Журнальный клуб Интелрос » Credo New » кре№4, 2021
Подоксенов Александр Модестович
Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина
доктор философских наук, профессор кафедры философии
Podoksenov Alexander Modestovich
Bunin Yelets Stat University
doctor of philosophy, professor of the Chair of Philosophy
E-mail: podoksenov2006@rambler.ru
Телкова Валентина Алексеевна
Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина
кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка,методики его преподавания и документоведения
Telkova Valentina Alekseevna
candidate of philosophical sciences, associate professor
of the department of russian language,
methods of teaching and document management
E-mail: telkova.2014@bk.ru
УДК – 81.01/.09;008
МИХАИЛ ПРИШВИН И В. И. ЛЕНИН: ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ОБРАЗ ВОЖДЯ В ТВОРЧЕСТВЕ ПИСАТЕЛЯ * (Часть 2)
* Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ и Липецкой области в рамках научного проекта № 20-412-480001 «Художник и власть: Михаил Пришвин и советские вожди»
Аннотация. В статье исследуется идейно-политический контекст взглядов Пришвина на роль Ленина в истории России ХХ века. Показано, что художественно-образная оценка революции у Пришвина перекликается с творчеством Достоевского как своеобразная иллюстрация финала деятельности его «бесовских» персонажей, для которых методами преобразования России были нигилизм, воинствующее безбожие и террор. Однако в революции Пришвин видит не только иррациональный разгул бесовщины, но и историческую необходимость. Одной из главных заслуг большевизма Пришвин считает то, что партия Ленина сумела не только спасти страну от распада, но и объединить народ на борьбу с грядущим фашистским нашествием. Поэтому, принципиально не приемля идеологию большевизма с его классовым насилием и политической диктатурой, он остается убежденным государственником, и как писатель прилагает все усилия для смягчения и нравственного облагораживания советского мироустройства.
Ключевые слова: Пришвин, Ленин, Достоевский, Ницше, марксизм, большевизм, революция, классовая борьба.
MIKHAIL PRISHVIN AND V. I. LENIN: ARTISTIC
THE IMAGE OF THE LEADER IN THE WRITER’S WORK
Annotation. The article examines the ideological and political context of Prishvin’s views on the role of Lenin in the history of Russia of the twentieth century. It is shown that Prishvin’s artistic and figurative assessment of the revolution echoes Dostoevsky’s work as a kind of illustration of the final activity of his “demonic” characters, for whom nihilism, militant godlessness and terror were the methods of transforming Russia. However, Prishvin sees in the revolution not only an irrational rampage of devilry, but also a historical necessity. Prishvin believes that one of the main achievements of Bolshevism is that Lenin’s party managed not only to save the country from collapse, but also to unite the people to fight the coming fascist invasion. Therefore, while fundamentally rejecting the ideology of Bolshevism with its class violence and political dictatorship, he remains a staunch statesman, and as a writer makes every effort to soften and morally ennoble the Soviet world order.
Keywords: Prishvin, Lenin, Dostoevsky, Nietzsche, Marxism, Bolshevism, revolution, class struggle.
Пришвин как художник и мыслитель воспринимает Октябрьский переворот в его многогранной целостности, где экономические, политические, религиозные, этические и эстетические стороны бытия взаимосвязаны, поэтому революция для него одновременно и социальная катастрофа, и «творческий акт, субъект которого есть народ» [11, c. 267]. Он видит и разрушительное начало, и обновление бытия: «Душа раздвоена: по самому искреннему хочется проклясть всю эту мерзость, которую называют революцией, а станешь думать, выходит из нее хорошо, да хорошо: сонная, отвратительная Россия исчезает, появляются вокруг на улице бодрые, энергичные молодые люди» [12, c. 267]. Тем не менее Пришвин как писатель-гуманист считает для себя принципиально невозможным примкнуть к большевизму: «Ведь я чувствую, – отмечает он в Дневнике 1921 года, – что если бы наш коммунизм победил весь свет и создались бы прекрасные формы существования, – я бы все равно не мог бы стать этим коммунистом.
Что же мешает?
1) отвращение к Октябрю (убийство, ложь, грабежи, демагогия, мелкота и проч.)» [12, c. 191].
Однако, несмотря на всю неприязнь к новой власти, Пришвин признает, что после падения монархии партия большевиков осталась единственной силой, способной обуздать стихию народного бунта и ввести хаос разгула страстей хоть в какое-то подобие законности. «Жизнь теперь общества похожа на бегство во время войны: все бегут, спасаются. А правительство взывает к объединению. Как на фронте остановили бегущих пулеметами, так неминуемо и здесь, в тылу нужно грубой силой остановить бегущих. Неизбежна диктатура самая жестокая» [10, c. 344]. Для писателя очевидно, что лишь жесточайший террор позволил партии Ленина не только обуздать анархию всеобщего беззакония, но и подавить многочисленные выступления против своего режима.
Революция, по мнению Пришвина, это не только смутное время, но и сверхприродный хаос, «кометный туман» и безжизненный вихрь: «Вся-то пыль земная, весь мусор, хлам мчится в хвосте кометы Ленина. <…> Вожди – это ядро кометы, в котором нет ничего: раскаленные камни, светящийся туман, в их обманчивом свете сияет весь хвост кометы, вся эта пыль земная и мусор мчащийся» [11, c. 32]. Так он проводит художественную параллель с суждением Достоевского о загнивающем духе эпохи, поднимающем на поверхность бытия весь человеческий сор, когда в обществе наступает «всеобщий сбивчивый цинизм, цинизм через силу, как бы с натуги. <…> В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки», бесформенная масса которых «сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той малой кучки “передовых”, которые действуют с определенной целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже случается» [1, c. 354].
Пришвин считает, что, пытаясь полностью разорвать с прошлым, большевики впадают в утопию, в соблазн религиозно-сектантской веры, что людей, как животных, можно перегнать кнутом из буржуазного вчера в коммунистическое завтра. Для партии Ленина это выглядит так: «История над бездной провала, человек проводит воображаемые мосты и надстройки и, перегнав через мост безликое стадо животных, соединяет разорванные концы человеческой жизни, перегнав, их обращают опять в человека» [11, c. 52]. Устремленные в будущее, русские марксисты всячески ускоряют революционное время, желая войти в коммунистический «град Китеж» сразу, без долгого пути переделки нравственной природы людей, которых будто бы можно куда-то перегнать «одним стадом и одним кнутом – такая смесь называется коммуною». Человек, который кнутом решает загнать человечество одним стадом в коммунный рай, для Пришвина – это «диктатор Ленин <…> “спаситель” человечества», но «спаситель» лишь в кавычках, поскольку писатель видит, как живет простой человек в реальной советской коммуне: пусть большевики какие угодно «…составляют святцы спасения истории, я остаюсь при своем: человека в это время держали по-свински и путь спасения был посредством свиньи» [11, c. 52].
Тем не менее Пришвин искренне старается понять историософскую логику деятельности партии Ленина по обустройству страны, видя в укреплении советской власти единственный выход из революционной смуты. «Вот урок: большевики, подымая восстание, не думали, что возьмут и удержат власть, они своим восстанием только хотели проектировать будущее социальное движение, и вдруг оказалось, что они должны все устраивать: роман быстро окончился оплодотворением, размножением и заботами о голодной семье» [12, c. 133]. Порой интонация писателя, говорящего о сложности положения захвативших государственную власть революционеров, достигает библейского пафоса, когда он сравнивает их с Моисеем, который призван Богом, чтобы вывести евреев из египетского плена в землю обетованную, подобно тому как большевики ныне призваны привести людей в коммунистический рай: «Им был голос, подобный голосу из пылающего куста, что “согласен”, – но вот условие: “после царя берут власть они сами, и только они”. Страшный был голос, потому что они думали свергнуть царя и освободить народ, первое было как труд, как туга, второе как радость: счастье – освободить человечество, которое уже само создает себе новую, хорошую власть. Но голос осуждал на новую страшную тугу: самим убийцам царя должно быть властью, т.е. самим разрушить, самим и построить.
Они ответили почти без колебания:
– Да!
И там:
– Се буде!
И вот, презираемые, проклинаемые народом, по трупам растерзанных людей, умерших от голода и болезней, они послали детей пионеров на голеньких ножках с красными тряпками на палочках будить народы мира к восстанию» [13, c. 153].
Пришвин, как и автор «Бесов», стремится понять не только историософские основания революционного безумия, но и показать, как действует социокультурный механизм навязывания пагубных для народа представлений о путях и способах переустройства общества. В свое время Достоевский писал, что европейские идеи секуляризма, нигилизма и насилия стали заменой отеческого православия для той части интеллигенции, которая уверовала, что рай в России можно устроить и без Бога. Более того, воинствующий атеизм для революционеров всех мастей казался одним из главных методов подрыва духовных скреп и опор православного государства. Персонажи «Бесов» не случайно утверждали, что «если в России бунт начинать, то чтобы непременно начать с атеизма», свято уверовав, будто социализм как «новая религия идет взамен старой» [1, c. 180, 315].
Приход партии Ленина к власти нашел народную поддержку еще и потому, что, провозгласив рабочих владельцами заводов и отдав крестьянам землю на передел, большевизм породил у каждого религиозную мечту о достижении рая уже здесь, на этой земле. Именно в соединении русского марксизма с сектантством видится писателю своеобразие идеологии большевиков. Не случайно, подбирая материал для «Мирской чаши» как повести о русской революции, он пишет в Дневнике: «Собрать черты большевизма, как религиозного сектантства: 1) идея коммунизма ощущается сектантством как всемирная, всеобъемлющая» [11, c. 192]. Острое предчувствие приближающегося апокалипсиса приводит Пришвина к размышлениям о дальнейшем пути русской истории, смысл которой традиционно определялся упованием народа на пришествие Царства Божия. Осуществив социалистическую революцию в православном государстве, большевики, по сути, «предали» русскую религиозную идею, заменив миф о народе-богоносце мифом о пролетариате. В русле марксистской парадигмы понимания истории как исключительно борьбы классов, где «исторической миссией» пролетариата является уничтожение частной собственности, неравенства и эксплуатации, Царство Божие, как конечная цель христианства, для большевиков сменилось утопией «социалистического рая» – царства свободы, равенства и братства.
Политическая практика партии Ленина как раз и была наглядным примером воинствующего мессианства. Большевизм действительно возомнил себя вершителем судеб мира, каковым считал себя Петр Верховенский – главный «бес» романа Достоевского. Отсюда-то и вытекала «бесовщина» отечественных революционеров, вознамерившихся страну с подавляющим преобладанием православного сельского населения поставить под власть секты-партии, которая будет править Россией от имени рабочего класса, с упорством идолопоклонства насаждая чуждые русскому менталитету идеи безбожия и классовой вражды. «Понятно, почему диктатура пролетариата преследует религию, душит искусство, – потому что социализм (в теории) вмещает в себя и Бога, и красоту, и правду» [12, c. 281], – пишет Пришвин о попытках большевизма придать идее социализма качество новой веры. Так советская версия марксизма превращалась в сектантство с его обрядами поклонения «вождям» и «пророкам», которыми были провозглашены Маркс, Энгельс и Ленин. В обществе верующих атеистов появились новые символы и новый высший бог: «Люди соединились в церковь этого бога с ее святыми, иконами, канонами и т.п., и если бог этот Правда, то Ленин был первосвященником Правды» [17, c. 20].
Философичность мышления помогает Пришвину догадаться, что за поверхностным и внешним смыслом революционных событий в России скрывается какой-то тайный и глубинный смысл движения всей мировой истории. Если внешне политический курс партии Ленина по захвату государственной власти диктовался тактикой деморализации и ослабления правительства, то глубинный внутренний смысл ее идеологии виделся писателю в том, что «они работают на каких-то хозяев мирового дела», которыми являются «конечно, европейцы: там ключ всему» [10, c. 395]. Как известно, слепое преклонение перед Европой было своего рода исторической традицией революционно-атеистической части русского образованного сословия. Поэтому прозападническая идеология Ленина и его партии не стала новостью для Пришвина, но ему хотелось понять, почему же откровенно антигосударственная деятельность большевиков находит поддержку. Ведь пропаганда военного поражения России путем перерастания войны империалистической в войну гражданскую была ничем иным, как идеей разгрома собственного государства и принесения его в жертву мировой социалистической революции, которую большевики стремились внедрить в сознание народных масс.
Одним из главных условий успеха революционного восстания было прежде всего то, что партии Ленина удалось расколоть русское крестьянство, составлявшее подавляющее большинство населения страны. Ленин, находящийся в эмиграции, еще в начале марта 1917 года, узнав о свершившейся на родине февральской буржуазно-демократической революции, шлет из швейцарского Цюриха в Россию письмо с призывом к большевикам усилить работу по внесению в деревню классового раскола, чтобы не только «сельскохозяйственные рабочие выделили свои особые Советы, но и чтобы неимущие и беднейшие крестьяне организовались отдельно от зажиточных крестьян» [2, c. 22]. Для подготовки государственного переворота в крестьянской стране, каковой была Россия в начале ХХ века, по мысли Ленина, жизненно необходимо начать революционный, т.е. не подвластный каким-либо законам передел земли, что означало, по сути, организацию народной смуты. «Партия пролетариата, – провозглашает Ленин, – должна призывать крестьян к немедленному, самочинному осуществлению земельного преобразования и к немедленной конфискации помещичьих земель по решениям крестьянских депутатов на местах» [4, c. 167]. Эта статья с прямым призывом крестьянства к стихийному переделу земли, написанная в апреле и опубликованная отдельной брошюрой в сентябре 1917 года, стала одним из решающих условий поддержки большевиков на селе.
Анализ хода революционных событий приводит Пришвина к выводу, что основная масса людей вовлечена в борьбу с монархией путем обмана, основанного на уравнительных идеях большевизма, внушавшего народу, что его единственное спасение – отнять у владельцев их собственность. «Преступление Ленина состоит в том, что он подкупил народ простой русский, соблазнил его» [11, c. 137]. Этот подкуп и соблазн был в том, что большевизм породил у каждого мечту о достижении социальной справедливости и полного равенства уже в этом мире, пообещав отдать крестьянам землю, а рабочих сделать владельцами заводов и фабрик, что и предусматривало учение Карла Маркса.
Как известно, для русских революционеров марксизм был не только теорией свержения буржуазно-капиталистического государства, но и верой, что бесклассовый коммунистический уклад станет высшей стадией человеческого развития и конечной целью общественного прогресса. Ленин, вернувшийся весной 1917 года из эмиграции, в знаменитых «Апрельских тезисах» сразу же заявил, что первоочередной задачей пролетарской революции является построение в России «государства-коммуны», то есть «такого государства, прообраз которого дала Парижская Коммуна» [3, c. 116] и которую так высоко ценили Маркс и Энгельс. Развивая взгляды марксизма на государство, Ленин писал, что созданная французскими революционерами в 1871 году Парижская Коммуна является не только «переходной формой от государства к негосударству» [5, c. 169], но и необходимым условием построения в России бесклассового социалистического общества, которое будет одной огромной фабрикой-конторой с равенством платы за равный труд. Поэтому сразу же после захвата власти возглавляемая Лениным партия большевиков немедленно приступила к конкретным действиям, желая как можно быстрее воплотить в жизнь марксистское учение о коммунистическом государстве – обществе свободы, равенства и братства.
Художественное изображение революционных и поистине тектонических сдвигов бытия крестьянской России, к которым привело падение многовековой монархии и воцарение большевизма, Пришвин предпринимает в повести «Мирская чаша», историческим контекстом описываемых событий в которой был особый период жизни Советского государства, длившийся с лета 1918 по весну 1921 года, так называемый «военный коммунизм» с его принудительным изъятием всех излишков продуктов. При этом выход из нарастающей всеобщей разрухи хозяйства страны власть видела не в развитии производства, а в усилении классовой борьбы. Ведь сам вождь партии и глава Советского правительства уже через полгода после захвата большевиками власти провозгласил, что против скрывающей хлеб деревни «нужен крестовый поход рабочих <…> буржуазия и мелкие хозяйчики против нас, они не верят в новый порядок» [7, c. 368, 369], поэтому все «владельцы хлеба, имеющие излишки хлеба и не вывозящие их на станции и в места сбора и ссыпки, объявляются врагами народа» [6, c. 316].
В «Мирской чаше» писатель художественно изображает, как большевизм переводит на коммунный способ бытия крестьян, которые уже обреченно ропщут на супостатов:
« – Задавила контрибуция!
– Переешь ей глотку!
– И всего ей подай: деньги подай, хлеб подай, лошадь подай, корову подай, свинью подай, и кур описали.
– Кур описали!» [9, c. 80].
Эта сцена из повести наглядно демонстрирует политику большевизма по тотальной коллективизации собственности крестьян, а идейное обоснование этому дал сам Ленин, который в самый разгар голода весной 1919 года на встрече с делегатами съезда сельскохозяйственных рабочих с присущей ему убежденностью защищал принятое накануне «Положение» ВЦИК против устройства рабочими личных подсобных хозяйств, кур и огородов: «Если снова заводить отдельные огороды, отдельных животных, птиц и т. д., то, пожалуй, все вернется к мелкому хозяйству, как было до сих пор. В таком случае, стоит ли огород городить? Стоит ли устраивать советское хозяйство?» [8, c. 28].
Вместе с тем присущая писателю философичность мышления не позволяет ему только лишь отвергать действительность. Все послеоктябрьские годы Пришвин старается понять причины, по которым народ впал в соблазн разрушения экономических, политических и духовных скреп, на которых основано бытие русского общества и государства. Важную роль здесь сыграло творчество автора «Бесов», которое он стремится переосмыслить применительно к реалиям советского времени: «Пересмотреть всего Достоевского для уяснения Ленина [курсив наш – А.П.]» [12, c. 107]. Задача, которую ставит перед собой Пришвин в дневниковой записи 1920 года, захватит его настолько, что к этой теме он будет возвращаться всю дальнейшую жизнь. И хотя, перечитывая Достоевского, писатель вначале полагает, что «в “Бесах” нет Ленина (Раскольников ближе)» [12, c. 107], через несколько лет он обнаружит идейно-психологическую близость вождя революции не только с Раскольниковым, но и с Петром Верховенским, главным «бесом» одноименного романа.
Принципиальное сходство Ленина с Петром Верховенским, приходит к выводу Пришвин в 1928 году, состоит прежде всего в их одержимости идеей революционного переустройства общества при полном отсутствии каких бы то ни было моральных запретов: «Ленин гениален, потому что перешел черту, которую всякий другой не смел перейти. <…> Он один посмел нажать гашетку взведенного народом курка (курсив наш – А.П.), и потому в этом действии Ленина народ узнает свое дело, спуск гашетки, – момент превращения народного дела в личное, и в этот момент личность делается вождем народа» [15, c. 67].
В этой дневниковой записи Пришвина обнаруживается прямое сходство с одним из эпизодов романа Достоевского «Бесы», где говорится: «Верховенский энтузиаст. <…> Есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается… в полупомешанного», а тогда и один человек может сделать много, поэтому «не смейтесь, он очень в состоянии спустить курок [курсив наш – А.П.]» [1, c. 442]. Кроме того и Николай Ставрогин, которого многие из персонажей романа признают своим идейным вождем, говорит о Петре Верховенском как настоящем безумце, который во имя революционной идеи не задумается «спустить курок», чтобы напоить народ «свеженькой кровушкой» [1, c. 325], то есть готов пойти на любое преступление ради воображаемого будущего социалистического счастья.
Так разлагающее влияние бесовской идеи в кратчайшие исторические сроки оказалось способно не только изменить укорененные в многовековой традиции манеры поведения и нравственность, но и трагически трансформировать миропонимание человека. Тем не менее, присущий Пришвину диалектизм мышления побуждает его отдать должное Ленину как великому историческому деятелю. Решающее значение вождя большевиков, считает Пришвин, было в том, что именно он оказался тем субъектом исторической необходимости, который, нажав «гашетку взведенного народом курка», сумел оседлать и возглавить стихию общественного протеста. Здесь Пришвин, по сути, признает Ленина выразителем интересов и законным вождем народа, хотя в его Дневнике есть и такая запись: «Нагулялся по всей волюшке Ленин, расходился во всю-то головушку… все испробовано, какой там социализм!» [14, c. 437–438].
В начале 1920-х годов Пришвин приходит к выводу, что при всей фантастичности идейных устремлений партия Ленина стала единственной реальной силой обустройства страны, и героем его размышлений становится «настоящий большевик», который по необходимости взял «из рук Смердякова власть» [12, c. 276], тем самым приняв на себя все грехи насилия и убийств революции. Художественные образы Достоевского писатель использует, чтобы подчеркнуть изначально криминальный характер государственного переворота, с помощью которого партия Ленина не только незаконно свергла существующую власть, но и ввергла страну в братоубийственную гражданскую войну. «Революция, как преступление. Нужно знать историю русского преступления, и поймешь русскую революцию. Недаром в конце Империи преступники государственные перемешались с преступниками уголовными» [11, c. 264], – пишет он, по-своему интерпретируя мысль Достоевского о криминальности всякой антигосударственной деятельности для раскрытия характера и движущих сил Октябрьского переворота.
Вместе с тем в революции Пришвин видит не только иррациональный разгул бесовщины, но и историческую необходимость. Большинство населения, несмотря на все издержки, воспринимало революцию прежде всего как попытку реализации своих чаяний о социальной справедливости. Не случайно в народе так широко были распространены разговоры о большевике, который «по-настоящему» заботится о нуждах простых людей:
« – Он настоящий большевик?
– Нет, так, примазался.
– А вы видели настоящего?
– Нет, не видел.
– Да есть ли настоящий-то?
– Ну, Ленин все-таки настоящий» [12, c. 97].
Зоркий наблюдатель и проницательный художник, Пришвин видит, как само время меняет представления людей о жизни, как в сознании народа зарождаются новые мифы и легенды, где зло чудесным образом превращается в добро. Если прежде все надежды людей были на доброго царя-батюшку – наместника Бога на земле, то ныне в народной душе возникает новом миф о царе мира, который борется за справедливость для всех, что Ленин – «правильный» большевик. «Как во время самодержавия говорили, что не царь виноват, а чиновники, так теперь не коммуну винят и Ленина, а тех, кто служит коммуне» [11, c. 237], – приводит он характерное мнение обывателей, сравнивающих эпоху монархии с властью большевиков. «Они наверху там хотят настоящего добра народу, но внизу власть захватывает разбойник. Словом, совершенно как прежде, до катастрофы с царем: царь хорош, но прислужники его – разбойники» [11, c. 83].
Возглавив протестное движение народных масс, пишет Пришвин, «Ленин делал то, чего требовало время: он был со-временным, т.е. как человек правды боролся со временем настоящим за будущее» [19, c. 513]. Глубокая историческая правда Ленина была в том, что экономическое, политическое и духовное состояние русского общества рубежа ХIХ–ХХ веков требовало решительных изменений существующего государственного устройства. Но поскольку властные верхи не хотели перемен, то за дело взялся сам народ, энергию протеста которого большевики сумели использовать в своих целях самым жестоким образом.
Исторической трагедией монархической России, по мнению Пришвина, стало бессилие власти, не нашедшей в себе политической воли, чтобы всей мощью великой империи еще в зародыше пресечь революционный бунт. И если цари не смогли это сделать, то Сталин поступает вполне рационально, беспощадно уничтожая своих врагов. Так Пришвин приходит к пониманию необходимости твердой власти и признанию ее права на историческое возмездие для разрушителей государства. И здесь вполне закономерно, что главными противниками власти оказались сами революционные фанатики, еще со времен Октября продолжавшие мечтать о мировой революции и готовые бросить в топку всемирного пожара само Советское государство. Поэтому террор по отношению к тем, кто уничтожил монархию, в понимании Пришвина, стал проявлением исторической необходимости развития государства: «Это выметают последние остатки тех людей, которые разрушили империю и теперь ждут за это награды» [16, c. 710].
Так для русской интеллигенции завершилась эпопея ее вековой деятельности по свержению самодержавия, приведшая к созданию такого государства, где общественную жизнь стали определять заведомо лживые политические процессы и публичные самооговоры, демонстративные покаяния и самоубийства. «Революция всех перебрала, теперь последняя очередь: казнят тех, кто взял меч» [16, c. 686]. Предвоенное десятилетие сменило вектор сознания общества от идеи разрушения к идее укрепления государства, и революционеры-фанатики стали лишними. Историческое возмездие свершилось: «бесы» революции сами попали под топор репрессий, а прежние палачи стали жертвами. Укрепление государства проявилось также и в том, что в политической борьбе произошла замена революционного террора на формально-юридическую законность судебного процесса. Поэтому Пришвину совершенно не жаль провала профессиональных революционеров, которые вместе с Лениным осуществили Октябрьский переворот.
Как в свое время Достоевский перешел от революционно-социалистических увлечений молодости к безусловной поддержке просвещенной монархии – гаранта русской государственности, так и Пришвин пройдет не менее сложную мировоззренческую эволюцию от категорического неприятия большевизма к позиции государственника и патриота, для которого интересы укрепления Отечества выше идейно-политических разногласий. «Я смотрел и смотрю на коммунизм как на военно-полевую систему организации государственной власти, не коммунизм действовал, а необходимость центральной власти, разбитой революцией, – пишет Пришвин 28 июля 1941 года. – Немцы не понимают того, что большевики у нас заменяют царя (курсив наш – А.П.) и нельзя теперь большевиков заменить царем» [18, c. 530].
Действительно, в кратчайший исторический срок партия большевиков сумела сгладить очевидный раскол общества в ходе гражданской войны и коллективизации, что позволило ей занять в самосознании народа сакральное «место царя» – высшей объединяющей силы общества. Поэтому расчет немецкого Вермахта на внутреннее восстание широкой народной оппозиции оказался ложным. Кроме очевидного зла насаждения классовой борьбы и тоталитарной идеологии, советская власть имела и несомненные достоинства даже в том, что сама жестокость государственного насилия служила делу укрепления экономики и военной мощи страны, развитию образования, науки и медицины. Поэтому, намереваясь в 1941 году осуществить «блицкриг», немцы неожиданно для себя встретили не безграмотное население «лапотной» России, а столкнулись с индустриальной державой, граждане которой имели современное образование, воспринимали время в секундах и владели сложной техникой.
Возглавив строительство мощного государства, пишет Пришвин, большевики постепенно сами стали частью народа, и их консолидирующая роль в полной мере подтвердилась в грозные годы борьбы с фашизмом: «В войне с немцами все осеклись, весь крестьянский народ, вся интеллигенция, и делала войну только партия, и в ней было все дело. Партия была больше, чем “народ”. И вся наша нынешняя идеология этим и держится» [20, c. 503]. Однако писатель не становится безусловным апологетом советской власти, ибо ясно видит пороки большевизма: подавление свободомыслия, политическую цензуру, пренебрежение личности. «Вся система Маркса-Ленина стала бы каждому святым делом, если бы в нее ввести личность», – пишет он в 1950 году и, обращаясь к коллегам – художникам слова, подчеркивает, что путь позитивных изменений в обществе лежит только через действие собственным примером: «Друзья, не обижайтесь на государственную систему и не пыхайте злобой на большевиков, а попытайтесь утвердиться в этой системе лично и способствовать утверждению в ней других личностей. Это и будет ваше положительное дело, и его вам хватит на жизнь» [20, c. 13].
Подводя итог, отметим: сам ход времени ведет Пришвина к переосмыслению роли большевизма в судьбе России от категоричного неприятия к пониманию историософской оправданности его появления. И если в 1917 году он решительно против Октябрьского переворота, то теперь приходит к пониманию, что партия большевиков стала государствообразующим фактором. Так писатель делает свой окончательный жизненный выбор, мировоззренчески становясь на сторону советского государства, на сторону того «надо», которое диктует обществу ход исторического развития. Величайшей заслугой партии Ленина, считает Пришвин, стало то, что большевизм сумел не только спасти страну от интервентов и от распада во время гражданской войны, но и объединить народ на еще более грозную и беспощадную войну с грядущим фашистским нашествием. Победа в Великой Отечественной войне становится для Пришвина толчком к окончательному пересмотру как роли Ленина («После разгрома немцев, какое может быть сомнение в правоте Ленина» [20, c. 334]), так и созданной им партии большевиков – главной организующей силы советского мироустройства. Несмотря на целый ряд политических ошибок, ленинская партия все-таки сумела осуществить необходимые социально-экономические реформы, обеспечившие прогрессивное развитие общества. Поэтому, принципиально не приемля идеологию большевизма с его классовым насилием и политической диктатурой, Пришвин остается убежденным государственником, и как писатель прилагает все усилия для смягчения и нравственного облагораживания советского мироустройства.
ЛИТЕРАТУРА