время от времени, как война, драма, авария, трагедия, кража? К чему дополнительные качественные (‘черный лебедь’ как эпитет претендует на это) характеристики события, что неожиданно и непредсказуемо (то есть атрибутирован предельно ясно)? Попробуем ответить за Талеба. Может быть, вслед за неизбежностью он ощущал и недостаточность, или потому, что «движение, как мы понимаем его сегодня, придаёт мгновению плотность» – мысль, высказанная ещё в 1988 г. (или даже раньше) физико-химиком, увлеченным и влекомым философией, И. Пригожиным.[12] И что есть мгновение, как не мысль, несущаяся мигом? И чем наполнена война, как не мигами смертей? И что придаёт мысли плотность, как не метафора, что закручивает ее стенками своей раковины и утяжеляет, рождая там сотни жемчужин вместо одной привычной? Та самая совиная взвесь размышлений, плотность которой доказывается количеством нейронных связей или разнообразием образов и эшелонами Образов Понятий. Талеба просто тянуло в ток образов, как в хоровод наяд, за уплотнением. Чего?
Когда Пригожин плавал в своей теории, и приглашал весь мир присоединиться к нему, я ещё не родилась и только приближалась к орбите ноосферы, но мы столкнёмся в ней, и много позже, но говорить мы будем каждый своим языком: ища свои тропы для передачи понимания. «Наш духовный мир, ландшафт нашей дифференцированной чувствительности находится в состоянии постоянной эволюции»[13] – так выскажется он, и тут же получит отклик у современников, которые вдруг неожиданно для себя откроют чудеса природы и глубины древней трагедии, признав, что «трагедии в некотором смысле разрешают логические проблемы», и оттого в них «развязка должна быть одновременно непредвиденной и правдоподобной, как было сказано у Аристотеля»[14]. То есть, чем более ‘непредсказуемой’ будет развязка действия, точнее, ожидание её как ‘предчувствие катастрофы’, тем трагедия будет восприниматься убедительнее? То есть это Стагирит советовал драматургам сочинять финал трагедии дерзко и турбулентным образом: чтобы гремело непредвиденно и зияло правдоподобно? Оказывается, философы французского постмодерна так воспринимают древнюю драму – бихевиористским способом: заранее пугая, формируя инстинкт самосохранения (как проф. Анохин своим мышкам, вживляя электроды). И потому, по теории вероятностей сложив все числа невероятных происшествий в мире, они сочли, что Аристотель, тяготея к педагогике, исходил от обратного: всякий плохой финал, а «трагедия», в смысле «коллизия», должен вносить «положительный» момент, то есть преподносить какой-никакой опыт, чему-то учить: например, не врать, не убивать в аффекте – а потому, трагедия должна пугать ‘грозой’ и невероятностью последствий (в смысле, степени божественного наказания). И то процесс воспитания по-гречески.
Вняв Аристотелю, насмотревшись своих трагедий в разбросанных тут и там амфитеатрах, греки смирились со своей участью «второгодника за партой истории» и стали проигрывать все битвы подряд, а потом потеряли свою независимость, а с нею идентичность. И вот это настоящая трагедия – утрата себя – поражение в битве: потеря земли, воли и характера. Полагаем, греки отчасти виноваты сами в национальной трагедии – приучили не столько бояться, но приучили себя ждать за дверью каждой трагедии неминуемую катастрофу, а динамика греческой жизни, постоянно эволюционируя войнами, лишь завершила процесс обучения, привычку древнего грека к трагической развязке событий обращая в ‘навык’. Вот это ожидание непременно падающей колоны, амфоры, кирпича на голову ослабило ту основную регуляторную мышцу организма, что руководит амплитудой сопротивления, влияет на частоту сокращений синапсических импульсов – на Сознание, что послушно внимало чужим советам, даже велико-академическим. И тогда получается, что ожидание ‘неожиданной развязки’, несущей ‘ожидаемую трагедию’, то есть негативный опыт последствий от чьего-то неразумного и дерзкого поступка, ограничивает восприятие Сознания, вырабатывает привычку пользоваться определёнными (устойчивыми) формулами и конструкциями (ходить одной тропой и на цыпочках, например), провоцирует фобии, ослабляет иммунитет, развивает эсхатологические умонастроения, прививая страсть к гаданиям, – и все оттого, что предсказуемая развязка действий/событий стала восприниматься предчувствием катастрофы, или беды, что завершается обязательной трагедией. Или окном Овертона, добавим, восприятием события или явления, что ‘невероятно’ по степени своей ‘невозможности’ (с точки зрения здравого смысла и этоса), которое форматируется в ‘вероятно-возможное’, а потом – в ‘обыденное’ через систему внушаемых аргументов. Но тогда великие греки расподоблению своей личности обязаны своим страхам – верой в летящего на них огнедышащего дракона. Но шедшие на войну и воюющие годами по-своему безрассудны. И какой из этого вывод? – не читать «божественных глаголов»? Не смотреть трагедий?
Однако, это все из области чувств и ощущений – восприятия всегда разнятся, удивляя несовпадением, точностью попадания или сближения, свежестью, спонтанностью, возмущают спутанностью, наивностью, повторяемостью и, конечно, неожиданностью. Для меня кофе всегда убегает неожиданно – такие вот у меня с ним флуктуации. Это чёрный лебедь турки или газовой горелки? За что мне этот взрыв мозга, свершаемый регулярно? Нестабильность не является невероятностью. Сбежавший кофе – метафора, и для меня это трагедия, замечу иронично. Тогда вернёмся в начало разговора.
Воронка недоумений
Повторю вопрос невидимому оппоненту: зачем нужно было привешивать ярлычок к «состоянию», что уже само себя называет: я – неожиданность? Зачем эти чёрные перья, лебединая шея, и алый клюв – либретто «Лебединого озера» покорило на всю оставшуюся жизнь? Кому стало важным придать зловещий окрас Одиллии «восприятию» как таковому, поскольку «непредсказуемость», «нестабильность», «неопределённость» – как существительные, обозначающие ‘качество процесса’, ‘сам процесс’ и ‘термин-регулятор’ гноселогического типа, в толпе мыслительных ощущений могут потерять собственно фигуру чёрного лебедя? Лексическую ангажированность обнаруживает не ‘лебедь’, а как раз ‘регуляторы’, что прошли испытание определённым впечатлением и восприятием (не единожды и не в одной голове), явились из сферы эмативных чувствований – того коллайдера, где сплошным и бешеным потоком несутся не квантовые частицы, но эманы – электроны мыслей и чувств (по Демокриту[15]), и, как существительные с определённым грамматическим бэкграундом, они обладают неоспоримым, но веским преимуществом при обнаружении – они неисчисляемые, то есть у них особые отношения с категорией числа. Сколько вам взвесить ‘неопределённости’? Два фунта. А ‘нестабильности’? Кому неизбежности Зла? Свежее, только привезли! «Неизбежность» – всегда singularia tantum – единичное множественное. Значит, кому-то понадобилось увеличить «зло» (то самое с алым клювом, что к тому же больно щиплется) в объёме, чтобы всегда было много? Но оно (зло») уже pluralia tantum – множественное единичное. Кому нужна такая избыточность? Бирже? Чтобы всегда ожидать как восторг апокалипсической манны?
И может быть за тем, чтобы адъективацией – переходом существительного в класс прилагательного, ровно рыбы в класс пресмыкающихся гадов ползущих? Вопрос-ответ – и всё прояснилось антитезой, словно туман рассеялся, обманка растворилась: ползут теперь, но с плавниками, чтобы при перемещении по песку удобнее было, чтоб этот переход отвлекал, привлекая, внимание, или манипулировал восприятием – тем состоянием – как общественным достоянием – манкировал ‘революцией’ как состоянием волнения (вроде сильно повышенного артериального давления, что ни-ни – само не спадёт, только медикаментозно!), что так привычно царству Посейдона, дабы придать описанию яркости, увлекая оперением языка, зазывая в орхидеево царство Идей (они же революции). Попробуйте поменять вывески, как это сделала Буря из одноимённой сказки Андерсена. Белый лебедь аварии, чёрный лебедь свободы, дикие лебеди погоды – как такие гуси? Если их принять в качестве постоянных эпитетов, как необорных рук Ахиллеса, в применении не к конкретным предметам объективного мира, но понятиям с конкретным пониманием, то всякая сводка погоды (метеосводка) или полицейская сводка, разными людьми воспринимаясь по-разному, искала бы легитимизации в народном творчестве: расцветали бы трюизмы и оксюмороны, плелись анекдоты (опять дикие лебеди погоды снесли яйца разного цвета, например) – так, ощущая избыточность или недостаточность высказывания из официальных источников, сознание искало бы выхода своему восприятию, чтобы то летело пониманием. Словом, эпитет в применении к отвлечённому понятию не всегда оправдан, если он при своём использовании создаёт дополнительную коннотацию, отвлекающего свойства, создавая крен смыслового переноса, вроде того качнувшегося маятника, что по теории Пригожина создаст рано или поздно диссипативную ситуацию. Может на это рассчитывал Талеб? На раскачку и распыление? Только чего? Явно не перьев, но нового восприятия, что может оказаться вирусом.
В «философии нестабильности», что Пригожин ввёл, обосновав как существование случайных закономерностей в природе и социуме, развив теорией диссипативных систем, нестабильность становится ‘предметом’ философских размышлений, что подвержены избыточности описательного свойства, ибо направлены на разъяснение и формирование понятий и явлений, не минуя естественные науки, а словно пуская их турбулентным потоком в гуманитарную область, и тем самым объединяя этим распылением (дисперсия и диффузия), и разъясняя вопросы понимания, которыми обложено существование человека, как кирпичами дом, но при этом сохраняет свою стойкую нестабильность, как и сам человек (совокупно) ‘шагает’ по физическими законами природы, но всё больше колебательно и скачками (что далеко не линейны), проявляя «случайность» и «невероятность» решений, что зависит от его сознания, как и «непредсказуемость» событийности мира объективаций зависит от свойств материи в ней размноженной. Но не посягая на сознание, не вводя его в замешательство (противоречием, ощущаемым диссонансом или фальшью), невозможно изменить частоту его флуктуаций, или просто сдвинуть этот камень, что горюч, и порой слишком – Сознание, что до сих пор не изучено и изучается человеком, – и оттого человек остаётся для самого себя tabula rasa за семью печатями, но без Того, кто так непредсказуемо нестабилен и неуёмен, невозможно понять закономерности или причины случайных невероятностей, что называются жизнью.
Вот также непредсказуемо и нестабильно моё сознание: буквально налетая торнадо, вырывая из сна, может устраивать штиль забытья, или забыть слова, а потом безудержно течь горной речкой или осенним дождём без остановки, рождая в один присест и ритм, и смысл, и целый период логически выверенного и цельного по смыслу высказывания[16], при этом рифма возникает сама собой, и я её не правила, как и слова, что шли косяком, при этом дико веселя меня – и значит, Сознание меня развлекало? Намеренно – чтобы мне мой труд был не в тягость? Эта «непредсказуемость» мозга будет, какой лебедь? Чёрный или белый? Или гадкий? Когда Сознание мне не даёт спать, или сон бывает по три часа (притом ровно), я начинаю думать, что только «гадкий», но это слово, направленное внутрь меня – как бы «реорганизацией меня», и значит, восприятие моё меня субъективно и характеристика будет неверна, как слишком субъективная, выражая моё недовольство – те самые негативные реакции, который есть в «Гадком утёнке» и «худом мире», но отсутствуют в «чёрном лебеде», поскольку это название породы водоплавающих птиц – не эпитет, и даже не постоянный – просто название. Но как название, оно несёт в себе определённую качественную характеристику (окрас перьев), которая не связана с проявлением его характера и никак не влияет на образ жизни, но который мог бы подчёркивать «резкую сменяемость» в чем-либо. Но чёрные лебеди, оказывается, домоседы, да и тяжеловаты для перелётов и великоваты для бега по воде. То есть нет объективной причины: по аналогии, по типу смежности переноса значения – сближать, используя в понятийной связке, существительное отвлечённого свойства и атрибутированное качественным прилагательным конкретное существительное. Ведя размеренный, практически скучный – без приключений и кругосветных путешествий – modus vivendi, этих пташек сложно соотнести и с понятием «непредсказуемый» – нет повода для эмоций и всплесков, нет скандалов – это очень верные своим возлюбленным особы. Пока только положительные характеристики слетают с их чёрных крылышек. Однако и саму «нестабильность», которую они должны предвещать, знаменуя (по мысли Талеба), нельзя характеризовать как «отрицательный» показатель – так, когда больной не спешит выздоравливать, то врач подчёркивает, что «тот нестабилен», но это означает лишь одно: его организм борется с инфекцией – а это всегда положительный момент: сопротивление идёт своим неспешным тихоходом, на пользу организму, как и сознанию.
Полагаем, что ярлычок «чёрные лебедь» возникает как маркирование не объекта/явления даже, но определённого состояния, что существует, есть, случается, в силу тех или иных причин, и которое было в прошлом, причем широкомасштабно (автор приводит развороты и аналогии), и как элемент манипуляции, которым следует приструнить или напомнить, что пришло время бояться, чтобы трагедией воспитывать характер, он оказывается ‘на руку’ так называемым регуляторам рынка, всегда невидимым и зловещим, как нибелунги, состоящие в одной ложе птицегадателей, склонным к ритуалам и символам, и потому вброс с птичками окажется сигналом к панической атаке, чтоб боялись как «чёрного квадрата», от провокации которого мировое искусство так и не оправилось: некоторые так и не вернулись к в лоно реализма, так и пребывают в супрематизме, коверкая детские книжки примитивом, утратив навык рисовальщика. Желание видеть во всем происходящем ‘трагедию’ устанавливает (быстро) родство с великими греками, но кого тогда определить на роль Сфинкса в современной жизни? МВФ или Сбербанк? Но если и есть какая-то злонамеренность от «чёрного лебедя», то, полагаем, не больше, чем от «Чёрной курицы»[17] и связана она с фольклорной традицией, где «чёрный цвет» всегда соотносился с подземным миром, злыми духами и прочей атрибутикой «зла». И когда нет ощущения ‘связи’ или ’сближения’ – веской причины контакта – тогда и совершается революция в сознании – тот процесс осмысления, что и завершит Моисеево скитание чёрных лебедей, – возникают «чёрные лебеди Талеба» (причем в головах многих). Поскольку «нестабильность», покинув союз с «философией» и с Пригожиным, исчерпала себя как «понятие», и при этом утратила конкретику предмета – яркого натурфилософа, что как звезда на небосклоне химиков, его значение вернулось к существительным отвлечённого ряда – без «понятия», но как «свидетель» определённого состояния – не Смысла. И только переводом – привязкой к другому лицу – Талебу, совершая транспозицию: опять назад в класс существительных (субстантивацию), совершая метонимию по смежности, прикрепляясь к телу, в чьей голове и возник образ чёрного лебедя как «угроза», словно Афину рождающий Зевс (отсылка хороша, но как метафорическая), а человеку свойственно из головы рождать только мысли, и потому, вернувшись к месту рождения, «чёрные лебеди» встали на якорь места приписки, и, если нужно охарактеризовать экономическую неразбериху, возникающую на ровном месте, без видимых причин, – без Талеба теперь не взлетают.
Чёрные лебеди были открыты европейскому взору в эпоху географических открытий, когда нога любознательного голландца ступила на земли Австралии, они крупнее белых, ведут такой же образ жизни: верны своим самкам, любят чистую высокую воду, но главное отличие – это не перелётные птицы: максимум на 100 метров, если шумно стало или вдруг засуха пришла, что уподобляет их курам или павлинам, если рассмотреть их в перспективе всего класса птиц- преимущественно перелётного. Но если всё так (и не останавливаясь на грациозности породы), и они неохотно раскидывают свои крылья – по необходимости чрезвычайных обстоятельств, но в связке с «непредсказуемостью», которую растиражировал Талеб, это выглядит оксюморонно, поскольку чёрный лебедь летучестью не обладает, о потому не может быть вестником, и даже предвестником, который как «гонец» готов к преодолению любого расстояния, но лишь бы донести весть. Какая ж это весть? – нестабильность. И если чёрная грация в перьях начинает символизировать собой «нестабильность» (о чем предлагается, явно внушением, признать и точка!), никуда не летая при этом, то есть не создавая собою ни флуктуаций, ни колебаний воздуха при полёте, ни перемещений в противоположное полушарное пространство, и всё же кружит как rara avis[18], пикируя мессером, то следует одно из двух: либо «нестабильность» это состояние, что постоянно, и является качественной характеристикой предмета/явления (включая лебедя-домоседа, и говорить: «опять прилетели “чёрные лебеди нестабильности” – логично»), либо – запускают волну страха, чтобы из неё выплыл грозный символ неизбежности, словно буревестник Горького когда-то, летать умеющий, но склонный к коварствам, поскольку как ‘символ’ чёрный лебедь спорхнул из «Лебединого озера» Чайковского, который был поглощён темой борьбы со злом, для олицетворения которого и был взят образ редкой для наших широт птицы. Причем использовался просто: на контрасте с белым, чтобы эта простая антитеза: чёрное-белое, помогала эстетическому восприятию самой музыки, которая оказалась достаточно сложной, при всей своей чарующей красоте. Но то было в 1876[19], когда общественность больше верила и внимала художникам и поэтам, а не птицегадателям. Через век эстетический символ Зла, забытый как символ внутренних противоречий, вырванный из антитезы, как спиленный скальпелем брат-сиамец, вдруг оказался впрыснут как инфлюэнца – породой неперелётных гусеобразных, чтобы прокричать о «нестабильности», которая как пожар, чревата последствиями, что постоянны, и постоянно велики – то есть мы возвращаемся к «451 градусу по Фаренгейту», поскольку нам намекают на тление при пожаре, которое скрыто, а потому внушает страх, ибо чревато неожиданным: полным обрушением/провалом. И следует ли тогда воспринимать всякий страх как мотивацию Зла? Но таким образом вбрасывается «восприятие» как ‘потрясение’, что только как «потрясение» может возникать при нестабильности, в диссипативной системе, где кружатся в одном турбулентном потоке вороны и ястребы, и потому нужно быть готовым к масштабности последствий от этой встряски, что произойдёт рано или поздно – вам сообщат когда: скинут парочку чёрненьких водоплавающих, чтоб учились выплывать, – и займутся подсчётом убытков с учётом волатильности рынка и прочей бухгалтерии. Словно пробудившаяся ото сна древнегреческая трагедия, со своим обязательным страхом в финале и страхе от неминуемого наказания за ту самую драматическую коллизию, случившуюся следствием неразумного поведения, вдруг распахнула объятия своей скены – “чёрные лебеди нестабильности”, шипя, изгибая выи, предупреждают, что расходы будут великими, – готовьтесь, кто может![20]
Пока взлетали гуси-лебеди Сорбонского выпускника, философия нестабильности сменилась политическим прогнозированием, в котором ведущим методом анализа становится не осмысление, а математический подсчёт, и уже важно не ‘причины’ и ‘смысл’ – гадатели заняты кольцеванием гусиной породы, и забылось главное, что утверждалось в её «теории»: что мир всегда был нестабильным, а неустойчивость – основание и залог устойчивости мира как сложноорганизованной материи, и нечего бояться и строить иллюзий, но следует разумно и цельно жить, – и оттого как принцип логичного объяснения она останется в ноосфере за Ильёй Пригожиным, и, словно обнаруживая морфологическое единство с учением Гераклита, «нестабильность» будет использована многими как понятие, у которого может быть много образов, поскольку все они будут скользить проистекая от Философии, рождённой из головы Творца, чьё восприятие не ограничивается птичником, но склонно и склоняется пред образностью мышления. И замечу, для иносказания, за которым тенью отца Гамлета встаёт Образ понятия, необходимы руки «поводыря» – худые тени Данте или Андерсена, поскольку глубок колодец их знания, и трепетно сознание, и перипетиями жизнь истощена – достаточно прочесть, чтоб слезы Гераклита стали течь. И словно ощущая, что Талеб замешкался с «переходом хода», не доведя задуманное до конца, вопреки убедительности содержания, и продолжая размышлять над восприятием «не случившейся» метафоры, я смогла, как мне кажется, преодолеть разрыв этого восприятия – метафора «чёрный лебедь Обмана» могла бы исправить ситуацию, ибо, отражая суть содержания, слово «обман», в отличие от «нестабильности», является Образом Понятия, будет наполнять смыслом черкнувший птицей образ, совмещая негативности восприятия по смежности денотатов «чёрный» и «обман», связанных с представлением о «лжи» как «червоточине», открывающейся внезапно и неожиданно.
Собственно книга Талеба про Обман, что совершает (и постоянно) банковская система, основанная на ростовщичестве, но применённая метафора не рождая Образа Понятия, лишь наделала много шума, привлекая внимание к «непредсказуемости» и «нестабильности», которые организуются банками (о чем откровенно сообщает сразу же, и потом ведёт эту нить, убеждая в корысти системы-хищника), что лукаво игнорировалось, отчего писатель переключился на афоризмы, подобно Ларошфуко, спуская в мир свои скептические скетчи, претендующие на «императорские максимы»: «Чтобы стать философом, начните ходить очень медленно», «Большинство подпитывают свою одержимость, пытаясь от неё избавиться», «Устойчивость – это прогресс, лишённый нетерпения», в которых парадоксальность его Ума раскрылась ярче, чем в «Чёрном лебеде», и, на наш взгляд, причину собственной ошибки, как и ее понимание, словно современному Марку Аврелию, открывает его же афоризм: «Противоположность успеха – не провал, а привычка небрежно бросаться громкими именами».[21] Доверившись птице, полагаясь на Имя, он ‘одомашнил’ «нестабильность»: явил как состояние, вводимое регуляторами, раздав циркуляр с наименованиями, чтобы магические заклинания быстрее действовали, но за условный символ (созданный в искусстве), который восприняли как условное сослагательное, его признали птицегадателем.
Шельмование вирусом – такова всякая революция как ‘состояние’, ибо переворот или бунт всегда спровоцирован и спланирован, и рассчитан на колебания, что «опрокинет маятник с ног на голову»[22], создаст нестабильность и, как следствие, диссипативную систему. А может ли вирус оказаться разумным? Если допустить аналогию «язык-вирус», то бактерия латыни прояснит и поставит анамнез произошедшему упадку Римской империи (воспринимаемому как «неожиданный»): греческий язык оставался письменным языком (образование и ‘постижение’ мира шло на греческом) вплоть до правления Августа, который распорядился все книги переписать латынью, при этом латинский был просто «функционалом» – языком, на котором не думали, но велась агитация и ажитация (как современный английский), при этом бытовое общение происходило на койне: смешении диалектов различных племён, входивших в Римское ландшафтное право. Политическое просвещение населения (пропаганда) велось на языке интеллектуальной элиты (сказали бы сейчас), привыкшей изъясняться на греческом высокопарно-изысканно и философски обтекаемо. Сознание граждан было неустойчиво, располагаясь меж двух огней – языковых систем-антагонистов, отличия которых были существенны и прямо-противоположны: один язык тяготел к существительным, и потому стремился к рассуждениям и осмыслению, другой – пестрил словами образа действия и был щедр на глаголы «направленного действия»,[23] и поэтому удерживать в равновесии общество с такими неравновесными величинами было крайне тяжело – легче, видимо, постоянно «взбалтывать» (достопочтенный Светоний описал с подробностями)[24]. Заметим, для колебаний общества, которое вскидывали бы, воспламеняя, языки смуты с завидным постоянством – те самые революции каждые два года, нужен был вирус, что снёс бы иммунитет старой системе мышления, как слишком устойчивой и неприступной, или традиционно воспринимаемой мироздание. И тогда страх, запущенный как вирус, как сознательно пущенный механизм воздействия – оружием ментального порядка, может оказаться оружием «троянского терроризма» – для оправдания подлости. И заметим, эту тактику ментального устрашения стал вводить, расподобляя подданных, император Гай Октавиан Август. Но бог шельму метит, а хвост вируса всегда виляет собакой.[25]
Весь этот этюд с лебедями показывает ту совиную взвесь ‘мышления’, что оказывается той самой ‘бритвой без окоёмов’ – непрерывной нитью многочисленных узелков, с помощью которой наше Cознание ищет выхода из всякого тумана. Однако всё это привело к тому, что из него возник Образ Понятия без Смысла – нонсенс и прецедент, но поскольку он возник в эпоху симулякров, то вероятность его была спрогнозирована самой нестабильностью, что склонна к изменениям, или трансформациям. И такой Образ Понятия без Смысла чреват своими последствиями – тотальным непониманием происходящего.
(продолжение следует)
Литература
[1] Фрагменты рукописи, что планировалась к выходу в свет в 2020 г., возникшие у автора в режиме «предварительной правки верстки» в период тотального карантина от Covid’19 в апреле-июне 2020 года, повлекшие за собой увеличение объема, а вслед за этим форс-мажор издательства, в результате чего рукопись вновь оказалась в свободном плавании, однако суть фрагментов вопреки обстоятельствам непреодолимого характера рвется на свежий воздух – к читателю.
[2] См. наши публикации в «Credo New» за 2018-2019 гг.
[3] Menshikova E. R. «Trojan Terrorism as a Principate of Deception, Or in the Arms of the Terracotta Locust (Ethymological Wing Cases of Virtus). Part II». // International Relations and Diplomacy, September 2020, Volume 8, Number 9. P. 409-417 [http://www.davidpublisher.org/Home/Journal/IRD] – письмо-уведомление от редакции я получила 22.01.2021 г.
[4] Диссипативная система (от лат. dissipatio –‘рассеиваю, разрушаю’) открытая система, которая оперирует вдали от термодинамического равновесия, и характеризуется спонтанным появлением сложной хаотичной структуры, которую отличает несохранение объёма в фазовом пространстве. Это устойчивое состояние, возникающее в неравновесной среде при условии рассеивания (диссипации) энергии, что поступает извне. Примерами таких систем являются лазеры, капельный кластер, циркуляция атмосферы, реакция Белоусова-Жаботинского, процесс обучения нейронных сетей и биологическая жизнь. Последнее, заметим, напрямую соотносится с сознанием человека и его телом, как биологического объекта. Термин введен И. Пригожиным. Как сравнение использовано при описании турбулентных потоков чевенгурцев (см. главу о Платонове наших книг о «гротескном сознании», выходивших в изд-ве «Алетейя»: 2006, 2009, 2015 гг.).
[5] Спланхнология – учение о внутренностях. В древнем мире таких «исследователей» называли «птицегадателями»: исследуя внутренние органы, они находили необходимую политическую стратегию для гадающего: трибуна, купца, воина., цезаря, жены цезаря. Метод был популярен в Египте, Риме, Греции и далее везде, что говорит о высоком развитии медицины.
[6] Бихевиоризм (behavior – «поведение») – направление в американской психологии XX века, отрицающее Сознание как предмет научного исследования и сводящее психику к различным формам поведения, базирующееся на учении русского физиолога Павлова. За единицу поведения принимается связь стимула и реакции, и потому основным методом Бихевиора оказывается наблюдение и экспериментальное наблюдение за реакцией организма на внешние раздражители (влияние окружающей среды). Подавляющая часть экспериментов проводилась на животных, и только затем результаты как «прямая аналогия» экстраполировались на человека, при этом ни психическая, ни социальная, ни даже мыслительная (!) активность самого человека не учитывалась, что не помешало бихевиористам захватить ведущие роли в научном знании, встав у истоков кибернетики, влияя на современную лингвистику, антропологию, семиотику и социологию, защищая «своё» видение человека – без Сознания, но мотивированного инстинктами (врождёнными, условными, запрограммированными, смоделированными).
[7] «Кавказский меловой круг» (1954) и «Мамаша Кураж и ее дети» (1949) – пьесы Бертольда Брехта (1898-1956), немецкого драматурга, поэта и прозаика, теоретика искусства. Как создатель эпического театра, Брехт предложил приём «спектакля в спектакле»: двойного сюжета или истории, которые вводили эффект «остранения», для придания авторской субъективности исторической объективности. Так введенная история о «Меловом круге» – споре о границе, становится символом неразрешимости конфликта, а маркитантка Мамаша Кураж предстаёт олицетворением войны – утратившей цели возницей, забывшей себя: траченной смертью, что молью, и продолжающей движение по инерции. Аллегории и символу Б. Брехт отводил ведущее место, и Смысл драмы можно было отыскать, если следовать за ними.
[8] Цветные революции: Бархатная революция (1989, Чехия), Бульдозерная революция (2000, Югославия),Революция роз (2003, Грузия), Пурпурная революция 92003-2005, Ирак), Оранжевая революция (2004, Украина), Революция тюльпанов (2005, Киргизия), революция кедров (2005, Ливан), Васильковая революция (2006, Белоруссия), Шафрановая революция (2007, Мьянма), Сиреневая революция (2009, Молдавия), Жасминовая революция (2011, Тунис), Арабская весна (2011, Ливия), Революция лотосов (2011, Египет), Революция достоинства (2013-2014, Украина), Революция розеток (2015, Армения), Уксусная революция (2013-2016, Бразилия), Хризантемовая революция (2016, Молдавия) – проводились по одной технологии, придуманной Цезарем, воплощенной ‘методом захвата’, что мы именуем «троянским терроризмом» (см. наши работы).
[9] Пригожин Илья Романович (1917-2003) – бельгийский физико-химик российского происхождения, лауреат Нобелевской премии по химии (1977), виконт Бельгии. Основные идеи изложены в работе «Неравновесная статистическая механика» (1964).
[10] По поводу нестабильности, что «вечна», есть хорошая шутка (полагаю, что их много) в советском кино: встречаются два старшеклассника, один понурый толстяк, другой – просто озорник и скептик, так вот скептик спрашивает: «Базин, что такой грустный?» – тот вздыхает: «Эх, стабильности в мире не хватает!» (Реж. К. Шахназаров, «Курьер»).
[11] Номинация (от лат. nominatio, onis – ‘наименование’, ‘определение’; nomino, avi, atum – ‘называть’, ‘по имени называть’, ‘поименовывать’,‘объявлять’ [1, С. 415]) – образование языковых единиц, характеризующихся номинативной функцией, то есть служащих для называния и выделения фрагментов действительности и формирования соответствующих понятий о них в форме слов, фразеологизмов и предложений» [2, С. 336].
[12] Prigogine, I., Stengers, I., 1988, Entre le temps et l’eternite, Paris, Fayard. S. 192. [цит. по: Пригожин И. Р. (ред.) Человек перед лицом неопределенности. – Москва-Ижевск: Институт компьютерных исследований, 2003, С. 157].
[13] Пригожин Илья, Стенгерс Изабелла. Время, хаос, квант. К решению парадокса времени. – М.: Издательская группа «Прогресс», 1999. С. 73. Первый русский перевод вышел в 1994 г.
[14] Серж Пао. Развязка интриги: событие и неожиданность. / Пригожин И. Р. (ред.) Человек перед лицом неопределённости. – Москва-Ижевск, 2003. С. 158.
[15] Первовеличины чувств и эмоций Демокрит называл эманами. По его мысли, что восстановлена из фрагментов чужих восприятий, но будем считать переданной близко к источнику вдохновенного понимания: «как работает Сознание», то эманы как тела, что «доступны чувствам», то есть чувственному восприятию, которым располагает и пользуется наше сознание, «вступают в столкновения между собой и носятся в пустоте вследствие несходства и других…различий; носясь таким образом, они сталкиваются и образуют такого рода переплетение, что оно вынуждает их касаться друг друга и находиться вблизи друг друга, но тем не менее не рождает из них никакой в истинном смысле единой природы» [3. C. 275].
[16] Это может быть любопытно: фрагмент о Монтекки и Капуллети в роли категорий языка (от «понятий до плитки» на с. 253 данной книги) рожден спонтанно – продолженьем размышлений, но пока вводила начало, то мысль начала проявлять себя так стремительно, что я едва успевала нажимать на клавиши – это было впервые, чтобы я не схватилась за карандаш для предварительной записи. Минуты за три все было напечатано, причем, в конце я рассмеялась, поскольку оценила, что шучу, и что шутила в рифму.
[17] Сказка Антония Погорельского «Чёрная курица, или Подземные жители» (1825-1826) – волшебная аллегория для детей и взрослых, написанная в период декабрьского восстания и судебного процесса над восставшими, а может быть и навеянная этими событиями.
[18] Rara avis (лат.) – редкая птица, согласно латинской поговорке [1., C. 78].
[19] Это наиболее вероятная дата создания балета «лебединое озеро»: летом 1876 г. композитор отдыхал во Франции на Средиземье, откуда уехал на премьеру «Кольца нибелунгов» Р. Вагнера, потом познакомился с Вагнером и Ф. Листом – впечатлений ему хватило, полагаем, чтобы сочинить балет в короткий срок, поскольку уже 20 февраля 1877 г. прошла его премьера на сцене Большого театра, который нужно поставить: успеть выучить все партии как музыкантам, так и танцовщикам, причем принцип антагонизма, заключенного в одном человеке был соблюден сразу же: Одетту и Одиллию вдохновенно исполнила Полина Карпакова. Замечу, год создания балета я не знала, и когда писала, то просто предположила на основании ощущений, и лишь потом, когда нужна была точность, открыв биографию композитора, я удивилась насколько точно умеет «гадать» моё Сознание, учитывая, что точная дата написания не сообщалось – только дата постановки уже написанного балета, на создание которого, считаем, вдохновить могла только опера Вагнера, и только эта – эпическая и сказочная, и, собственно, «Лебединое озеро» можно считать продолжением или ответом на вызов Вагнера поговорить о вечном – борьбе со злом, как осознанной необходимостью, и дихотомией Смысла.
[20] Это вновь непредвиденное расширение границ «Бритвы без окаёмов» моим синапсическим ткачеством вокруг «гусей-лебедей» Талеба явилось следствием того словесного трюкачества, что возникло на фоне всемирного карантина и последовавших протестов негодования и организованной стихии погромов в июне 2020. А соткалась вставка «Воронка недоумений» суточным трудоднём 02.07.2020 и явлена как производственная необходимость: отразить процесс работы ‘восприятия’ над восприятием словесных форм и выражений – показать совиную взвесь мышления.
[21] Талеб Нассим Николас. О секретах устойчивости. – М.: Колибри, 2011. С. 211, С. 160, С. 200, С. 155.
[22] Выражение из объяснений Пригожина, что же такое «нестабильность» [6, С. 46-47].
[23] См. наши работы в Credo New о «троянском терроризме» (2018-2019) или «Утопии» Т. Мора (2012).
[24] Гай Светоний Транквилл (70 г. н. э. – 122 г. н. э.) – древнеримский писатель, историк, учёный-энциклопедист, личный секретарь императора Адриана. Его книга «Жизнь двенадцати цезарей» до сих пор остаётся основным источником о жизни римских императоров (с Юлия Цезаря до Домициана), где объективность перемежается с противоречиями исторических анекдотов, а хронология цезаревых деяний переплетена с энциклопедией римской жизни.
[25] Этот абзац имеет точную дату создания: 23.03. 2020 – указание имеет принципиальное для автора значение. Аллюзия на к/ф Барри Левинсона «Хвост виляет собакой» (1997) возникла в первый же день объявления всемирной пандемии.
