Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №4, 2015

Людмила Яковлева
Экзистенциальный смысл сказок для самых маленьких и основной вопрос философии

Яковлева Людмила Ивановна

Московский Государственный Университет им. М. В. Ломоносова

кандидат философских наук, доцент кафедры философии гуманитарных

факультетов философского факультета

 

Yakovleva L. I.

Moscow state University. M. Lomonosov,

Russia associate Professor of philosophy Departament

Е-mail:ludmila.jakovleva@gmail.com

 

 

                                                                                                                      УДК 101

Экзистенциальный смысл сказок для самых маленьких и основной вопрос философии

 

В статье предлагается новое понимание основного вопроса философии. Его формулировка связана с самоопределением античной философии и также с экзистенциальным смыслом сказок для самых маленьких. Критикуется формула, предложенная Ф. Энгельсом и поддержанная диалектическим материализмом.

Ключевые слова: сказка, миф, основной вопрос философии, главная задача философии, главная задача сказок для самых маленьких.

 

Existencial meaning of fairy tales for the smallest and the basic question of phylosophy

 

The article offers a new understanding of the basic question of philosophy. Its formulation is based on the disciplinary self-definition of ancient philosophy and the existential meaning of fairy tales. The author criticizes F.Engels’s formula adopted by dialectical materialism.

 

Keywords: fairy tale, myth, the basic question of philosophy, the main purpose of philosophy, the main purpose of fairy tales.

 

Экзистенциальный смысл сказок для самых маленьких и основной вопрос философии

Сразу оговорюсь: основной смыслообразующий вопрос философии, о котором пойдет речь, не имеет никакого отношения к предложенному Ф. Энгельсом в работе «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии» и принятому за аксиому советской философией. К сожалению, в некоторых учебных пособиях до сих пор можно встретить рецидив именно диаматовского его понимания: «что первично дух или материя» —  вот главный стержень всех философских исканий и критерий, разделяющий все философские системы на два противоборствующих лагеря.

Выскажу несколько доводов, не позволяющих согласиться с такой формулой основного для философии вопроса. Во-первых, по факту он не является сквозным лейтмотивом для всей истории философии: его нельзя встретить в начале пути философских размышлений и он начал утрачивать легитимность уже с середины XVIII века, потеряв ее окончательно  в глазах значительной части философской общественности в следующем веке.. Его не было и не могло быть в античной философии. Это очевидно, если подходить исторически к феноменам культуры, к числу которых относятся и философские учения. Идея абсолютной разделенности (не различенности элементов, составляющих  целокупную  систему, а именно принципиальной разделенности)  материального («соматического», протяженного) и идеального («псюхического», непротяженного) и проблема их генетически-каузальной последовательности могли возникнуть исключительно в культуре, порожденной особым религиозным — креационистским — вероучением, полагающим сотворенность Богом мира ex nixilo, Богом трансцендентным миру, ему противоположным и противопоставленным. Античная культура исходила из совершенно иной базовой интуиции — мир представлялся живым, а значит, одушевленным Космосом, частями которого были боги и люди, а все вещи составляли неразрывное единство двух начал: материального и нематериального. Поэтому в  платоновском «Тимее» Демиург творит вещи из совечных хоры (протяженности) и эйдосов (совершенных и непротяженных образов), а в метафизике Аристотеля вещи появляются в результате слияния формы и материи. Правда, уже здесь полезно заметить, что эйдосы и формы наделялись качествами совершенства, и в этом смысле превосходства над материальным, но это первенство носило этико-эстетический, а не онтологический характер.

Благодаря Д. Юму категория субстанции, являющаяся родовой по отношению к категориям материи и духа, утратила рациональное оправдание. И. Кант, по его собственному знаменитому признанию, разбуженный Юмом «от догматического сна», попытался на новом основании восстановить ее в метафизических правах, но уже в качестве априорной, тем самым сделав ее гносеологической, однако позитивисты окончательно перевели ее вместе со старой метафизикой в разряд историко-философских.

Проснулись, однако, не все. Немецкие философы XIX в. остались приверженцами многовековой традиции. Но если представители идеализма продолжали решать вполне осмысленную задачу перевода христианского вероучения на язык светской философии,  — задачу, которая была центральной в XVII-XVIII веках в двух других философских странах и которая была снята с повестки дня позитивизмом, — то другие великие немцы в этом пункте оказались просто эпигонами немецких классиков. К. Маркс перетолковал идеализм Ф. Гегеля на материалистический лад. Ф. Энгельс фактически так и пояснил связь идей К. Маркса с гегелевским учением, говоря как о заслуге, что он «перевернул идеализм с головы на ноги». Но не только основоположники диалектического и исторического материализма использовали метод-перевертыш. А. Шопенгауэр, называвший Гегеля лжепророком, также построил свою философскую систему, противополагая ряд ее принципов и категорий гегелевским. Советская философия унаследовала германскую летаргичность, и, не приходя в сознание, скончалась.  Итак, во-вторых, после дискредитации категории субстанции обсуждение любых вопросов, связанных с материальной или идеальной субстанциями, потеряло рациональный смысл. Однако возможно не субстанциальное — исконное — понимание материализма и идеализма, о чем речь пойдет ниже.

Справедливости ради, следует отметить, что в так называемом основном вопросе философии вслед за Ф. Энгельсом в диалектическом материализме выделялось две стороны: онтологическая и гносеологическая. Гносеологическая проблема о возможности познания мира, о границах познания, безусловно, одна из важнейших и, безусловно, она проходит через всю историю философии, также, несомненна, ее актуальность. Но эти «стороны основного вопроса» нельзя взаимоувязывать, они ни в коем случае не являются «сторонами одной медали»: можно быть идеалистом и считать возможным познание абсолютной истины, а можно быть материалистом и скептиком.

Важнее все же другое соображение — философия ставит различные проблемы, имеющие статус мировоззренческих. Стратегии ответов на многие из них, отшлифованные вековыми дискуссиями, стали философскими направлениями. Самые известные из них — рационализм-иррационализм, детерминизм-индетерминизм, эссенциализм-феноменализм, холизм-парциализм. И то, что они получили прописку в философии под собственными названиями, указывает как на укорененность в ней самих проблем, их «вечность», так и социокультурную значимость дискурсивных форм ответов на них, т. е. закрепленных способов, правил и ходов мысли, ее интенциональность. Кроме того, в философии существуют проблемы и устойчивые подходы к их анализу, но без общепринятой маркировки, обладающие мощнейшим мировоззренческим посылом, как например, проблема свободы и необходимости. Такого рода проблемы есть во всех разделах философии. Можно утверждать, что все проблемы по своему существу, коль скоро они философские, являются основными. Принципиальные ходы мысли, фиксируемые в керигмах философских дискурсов (направлений) [1], есть ничто иное, как мировидческие проекты определенных сторон и срезов бытия.

И все же среди множества такого рода философских вопросов должен быть главный, стоящий выше всех. Он не может быть просто интеллектуальным ребусом и оставаться безразличным к человеческим проблемам, он должен совпасть с основополагающим вопросом самой жизни человека, служить камертоном, настраивающим ее на правильный лад. Каков тот маркер, что поможет понять, который из них самый-самый, и где искать следы его формулировки? Ответы должно искать, причем по очевидности,  в двух топосах культуры: во-первых, в самой философии — ее самоопределении, понимании своего предназначения, смысла своего многовекового существования, во-вторых, в том слое культуры, который призван оспособить человека к жизни с самых первых его шагов вхождения в социальный мир. И если ответы, полученные при анализе разных по форме, методам, содержанию, — но не по задачам, —  культурных пространств совпадут, то это будет свидетельством успеха нашего поиска. Задача философии и народных сказок для самых маленьких общая: помочь человеку жить в предлагаемых ему обстоятельствах, которые далеко не всегда ему дружественны.

Проверочным тестом для определения правильности найденного решения будет служить его действительная, а не спекулятивно-умозрительная, значимость для жизни человека.  А. Камю в известном трактате «Миф о Сизифе. Эссе об абсурде» остроумно заметил: «Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь умирал за онтологический аргумент» [2]. На вопрос, «как определить большую неотложность одного вопроса в сравнении с другим», он абсолютно точно ответил: «Судить должно по действиям, которые следуют за решением». Поэтому для него по-настоящему серьезной философской проблемой является проблема самоубийства, поскольку именно она подводит к ответу на фундаментальный вопрос философии — «стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить».  Все остальное — «имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями — второстепенно» [3 ]. Это рассуждение служит третьим доводом против формулировки основного вопроса философии, предложенной Ф. Энгельсом и пропагандируемой диалектическим материализмом.

Итак, по Камю, вопрос о смысле жизни «самый неотложный из всех вопросов». Мне же представляется, что сам по себе вопрос о смысле жизни слишком общ и бесформен для того, чтобы он мог претендовать на статус философской проблемы, его обозначение только прелюдия, определение направления разыскания точной формулы. Любая проблема, в том числе и философская, возникает в случае столкновения человека с затруднением — необходимостью выбора дорог своего дальнейшего продвижения по жизни. Отличительная особенность философской проблемы в ее диалектичности, в том, что представляющиеся возможности антитетичны, диаметрально противоположны, они должны быть сформулированы как тезис и антитезис. И Камю, вроде, вводит такую, поистине гамлетовскую, развилку — жить или не жить, покончив с жизнью самоубийством. Однако, по очевидности, вопрос о самоубийстве — это не тот вопрос, который повсеместно стоит перед человеком, более того, перед каждым человеком. Сама природа наградила живые существа мощным предохранителем от влечения к смерти, заставляющим их стремиться жить, а не умирать,- стремлением к самосохранению. Для побуждения человека к самопожертвованию, тем более  своей жизнью, обществу надо приложить значительные усилия в сфере культуры, воспитания, идеологии, создании материальных или принудительных стимулов. По Камю, смысл жизни в самой жизни, в ее полноте, богатстве событиями и переживаниями. Но это только одна сторона дилеммы. Следует обнаружить противоположную.

Первейшая задача сказки, ее сверхзадача,  это ввести начинающего жизнь человека «в курс дела» человеческого общежития, преподать ему азы правил человеческого бытийствования, тех правил, без которых оно вообще не может состояться, закрепляя полученные знания эмоциональными переживаниями. Как известно, предлагались разные основания для классификации сказки [4]. Представляется, что самым естественным основанием является ее лейтмотив, ведущая идея, то, ради чего собственно и затеяно повествование, ее мораль. Народная мудрость сама дала подсказку в знаменитой присказке: «Сказка ложь, да в ней намек — добрым молодцам урок». В одном типе сказок может демонстрироваться желаемое человеческое качество, которое полезно прививать новым членам общества или, напротив, подвергаемое осмеянию, неодобрению: щедрость-скупость, мужество-трусость, верность слову-вероломство, трудолюбие-лень, благодарность-неблагодарность, доброта-злоба, великодушие-завистливость и т.п. В другом типе могут предлагаться схемы поведения, которые или рекомендуются, поощряются, или к которым предлагается относится с осторожностью как к  рискованным, а то и опасным, или которые вообще неприемлемы, осуждаемы, влекущие за их совершение наказание. Есть сказки, задающие определенные целостные модели жизни, например, героический эйдос, эйдос порядочного человека, образ жизни работяги или тунеядца. Существуют сказки, поднимающие те же вопросы, что ставятся профессиональной философией, например, о пропорциях и  сочетаниях свободы и необходимости, о роли случайности в жизни человека.

Мысль о важной роли мифа, сказки в воспитании подрастающего поколения развивается в отечественной науке. Так называемая народная педагогика прицельно исследует средства и приемы воспитания, которые были апробированы житейским опытом многих поколений. К таким средствам относятся  пословицы и поговорки, считалочки и потешки, и, разумеется, сказки. В рамках педагогической психологии, возрастной психологии и педагогики проходят исследования влияния различных компонентов сказки на эмоционально-нравственную сферу формирующейся личности. Таким образом, наука стремиться сохранить сказку в педагогическом арсенале. Однако с появлением в западной культуре новых средств коммуникации, начиная с массового книгопечатания и заканчивая интернетом, старая добрая устная традиция рассказывания сказок стала исчезать из повседневной родительской практики. И еще одной напастью, девальвирующей значение народных сказок, оказывается утрата традиции интерпретации их мотивов, извлечения «уроков», забвение их смыслов. Народные сказки или авторские сказки, но по мотивам народных, заменяются разнообразными фэнтези, соревнующимися между собой по замысловатости сюжета, затейливости и чудаковатости персонажей. Зачастую они используются для организации времяпрепровождения в качестве развлечения или просто заполнения временной пустоты. Авторы произведений для самых маленьких, работающие в разных жанрах, должны учитывать, какие сюжеты и персонажи необходимы для выполнения ими культурно значимой миссии, с одной стороны, и представлять возраст целевой читательской аудитории, сензитивной к ним, с другой.

В данной статье решается не психологическая или педагогическая проблема, а философская. Главная идея, развиваемая в ней, состоит в том, что основным вопросом философии может быть только такая дилемма, которая неприложно оказывается смылообразующей доминантой  человеческой жизни, и поэтому она  должна совпасть с той развилкой дорог, уловленной в, казалось бы, бесхитростных сюжетах сказок для самых маленьких, той проблемой выбора своего пути, которая может встать перед  любым мыслящим и чувствующим, ответственным и совестливым человеком. Сама живучесть таких сюжетов, повсеместная распространенность свидетельствует об их архиважности  в судьбах людей.

Художественное произведение для самых маленьких должно отвечать нескольким требованиям. Во-первых, оно должно посвящаться только одному жизненно важному аспекту человеческого бытия: одной проблеме. ситуации, типу взаимоотношений между людьми или черте характера. Во-вторых, по структуре и сюжетной линии оно должно быть достаточно простым, незамысловатым. В-третьих, в нем полезны повторы сюжетной линии, что способствует лучшему усвоению предлагаемого «урока». В-четвертых, персонажи произведения должны быть понятны ребенку, узнаваемы или о них можно доступно рассказать, в основном через визуализацию образа. По мере взросления целевой читательской аудитории художественные произведения усложняются по всем параметрам: проблемам. сюжетным ходам, составу действующих лиц.

Самая первая сказка, которая предлагается культурами разных народов, — Колобок. Часто ее называют русской народной сказкой. Но хорошо известны и ее зарубежные аналоги, в частности в американской культуре «пряничный (имбирный) человечек» (the gingebread man) и английской «Джонни-пончик» (Johnny-cake). Существует космологическая интерпретация сказки Колобок. Но такой смысл трудно приписать схожим с Колобком сказкам, в то время как сюжет архетипичен. В них несколько различаются персонажи, встречающиеся на пути героя. В русской сказке это дикие животные, а в американской и английской версии действуют либо только одомашненные животные, либо дикие и домашние. Такое различие может свидетельствовать о времени появления сказок в той или иной культуре, а также о символических функциях, которые приписываются в них определенным животным.

Нас интересует антропологическое измерение сказки — то, в чем она стремится сориентировать человека в окружающем мире, каким способам поведения научить, какие необходимые качества характера привить. Каков же экзистенциальный смысл сказки Колобок, в чем  ее культуртрегерская миссия? Мне не раз доводилось задавать этот вопрос молодым людям, в основном студентам. Никто (вот буквально, никто) не мог сразу дать на него ответ, и только после воспроизведения ее основного рефрена, «я от… ушел, я от … ушел», некоторые догадывались, что главное — это научить человека уходить из опасных ситуаций. Оказывается, что данная максима абсолютно не тривиальна. А формирование на ее основе практического навыка требует значительных усилий. В искусственно созданной ситуации фрустрации (ситуации значимой для человека, но травмирующей) можно продемонстрировать, что человек не может переступить через меловую черту (простую черту, проведенную мелом на полу), т.е. выйти из некомфортной для него ситуации. Он впадает в агрессию, беснуется, плачет или ведет себя апатично, но не переступает условную черту. Вековая мудрость народа полагает, что именно эта способность важнейшая для самосохранения человека, именно ее следует формировать в первую очередь. Любопытно, что в сказке самая первая жизненная ситуация, с которой герой сталкивается и из которой должен уйти, это необходимость приобретения самостоятельности, эмансипации от родителей. Мудрая сказка не заканчивается хэппи-эндом, она показывает, что если зазеваться, поддаться на лесть и не распознать корыстную хитрость, то запросто можно погибнуть.

Еще одним из любимейших персонажей сказочной народной мудрости является невысокий некрасивый человечек с большим носом и высоким визгливым голосом, одетый в простую одежду и непременно носящий остроносую шляпу, часто красного цвета. Его родословная начинается где-то в Средних веках, но наиболее явственно его присутствие в народной культуре обнаруживается со второй половины XVI века. В разных странах и местностях у него свое имя: Пульчинелла итальянский (неаполитанский), Полишинель французский, Панч английский, Гансвурст австрийский, Касперль (Каспер) немецкий, Дон Кристобаль испанский, Ян Клаасен голландский, господин Йоккель (Якель) датский, Фалузис греческий, Василаше румынский, Карагез турецкий и, наконец, Петрушка русский (он же Иван Рататуй или Петр Иванович Уксусов). В XIX веке появляются литературные сказки, написанные профессиональными литераторами, в которых образ визгливого непоседы смягчается, уходит балаганная вульгарность, он становится все более пригоден для детского восприятия.

Исторические изменения происходят не только в общественной жизни, но и в сказочной. Перемена образов и сюжетов в сказках служит индикатором смены векторов развития общества, характера отношений между людьми, между обществом и властью, степени гуманности этих отношений, служит своего рода флюгером, указывающим направление изменения настроений людей. Петрушка будучи героем детских произведений уже далеко не тот, что его балаганный предок. Но сохранение образа в культуре и перевод его на более низкий возрастной уровень свидетельствует о его архетипичности, символизации через него основополагающих, имманентных свойств жизни, без существования которых она не может состояться. Поэтому культура для детей заимствует народные образы, в которых сконцентрирована народная мудрость, и адаптирует их к новым социальным и культурным реалиям. Из образа  Петрушки были изъяты такие черты, как грубость, вульгарность, развратность, но сохранены колпачок, похожий на петушиный гребешок, чтобы выделяться из толпы, длинный нос, чтобы его было можно сунуть во всевозможные интересные дыры, и визгливый голос, чтобы все слышали, и неугомонный жизнерадостный озорной нрав, побуждающий к поиску нового. Так западная культура задала дионисийский тип человека, понятный самым маленьким. Какое же свойство характера доминирует в этом персонаже — жизнестойкость: умение вставать, когда уронили.

Итак, в самых первых сказках, с которыми ребенок знакомиться, как только усвоит начатки родной речи, народная мудрость преподает  уроки, служащие делу самосохранения. Колобок и Петрушка демонстрируют самые  базовые навыки выживания — умение уходить и способность вставать, несмотря ни на что.

Следующий виток образования нацелен на формирование умения ладить с окружающим миром. В народных сказках часто используется сюжетный ход взаимодействия героя с явлениями природы или предметами домашнего быта, повторяемый несколько раз. Так, в русской народной сказке «Гуси-лебеди» сестра, направившаяся на поиски похищенного братца, вначале пути неуважительно относится к печке, попросившей ее съесть ржаной пирожок, к яблоньке, не съев ее лесного яблочка, к молочной речке с кисельными берегами, не отведав киселька с молочком, да еще и отговариваясь высокомерно от угощения. Но уже в избушке Бабы-яги, где она нашла своего братца, девочка поступает правильно, дав мышке кашку, за что и была вознаграждена: мышка и совет правильный дала, и Бабу-ягу помогла обмануть. А на обратном пути, усвоив урок, девочка все делает как должно. Она выполняет просьбы, ест, что предлагают, да еще и спасибо говорит. И в благодарность сказочные персонажи прячут ее с братцем от коварных гусей-лебедей.

В народной сказке как археологическом феномене народной культуры, безусловно, обнаруживается то, что Л. Леви-Брюль назвал законом партиципации пралогического мышления первобытных народов — сопричастности людей, явлений и вещей чему-то более общему, стоящему за ними и их объединяющему. Мы также находим, что сказочное понимание мира анимистично, и в этом схоже с мифологическим. Вероятно, сказки как народные, так и литературные, являющиеся обработками народных, и оригинальные, реализующие авторский замысел, используют описанные Ж. Пиаже психологические особенности детского мышления, которые обусловлены его эгоцентризмом, поэтапно проходящим стадии, названные швейцарским психологом стадиями партиципации и анимизма. Однако приемы построения сюжетов и наделения персонажей определенными чертами и характеристиками являются не столько данью традиции или безропотному следованию механизмам детской психики, сколько осознанно служат задаче, — бережно сохраняя найденные рецепты в народной педагогике эксплуатации особенностей детского восприятия, — приобщить неофита к окружающему его миру людей и вещей, формирую собственно человеческую способность — способность к эмпатии, «вчувствованию», благодаря которой только и можно ощущать свою сопричастность мирозданию. А как по другому, например, формировать экологическое сознание или любовь к «братьям нашим меньшим»? Вначале надо сформировать сами способности сочувствия и сопереживания. Только на их основе можно взращивать такие более сложные черты характера, как сострадание и милосердие.

Наивысшей способностью во всех культурах считается готовность к самопожертвованию, к героическому поступку, подвигу. Культура любых народов, стоящих на разных этапах исторического процесса, исповедующих разные религии, стремится привить индивидам эту готовность пожертвовать своей жизнью ради спасения других: семьи, рода, народа, нации. Однако культуры разных народов изобрели несхожие мотиваторы, побуждающие к такому акту самоуничтожения во имя чего-то надиндивидного. Это может быть просто религиозный фанатизм или надежда на награду в загробной жизни, или, как в античной культуре, желание прославиться и благодаря этому обрести бессмертие в народной памяти.

В культуре, построенной на христианском вероучении, подлинный героизм носит осознанный и добровольный характер. Величие христианской мифологии в том, что она однозначно увязывает возможность самопожертвования ни с чем иным, как с человеческими способностями сострадания и милосердия. И в сказках разных европейских народов и русской сказке устанавливается такая же зависимость. Герои, любя, спасают братца, невесту или мать, борются со всевозможной нечестью вплоть до Кащея-Бессмертного, символа самой Смерти.

В ряде сказок герой попадает в ситуацию выбора своего пути. Как правило, предлагаемые варианты он читает на камне, лежащем на распутье трех дорог, горюн-камне. Нет единого перечня возможных сценариев судьбы, обозначенных на сказочных камнях, разнообразие жизненных коллизий находит отражение в народной мудрости. И все же один набор дорог можно считать модельным, в силу его ясности и жизненности. Кроме того, именно он «засел» в культурной памяти. Именно его чаще всего воспроизводят в различных переложениях былины об Илье Муромце: «Во перву дороженьку ехати — убиту быть,/ В другую дороженьку ехати — женату быть,/ Третью дороженьку ехати — богату быть». Но, дабы приблизить сказочную проблему выбора к философской, надо  ограничить перечень предложений до двух, и возможные варианты должны быть диаметрально противоположны, антитетичны. Выполнить эти требования не сложно. Очевидно, что одна из дорог связана со смертью, а две остальные с жизнью, символами успеха и благополучия которой являются богатство и семья. Смерть не является самоцелью, она вполне вероятный исход героического поступка, подвига, и героя честно об этом предупреждают. Итак, вот дилемма человеческого бытийствования — необходимость выбора между самосохранением, жизнью с ее чувственными радостями или самопожертвованием, гибелью во имя спасения других.

По счастью, жизнь не всегда ставит человека перед столь радикальным выбором пути-дороженьки. И смягченный вариант сказочной дилеммы не предполагает, что у одного из двух сценариев непременно будет скорбный финал преждевременной кончины героя. Однако черты характера героя, его поступки так или иначе не способствуют или даже вступают в конфликт с тем, что может привести к жизненному успеху, например, богатству, почестям и пр. Что мешает человеку добиться искомого многими людьми благополучия? Казалось бы, в первую очередь так часто встречаемая в сказке черта, как лень. Правда, плохое качество. Уже не раз в публицистике обращалось внимание на это обстоятельство, и делался вывод, что она является чуть ли не родовой в русском народном характере. Но лень присуща героям сказок многих народов. Можно предположить, что через приписывание герою именно этой столь неодобряемой особенности характера заостряется идея его инаковости, если угодно, нежизнеспособности. Любопытно, что, несмотря на столь, действительно, неприглядную характеристику, наделенный ею персонаж обладает обаянием. При этом шарм ему придают формы поведения, которые в обычной жизни также, как правило, не  способствуют процветанию: продвижению по службе, удачной женитьбе, обретению материального достатка. Герой не подличает, дабы получить ему не принадлежащее, не угождает влиятельным, дабы выторговать местечко поприбыльней, не лебезит перед сильными, дабы получить защиту, не лжет, для того чтобы свалить вину на другого. Он ведет себя независимо, живет по правде.

Одним словом, смыслообразующей доминантой, организующей поведение сказочного героя, является достоинство. Ну не глупец ли он? Сказка маркирует такого героя, раскрывая прозвище, которое приписывает ему обывательское мнение, прозвище дурака. Но бесхитростность Ивана-дурака той же природы, что и глупость Христа. Сродни им и идиотия  князя Мышкина. Таким образом, формула смягченного варианта дилеммы такова: либо жизнь самоценна, и тогда все средства хороши для ее поддержания и наполнения всевозможными радостями, либо ценностью обладает только достойная жизнь, которая благодаря достоинству получает собственно человеческое измерение, но это требует силы духа для самоограничения в выборе социальных ресурсов.

С самого начала возникновения философии ее предназначение задавалось двояко. Эта раздвоенность понимания  задачи, ради которой следует предпринимать достаточно тяжелый интеллектуальный труд, продолжала преследовать ее на протяжении многих веков, не изжита она и по сию пору.

Самоценность «первой философии», науке о первопричинах и первоначалах, придал Аристотель. Разведя науки по критерию «полезны сами для себя или для чего-то иного»  соответственно на созерцательные и практические, он отнес «первую философию» к созерцательным, таким образом к самоценным, а этика попала у него во второй, более низкий, разряд.

Иное предназначение философии видел Сократ. В платоновском «Горгии» [5], оппонируя группе софистов, он понуждает собеседников разобраться «в деле самом что ни на есть важном» [487 b]: а именно, «как надо жить» [500 c] человеку. Сократ выделил «два образа жизни», два пути, по которому может пойти человек: «Ведь ты видишь, беседа у нас идет о том, над чем и недалекий человек серьезно бы призадумался: как надо жить? Избрать ли путь, на который ты призываешь меня, и делать, как ты говоришь дело, достойное мужчины, — держать речи перед народом, совершенствоваться в красноречии и участвовать в управлении государством по вашему образцу или же посвятить жизнь философии?» [500 e]. Для него эти два пути противоположны: один направлен к получению удовольствий, а другой путь ведет к достижению высшего блага. Философ должен стремиться воспитывать сограждан, делая их лучше, он «постоянно будет озабочен тем, как поселить в душах сограждан справедливость и изгнать несправедливость, поселить воздержанность, изгнать распущенность и вообще поселить все достоинства, а все пороки удалить» [504 g].

Этика Сократа, как и вообще античная этика, эвдемонична. Сократ хотел, чтобы любой человек прожил счастливую жизнь. Однако с обывательской точки зрения, и софисты готовы призвать в свидетели всех афинян, логика рассуждений их собеседника парадоксальна: он утверждает, что только добродетельный человек может быть счастливым; что терпеть несправедливость, лучше, чем причинять ее самому; что получивший наказание за злодейство тиран более счастлив, чем тот, который получил власть незаконно, правил как хотел и получал все удовольствия, какие хотел, — в общем, справедливый и добродетельный человек всегда счастлив, даже несмотря на трудности, а то и беды своей жизни, а противоположный ему тип, т.е. несправедливый, злой, трусливый, невежественный, жадный, коварный и пр., хотя его жизни и будет сопутствовать успех в политических или денежных, или иных делах, будет всегда несчастлив. Надо заметить, что Калликл, заменивший в беседе уставших товарищей, отказывается поддакивать Сократу, предложив ему самому себе задавать вопросы и самому на них отвечать, поскольку не согласен с его тезисами и доводами, но противопоставить им ничего не может, кроме мнения большинства.

Сократ так подытожил свое видение правильного образа жизни: «Стало быть, Калликл, воздержанный человек — справедливый, мужественный и благочестивый, как мы с тобою выяснили, — непременно будет безупречно хорошим, а хороший всегда поступает хорошо и достойно, и, поступая так, он блажен и счастлив, меж тем как дурной, поступая скверно, несчастлив. Он то и составит противоположность воздержанному —  тот самый разнузданный, которого ты восхвалял» [507 c]. Далее он усиливает натиск: «Мудрецы учат, Калликл, что небо и землю, богов и людей объединяют общение, дружба, порядочность, воздержанность и высшая справедливость; по этой причине они и зовут нашу Вселенную «космосом», а не «беспорядком», друг мой, и не «бесчинством»» [508 a]. Поэтому  главная цель человека в жизни, ищущего счастья, «чтобы справедливость и воздержанность стали спутницами каждого», «и ради нее не щадить сил  ни своих, ни города» [507 e].

Учение Сократа религиозно-философское. В конце беседы Сократ обратился еще к одному способу его обоснования. Он рассказал «прекрасное предание», которое его слушатели могли счесть сказкой, но сам рассказчик полагает истиной [523 a]. Идея мифа, о котором сообщил Гомер, в том, что  по сохранившемуся со времен Кроноса закону «тот из людей, кто проживет жизнь в справедливости и благочестии, удалялся после смерти на Острова блаженных и там обитал, неизменно счастливый, вдали от всех зол, а кто жил несправедливо и безбожно, чтобы уходил в место кары и возмездия, в темницу, которую называют Тартаром» [523 b]. Сократ пояснил, почему надо считать поведанное истиной, — оно совпадает с тем, что было найдено в беседе с помощью разума.  Если риторика софистов служит угодничеству в деле получения наслаждения, и она построена на вере без знания, то философское красноречие направлено на достижение высшего блага, оно служит врачеванию души и исходит из веры, основанной на разуме. Полученный результат  позволяет  Сократу с большой убежденностью призвать собеседника избрать путь философа: » Итак, поверь мне и следуй за мною к цели, достигнув которой ты будешь счастлив и при жизни, и после смерти, как показывает наша беседа. И пусть другие презирают тебя, считая глупцом, пусть оскорбляют, если вздумается, пусть даже бьют, клянусь Зевсом, переноси спокойно и позор, и побои: с тобою ничего не случится дурного, если ты поистине достойный человек и предан добродетели» [527 d].

Мудрый человек — не тот, кто много знает, и даже не тот, кто знает первопричины сущего, а тот, кто живет счастливо даже в неблагоприятных для этого условиях. Философ и сам живет счастливо в несчастливых обстоятельствах, и других может научить этому. Все остальные знания служат лишь средством для решения этой задачи. Такова была мейнстримная линия философии античности после Сократа. Античные философы, как известно, предложили несколько вариантов  моделей поведения, гарантирующих достижение счастья. Но в основании каждой из них лежит один из двух образов жизни, о которых говорил Сократ.

Наиболее отчетливо их противопоставление демонстрируют киники и киренаики. Последние во главе с Аристиппом считали, как писал Диоген Лаэрций, что счастье это сумма конечных благ. Бесполезно стремиться к счастью вообще, а надо стараться получить здесь и сейчас конкретное благо. Диоген Лаэрций приводит множество анекдотов из жизни философов. Один из них повествует о том, как тиран Дионисий плюнул в лицо Аристиппу, и тот стерпел. А на упреки ответил, что, если рыбак терпит брызги моря, ловя мелкую рыбешку, то почему бы ему не стерпеть брызги слюны, ловя крупную рыбу. Аристипп при дворе тирана был самым успешным, поскольку умел прилаживаться к любым обстоятельствам. Благополучие любой ценой, — вот кредо киренаиков.

Иное киники. Дабы вести достойный образ жизни следует обуздать свои чувственные желания, для  обретения независимости следует отказаться от социальных уз и даже человеческих привязанностей. Автаркия и самодостаточность служат необходимыми способами сохранения самости, своего человеческого достоинства. Известнейшая история, как Диоген-киник на пляже ответил Александру Македонскому, когда тот предложил просить у него все, что тот захочет. Философу было достаточно, чтобы царь не загораживал ему солнце. В отечественной сказочной культуре есть родственный персонаж. Печь пушкинского Емели фактически то же, что и пифос Диогена, и манеры общения с сильными мира сего также схожи: главное — это независимость и чувство собственного достоинства. Наиболее рельефно противопоставленность этических установок киников и киренаиков изображена в диалоге знаковых для этих учений фигур: «Однажды, когда он [Аристипп] проходил мимо Диогена, который чистил себе овощи, тот, насмехаясь, сказал: «Если бы ты умел кормиться вот этим, тебе не пришлось бы прислуживать при дворах тиранов». — «А если бы ты умел обращаться с людьми, — ответил Аристипп, — тебе не пришлось бы чистить себе овощи» [6 ].

О двух принципиально разных образах жизни много замечательных рассуждений и гениальных сентенций можно найти у Сенеки в «Нравственных письмах к Луцилию». И конечно, основное внимание римского философа уделено характеристике «человека добра». В одном из писем он так сформулировал основную дилемму человеческого существования и определил свой выбор: «…ведь благо — не сама жизнь, а жизнь достойная. …мудрый человек… посмотрит, где ему предстоит проводить жизнь, и с кем, и как, и в каких занятиях, а не сколько прожить. …чуть только фортуна становится подозрительной, он внимательно озирается — не сегодня ли надо все прекратить. … Раньше ты умрешь или позже не важно, хорошо или плохо, — вот что важно. А хорошо умереть — значит избежать опасности жить дурно. …не за всякую цену можно покупать жизнь» [70, 5-8].

Чтобы понять стоиков, надо точно описать уравнение их учения, в котором есть четыре параметра, определяющие жизнь человека: Бог, природа, фортуна и человеческая душа. Зачастую формула обедняется, в ней устанавливается зависимость только между двумя из них — необходимость подчинения человека природе. По сути такая усеченная конструкция искажает учение стоиков. Остаются неясными два главных вопроса — почему человек должен стремиться к добродетели и что ему позволяет к ней стремится, ведь это предполагает его свободное самоопределение, свободный выбор между двумя жизненными путями. А для счастливой жизни, жизни подобной божественной, добродетель условие необходимое: «Что нужды в молитвах? Сделай сам себя счастливым! Это тебе по силам, если поймешь одно: благо лишь то, в чем присутствует добродетель, а то, что причастно злу, постыдно…. Но чтобы добродетель была совершенной, нужно еще вот что: пусть будет твоя жизнь равна себе, пусть ничто в ней не противоречит одно другому, а это невозможно без знания и без искусства, позволяющего познать божеское и человеческое. Таково высшее благо. Достигни его и — станешь не просителем, а ровней богам» [31, 6-8].

Почему человек должен быть добродетельным? Да потому, что он единственное существо, в котором есть божественное начало и которое следует в себе развивать и совершенствовать: «…ведь бог близ тебя, с тобою, в тебе! Говорю тебе, Луцилий, что в нас заключен некий божественный дух, наблюдатель и страж всего хорошего и дурного, — и как мы с ним обращаемся, так и он с нами. Всякий истинный человек добра причастен божеству» [41, 1-2], «Чтобы  сказать все коротко и ясно, напишу так: дух мудреца должен быть таким, какой приличествует и богу» [92, 3]. Почему человек может быть добродетельным? Потому что он свободен.

В философии Сенеки учение о свободе занимает центральное место. Человек наделен свободой самой природой: «Природа не навязывает нам ни одного порока, она производит нас на свет незапятнанными и свободными» [94, 56]. Более того, она дает человеку все необходимое, чтобы он оставался свободным: «…к свободе повсюду открыты дороги, короткие и легкие», — в одном из писем привел он слова Эпикура [12, 10]. Поэтому следовать природе — это стремиться быть свободным: «Так неужели ты, верящий, что родился свободным, не жаждешь любой ценой добиться свободы?» [80, 4]. Однако человек может стать рабом своих желаний и страстей: «Наша душа — то царь, то тиран: царь, когда стремится к честному, заботится о здоровье порученного ей тела, не требует от него ничего грязного, ничего постыдного; а когда она не властна над собою, жадна, избалована, тогда получает ненавистное и проклятое имя, и становится тираном. Тут-то ею овладевают безудержные страсти…» [114, 24], «Не бывает свободным раб своей плоти» [92, 33]. Для освобождения от ненужных желаний, пороков надобен разум, который должен руководить душой: «…блаженная жизнь заключается в том, чтобы разум наш был совершенен. Ведь он один не порабощает души, противостоит фортуне, охраняет нашу безопасность, как бы ни сложились обстоятельства. В этом — единственное нерушимое благо» [92, 2]. Помочь разуму призвана философия, которая дает основоположения, из которых выводятся все остальные руководящие жизнью правила, и наставления: «Значит, мы должны либо излечить больной дух, избавив его от пороков, либо еще свободный от них, но тянущийся ко злу, захватить заранее. И то, и другое делают основоположения философии — и, стало быть, другой род наставлений ничего не дает» [94, 13].

Самым цитируемым Сенекой философом является Эпикур, для которого учение о свободе также ключевое. Вот одна из замечательных сентенций о связи возможности обретения свободы с занятиями философией, позаимствованная у него: «Уплачу я не из собственных запасов; я до сих пор все просматриваю Эпикура и сегодня вычитал у него такие слова: «Стань рабом философии, чтобы добыть подлинную свободу». И если ты предался и подчинился ей, твое дело не будет откладываться со дня на день: сразу же ты получишь вольную. Потому что само рабство у философии есть свобода» [8, 7]. Благодаря разуму, наставленному философией, человек сможет достичь состояния души, подобное божественному: «Это как раз и даст тебе философия (ничего важнее, по-моему, нет): ты никогда не будешь раскаиваться. К такому прочному счастью, которая никакая буря не поколеблет…» [115, 18].

Правильно настроенная душа, душа «человека добра», позволяет либо уклониться от опасностей и бед, неизбежно преподносимых изменчивой фортуной, либо принять их как должное, сохраняя безмятежное состояние души: «Сколь великой будет душа того, кто один ничего не станет домогаться, никого не захочет умолять и скажет: «Что мне до тебя фортуна! Я не дам тебе власти надо мною. Я знаю, у тебя Катонов проваливают, а избирают Ватиниев, — и я ни о чем тебя не прошу!» Вот что значит взять фортуну в свои руки» [118, 4]. Каков же образ души достойного человека: «Если бы нам дано было увидеть душу человека добра, — какой святостью, каким кротким величием светилась бы она! Как блистали бы в ней и справедливость, и отвага, и разумность, а кроме них и скромность, и сдержанность, и терпимость, и щедрость, и общительность, и (кто бы этому поверил?) редчайшее в человеке благо — человечность — сливали бы свое сияние. А предусмотрительность, а тонкость вкуса, а самое возвышенное из свойств — благородство, — сколько бы они прибавили красоты, сколько степенности и величавости! …Если бы кто увидел ее лик …разве он не остановился бы, не оцепенев, словно встретив божество?» [115, 3-4]. Сенека в этом тексте использует удивительную для своего времени характеристику — человечность. Сам римский философ проповедовал гуманное отношение к рабам, подчеркивая, что они в первую очередь люди, и у них также есть отец и мать, также есть душа, как и у их хозяев; он категорически выступал против гладиаторских боев, с отвращением описывая зверства, там происходящие; он страстно выступал против бесчеловечных пыток и казней; он учил, что люди рождаются равными и что смерть также всех уравнивает.

В споре с полной превратностями фортуной самым последним, решающим аргументом, позволяющим человеку оставаться верным самому себе, своим принципам и идеалам, служит его смертность. Природа сделала все живые существа смертными. Мудрый человек понимает данное жизненное обстоятельство и, следуя природе, принимает его. Это единственное, что в конце концов никому из людей не удастся избежать. Но стоики не призывают стремится к смерти. Ведь все, кроме добродетели и порока, относится к области безразличного: жизнь и смерть, бедность и богатство, здоровье и болезнь, и пр., и пр. Однако эти жизненные параметры получают свою ценность при присоединении к ним добродетели: «…сама смерть — не добро и не зло: Катону она послужила к чести, Бруту — к позору. Любая вещь, пусть в ней нет ничего прекрасного, становится прекрасной вкупе с добродетелью… Так и всему, что мы называем «безразличным» и «стоящим посередине»: богатствам, могуществу, красоте, почестям, царской власти, и наоборот — смерти, ссылке, нездоровью, страданиям и всему, чего мы больше или меньше боимся, дает имя добра или зла злонравие либо добродетель. … Смерть становится честной благодаря тому, что честно само по себе: добродетели и душе, презирающей внешнее» [82,13-14]. Итак, жизнь и смерть не являются ни добром, ни злом; имеет значение почему ты живешь и за что ты умираешь: «Раньше ты умрешь или позже — неважно, хорошо или плохо — вот что важно. А хорошо умереть — значит, избежать опасности жить дурно» [70, 6].  Бывают ситуации, когда надо иметь духовные силы, чтобы жить, и бывают события, когда нужно достойно расстаться с жизнью: «ведь самое жалкое — это потерять мужество умереть и не иметь мужества жить» [78, 4]. У человека всегда есть возможность выбора между честью и бесчестием благодаря своей смертности — он может выйти из ситуации, добровольно отказавшись от бесчестной жизни: «Ты встретишь даже мудрецов по ремеслу, утверждающих, будто нельзя творить насилие над собственной жизнью, и считающих самоубийство нечестьем: должно, мол, ожидать конца, назначенного природой. Кто так говорит, тот не видит, что сам себе преграждает путь к свободе…. Тебе нравится жизнь? Живи! Не нравится — можешь вернуться туда, откуда пришел…. Хочешь быть свободным наперекор этой плоти? Живи так, словно завтра переедешь! Всегда имей в виду, что рано или поздно лишишся этого жилья, — и тогда ты мужественно перенесешь неизбежность выезда» [70, 14-17]. С человеком, который не боится смерти, фортуна ничего не может сделать: «Ты спросишь, что такое свобода? Не быть рабом ни у обстоятельств, ни у неизбежности, ни у случая; низвести фортуну на одну ступень с собою… Мне ли нести ее ярмо, если смерть — в моих руках?» [51, 9]. Таким образом, именно то, чего так боятся люди, служит средством освобождения: «Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны» [91, 21].

Сенека привел несколько примеров такого рода величия человеческого духа. Один из них — это рассказ о гладиаторе, нашедшего способ для самоубийства несмотря на ограничение его свободы в выборе средств: «Недавно перед боем со зверями один из германцев, которого готовили для утреннего представления, отошел, чтобы опорожниться — ведь больше ему негде было спрятаться от стражи; там лежала палочка с губкой для подтирки срамных мест; ее-то он засунул себе в глотку, силой перегородив дыхание, и от этого испустил дух…. Вот мужественный человек, достойный того, чтобы судьба дала ему выбор!… Пусть как угодно судят поступок этого решительного человека, лишь бы все согласились, что самая грязная смерть предпочтительнее самого чистого рабства» [70, 20-21].

Итак, для Сенеки основной вопрос философии совпадает с основным вопросом самой жизни. Он категорически отвергает мнение, что жизнь в довольствии предпочтительнее жизни добродетельной: «Добродетель, философия, справедливость — все это треск пустых слов. Есть только одно счастье: угождать жизни, есть, пить, свободно распоряжаться имуществом…. Не сомневайся в том, что предпочесть: хорошую жизнь или добрую славу!» Таких голосов надо избегать не меньше, чем тех, мимо которых Улисс не хотел проплыть иначе как связанным…. Философия не должна поставлять оправдания для пороков» [123, 10-17]. «Живи с людьми так, будто на тебя смотрит бог, говори с богом так, будто тебя слушают люди» [10, 5], — так говорил Сенека, таков его нравственный императив.

Мягкий вариант основного вопроса философии (ни в коей мере не затрагивающий право)  может быть сформулирован так: самоценна ли любая жизнь, или ценностью обладает только жизнь добродетельная. Жесткий вариант предлагает выбор между позорной жизнью или достойной смертью.

Человеческая жизнь имманентно несовершенна. Она всегда будет ставить перед человеком те или иные сложные задачи, решение многих из которых требует нравственного самоопределения: поступить ли по совести, в соответствии с моральными нормами, рискуя потерять статус, материальный достаток, а то и свободу, и даже жизнь, или поступить так, чтобы сохранить и приумножить то, что относится к материальному благополучию и служит признаками успешности, но ценою потери достоинства и даже самоуважения. В большинстве случаев люди стараются соблюсти баланс между крайностями, устанавливают свою меру компромисса, порой выстраивая сложные уравнения, включающие обе переменные, дабы удержать достигнутое и при этом не презирать себя. Но, безусловно, есть и ситуации экзистенциального выбора: либо-либо. Из античной философии исходит традиция называть людей, верящих в идеалы и стремящихся в своем поведении им следовать, идеалистами, а людей, которые, напротив, за руководство к действию принимают практический расчет и выгоду, материалистами. Может быть, материалисты и владеют миром; но история, совершаемая под сенью Христа, отдана в удел идеалистам.

Литература:

  1. Яковлева Л.И. Керигма как основная единица анализа дискурсивной формы мышления // Философские опыты. Вып. 7. Природа, общество, человек: Сб .науч. трудов. — М.: Полиграф-Информ, 2012. — С. 13-28.
  2. Камю А. Миф о Сизифе. Эссе об абсурде // Сумерки богов. — М.: Политиздат, 1990. — С. 223.
  3. Там же.
  4. Пропп В. Я. Морфология волшебной сказки. — М.: Лабиринт, 1998. — С. 75-78.
  5. Платон. Горгий // Платон. Собр. соч. в 4 т. Т. 1. — М.: Мысль, 1990. — С. 477-574.
  6. Диоген Лаэртский. Аристипп // Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М.: Мысль, 1979. — С. 124-134.
  7. Сенека. Нравственные письма к Луцилию. — М.: Наука, 1977.


Другие статьи автора: Яковлева Людмила

Архив журнала
№4, 2020№1, 2021кр№2, 2021кр№3, 2021кре№4, 2021№3, 2020№2, 2020№1, 2020№4, 2019№3, 2019№2, 2019№1. 2019№4, 2018№3, 2018№2, 2018№1, 2018№4, 2017№2, 2017№3, 2017№1, 2017№4, 2016№3, 2016№2, 2016№1, 2016№4, 2015№2, 2015№3, 2015№4, 2014№1, 2015№2, 2014№3, 2014№1, 2014№4, 2013№3, 2013№2, 2013№1, 2013№4, 2012№3, 2012№2, 2012№1, 2012№4, 2011№3, 2011№2, 2011№1, 2011№4, 2010№3, 2010№2, 2010№1, 2010№4, 2009№3, 2009№2, 2009№1, 2009№4, 2008№3, 2008№2, 2008№1, 2008№4, 2007№3, 2007№2, 2007№1, 2007
Поддержите нас
Журналы клуба