Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №3, 2017
Бочаров Андрей Борисович
Северо-Западный институт управления – филиал Российской академии народного хозяйства т государственной службы
кандидат философских наук, доцент кафедры социальных технологий
Bocharov Andrey Borisivich
The North-West Institute of Management of the Russian Federation Presidential Academy of National Economy and Public Administration
PhD in Philosophical sciences, assistant professorE-mail: fst@sziu.ranepa.ru
УДК
Альтернативная история как текст
История – это роман, бывший в действительности
Эд. и Ж. Гонкуры
История имеет глубокий смысл, но он недоступен человеческому пониманию
К. Ясперс
Аннотация. В статье представлена точка зрения на историю как на текст. Мета-текст истории – это тексты трех типов: тексты художественной (литературной) истории; тексты научной (доказательной) и тексты вероятностной(альтернативной) истории. Тексты художественной истории имеют огромное число сторонников, но обладают низкой степенью верификации (проверки); тексты академической истории обладают высокой степенью верификации, но они – безальтернативны; тексты вероятной истории имеют самую низкую степень верификации, но они альтернативны, т.е. позволяют рассуждать о «развилках истории», других сценариях событий и утраченных возможностях. Это единственная история, которая позволяет извлечь урок(и!) из прошлого и подготовиться к будущему. А готовность к будущему – это шанс управления им. Дальнейшее служит развернутым изложением вышесказанного.
Ключевые слова: история, нарратив, Мета-текст истории,художественная, адемическая, вероятностная, алтернаивная истории, развилки истории,верификация.
Alternative history as text
Abstract:The auther ofheroftheaticler cgardshistoroy as text.Meta-history asatextcanbeclassified intothreetypes: anart (literary)Hystory, narrative, accessery text, verification, fiction Hystory, probable Hystory, different Hystory, academic Hystory, divarication of Hystory. The author ofthearticlercgar dshistoryas text. Meta-history as atextcanbeclassifed into three types: anart (literary) text, a scicntific (evidence-based) text and a probabilisfic (altenative) textlof verification, tetsofofacadcmichisfaq havea highdegree of.
Keu words: Hystory, narrative, accessery text, verification, ficton Hystory, probable Hystorydifferent, different Hystory, academic Hystory, divriction of Hystory.
Начнем с ab ovo, т.е. в данном случае с самого термина, следуя правилу Р. Декарта: «Верно определяйте слова, и вы освободите мир от половины неприятностей». Термин история полисемантичен, что означает: ни одно из определений не покрывает всего его «семантического спектра», т.е. совокупности всех его значений. Это в одном отношении нас ограничивает, но с другой открывает горизонты анализа, т.к. приравнивает одно определение к другому, не абсолютизируя ни одно из них. Сам концепт насыщен мощнейшим аксиологическим содержанием и имеет огромный спектр коннотаций. Можно глубокомысленно рассуждать как о истории вообще, т.е. строить историософские концепции, включая концепции о ее «конце», а равно успешно заниматься культурологическим визионерством, живописуя истории разных стран, культур, в конце концов можно просто попадать в истории, как персонаж из рассказов А. П. Чехова. В указанном смысле, если следовать логике «распаковки смысла» В. В. Налимова, то capites diminution (за вычетом других трактовок) история прошлого нам явлена в виде самых разных текстов. Можно сформулировать более сильный тезис: сама история есть текст, своего рода один большой мета-текст. Ergo, текст истории, возможно, как создать, так и прочитать. Это означает, что есть акторы (творцы) текста истории и есть его читатели (интерпретаторы). Роль писателей чисто посредническая — быть связующим звеном между первыми и вторыми.
Далее в качестве prima ratio (первый аргумент): «консенсусным фактом» уже в отношении самой истории является ее трактовка в качестве науки со всеми атрибутивными признаками последней. Наука системна и одним из главных ее структурообразующих элементов являются законы (законы механики, законы сохранения и т.д.). Последние объективны, всеобщи и т.д. Посему, столь же привычно полагать историю объективным надличностным процессом, объяснение и понимание которого возможно через посредство причинно-следственных закономерностей. Но это всего лишь проявление абберации сознания, когда привычное принимается за истинное. Привычка – это не аргумент, что в свое время блестяще доказал Д. Юм. В начале XIX в. родоначальник позитивизма Огюст Конт поставил амбициозную задачу доказать, что «существуют законы развития общества, столь же определенные, как и законы падения камня». Лев Толстой в»Войне и мире» рассуждал о том, что постижение законов истории возможно лишь в том случае если будет найден «дифференциал истории»и интегрирование которого определяет то, что именуется исторической необходимостью.
Присоединим свой голос к тем, кто считает, что история не имеет объективных законов, кроме тех, которые придумывают пишущие. Все попытки подвести историю под какую -нибудь закономерность, как-то: божий промысел, понимаемый в качестве конечной цели; прогресс просвещения; «естественно-процесс» смены общественно-экономических формаций, законы возникновения, роста и гибели цивилизаций, «взятые напрокат» у биологии вкупе с толстовским «дифференциалом истории» – закончились ничем. В конце XIX в. Историк Эдуард Мейер принужден был признаться, многие десятилетия, которые он потратил на то, чтобы доказать: история – это наука, потерпели фиаско. Случайное (возможное) оказалось абсолютным, а закономерное (действительное) — относительным, ибо ни один закон не в состоянии предусмотреть всех случаев. Для случая нет закона. Закон есть только для случаев. Эти случайности в терминологии модного ныне интеллектуала Насима Талеба можно было бы назвать прилетом «черных лебедей истории».
Любая деятельность человека, начиная от сугубо рутинной, направленной на выживание и заканчивая «высокой» (следование идеалам, защита ценностей) в прошлом, определяющая суть истории, ее самость, не подчиняется никакой кабинетно измышленной закономерности. В противном случае историк был бы сродни физику, химику и мог бы определенно знать, чем закончится тот или иной процесс и куда может привести то или иное, произошедшее событие. В этом случае ipso facto (в силу самого факта) у историка появился бы шанс предсказывать события на будущее (сродни предсказанию возращения кометы Галлея, которое явилось демонстрацией истинности законов Ньютона). Но, внимание: удавалось лишь угадывать вектор развития событий, но не само событие. Вот, к примеру, выдержка из прогноза, который по заказу ООН сделал в конце 1970-х гг. Нобелевский лауреат по экономике Василий Леонтьев. Согласно расчетам которого (он располагал громадным статистическим материалом), базовый сценарий годовых темпов роста ВВП на 1990-2000 гг. выглядел так: Япония – 3,4%, ССР – 3%, США 2,5. В реальности оказалось, что японская экономика переживала в этот период стагнацию, а экономика США демонстрировала устойчивый рост, а экономика СССР…. . исчезла вместе с самим СССР. Комментарии излиши.
Привычное объяснение, ставшее уже locus communis (общим местом), состоит в том, что история – это арена деятельности людей, обладающих не только разумом, но и свободой воли. В силу этого никакая историческая последовательность событий не может быть жестко параметризирована, т.е. течение реки истории невозможно втиснуть в границы детерминизма: течение реки истории – это не траектория движения упругих тел. История индетерминистична и урок истории – это урок свободы. Такая трактовка общеизвестна. Однако можно предположить и другое объяснение. Если история — это текст, то она имеет как своих авторов, так и своих читателей. Но ее акторы(авторы) не занимаются чтением, а читатели не являются ее авторами. Рискнем высказать предположение, что вышеназванная диахрония создает столь необходимое напряжение для динамики истории, поскольку одних может не устраивать их роль в истории, а других содержание текстов
Считается, что поскольку история есть наука, то она имеет дело с фактами. Однако это заблуждение, во всяком случае неоправданная идеализация: никаких «исторических фактов» в реальности не существует. Во-первых, любой факт подразумевает наличие наблюдателя. Но историк(как правило) не является их непосредственным свидетелем, т.е. современником событий и поэтому не может расссматриваться в качестве их наблюдателя, idem (тем самым) мы имеем дело с опосредованным наблюдением. История не имеет дела с прошлым как таковым, она обращается к прошлому, которое нашло отражение и преломление в сознании. А отражение и преломление всегда индивидуально. Так в XVI веке Уолтер Рэли в прошлом пират, а в настоящем джентельмен, посвятивший свой досуг написанию «Всемирной истории», стал невольным наблюдателем драки, произошедшей в его саду. На следующий день, когда он заговорил об этом со своим приятелем ( он был ее непосредственным участником), тот опроверг все его наблюдения. Рэли был обескуражен. Если невозможно разобраться в событиях настоящего, то тем более в событих прошлого. Результат: он бросил рукопись в огонь.
Во-вторых, факт должен быть воспроизводим. Но в истории мы имеем дело с тем, что случилось/произошло, т.е. не с фактами как таковыми, а с событиями, которые можем реконструировать. Но реконструирование прошлого из настоящего неизбежно влечет привнесение «информационного шума». Его привнесение неизбежно: любые исторические тексты отягощены им. Тексты врут, как и люди. In toto (в целом), наше доверие к тексту, в нашем случае к историческому документу – это пример идеи фикс.
Более того, наш пиетет перед письменным источником, благоговение перед Словом, подпитываемые культурно через традицию литературо-центризма неоднократно приводило к курьезам, когда даже серьезные историки, писатели, поэты становились жертвой мистификации. Так изданные в XVIII в. Джеймсом Макферсоном собрание им переведенных древнешотландских баллад под названием «Песни Оссиана» привели в восхищение самого Гете, хотя их автором был сам Макферсон. А наш Пушкин был настолько увлечен прозаическим пересказом Проспера Мериме «Гузла, или Сборник иллирийских песен, записанными в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцоговине», что откликнулся на это своим поэтическим переложением «Песни западных славян». А это была мистификация и очень искуссная самого Мериме.
Восстановление прошлого по оставленным им следам в настоящем – вот задача историка. Тонкость в том, что историк не столько наблюдает, а сколько реконструирует, восстанавливает минувшее, используя при этом весь арсенал имеющихся в его распоряжении средств как-то: анализ, синтез, дедукцию и индукцию, интуицию и воображение. Слово, наконец. Последнее можно рассматривать как средство художественного усиления. Грань между тем, что было на самом деле и тем, что сталопосле того, когда к этому приложил руку пишущий, становится весьма зыбкой. Что подводит нас к артикуляции интересной проблемы: отсутствию принципиальной разницы между вымыслом и реальностью. Иными словами, тексты исторические и тексты не исторические онтологически изотропны и ни один из исторических текстов не обладает презумпцией абсолютной достоверности.
Отсюда всякая совокупность событий, описывающая ту или иную «историю», с неизбежностью включает события, истинность которых не может быть установлена. Причем, понятно: чем дальше от нас отстоят те или иные события и меньше м ы о них знаем, тем выше вероятность того, что историк будет иметь дело с событиями с неопределенной истинностью. Иными словами, с теми, которые либо не истинны и не ложны, либо, напротив, и истинны, и ложны. Если вместо непосредственного наблюдателя мы имеем опосредованного, а вместо достоверности и определенности вероятность и неопределенность, то все написанное историками можно рассматривать как разновидность нарратива. Если усилить этот тезис, то его можно сформулировать следующим образом: поскольку история неоднозначна, то адекватным языком для описания, сиречь воссоздания тех или иных событий прошлого может быть столь же неоднозначный язык, точнее многозначный язык художественной литературы. Вовсе неслучайно, что чтение текстов историков античности помимо удовлетворения исторического интереса одновременно способно доставить и другие эмоции, связанные уже с их литературными достоинствами. Здесь мы сталкиваемся с интересной проблемой: историк-профессионал, работая с историческими источниками, написанными на естественном языке, пытаясь его «осовременить» изменяет язык, замещая на более наукообразный. Информация, таким образом, неизбежно модифицируется, а аутентичность текста теряется: вначале он был одним, а потом стал другим. Любопытно, что с этой проблемой, но в обратном порядке, столкнулся выдающийся филолог и знаток античности М. Л. Гаспаров, который был вынужден вновь художественно переводить Геродота, т.к. «его переводили не как писателя, а как источник сведений о Древней Греции и Древнем Востоке» (5, С.6) и писательское своеобразие Геродота было утрачено. Иными словами, изначальный текст Геродота сначала был онаучен, потому что был слишком художественен, но потом вновь олитературен, поскольку оказался избыточно формален. Замечу, что как и в случае «онаучивания», так и в случае его «олитературивания» мы фактически имеем дело с измененным текстом.
Классическая, традиционная история, тяготеющая к научности отстаивающая истинность своих построений, воспринимала себя сквозь призму морали. Но истину невозможно открыть, ее можно доказать, но не воссоздавать. Восстанавливать можно объекты, реконстурировать события по оставленным материальным следам но восстанавливать и реконструировать истину – это нонсенс. Истина, если придерживаться концепции «трех миров» К. Поппера, не принадлежит ни»первому миру» — миру объектов, ни «второму миру» — миру менальных состояний нашего сознания. Она принадлежность «третьего мира» — мира объективного содержания нашего сознания, выражаемого через препозиции типа: «Я знаю, что…», «я убежден в том, что…». Важнейшей чертой попперовского концепции -это автономия «третьего мира», его независимость от человека. Однако автономность истины влечет и автонономность морали. А в современной трактовке»концепция трех миров» -это мир физических предметов, мир ментальных проявлений и мир ценностей культуры. В этой триаде роль третьего мира — связывать первые два. Моральные ценности — это принадлежность третьего мира. Последнее означает, что истину, а равно мораль в историю, разворачивающуюся в «первом мире», можно привнести, но невозможно извлечь. История и мораль не соприродны, а иноприродны.
Далее, sensu stricto (строго говоря) так называемые «исторические факты» (события) являются на самом деле контекстными интерпретациями. В лучшем случае они могут при согласии исторического сообщества стать консенсусными фактами (например, 23 февраля 1918 г; освобождение Москвы от польских интервентов; дата крещения Руси). Которые, замечу, могут иметь к реальности весьма опосредованное отношение. Так о Куликовской битве (1380 г.) знают многие, а «битве на Молодех»(1572 г.), когда русские рати нанесли сокрушительное поражение орде крымского хана (45 км от Москвы!) — лишь профессиональные историки. Это несправедливо, ведь потерпи мы поражение, пришлоь бы реально платить дань Крыскому ханству. А победа на Куликовом поле была просто символической и через два года обернулась бегством Донского из Москвы перед войсками «законного царя».
Но, прибегнем ultimatium ratio (последний аргумент): любая интерпретация предполагает построение модели, поиск причин объяснения, т.е. так или иначе схематизацию. А это в свою очередь с неизбежностью означает то, что что любая схема/модель объяснения того или иного исторического события/факта будет идеологически нагружена. Историю пишут победители. Но мы живем во времена победившего постмодернизма, а он, как известно, поставил любое объяснение под вопрос, а точнее он упразднил его вообще, увидев в нем проявление тоталитаризма, а точнее логоцентризма. Запрет на объяснения и отсутствие их трансляции обывателю приводит к тому, что история объясняется/понимается нерефлексивно. Объяснение замещается механическим заучиванием дат и слепым принятием их на веру. Вместо объяснения событий их хронология. Отсюда не рефлексирующее чтение истории, а ее заучивание. Вопрос о полезности/нужности такого рода истории можно счесть абсолютно риторическим. Такого рода знание истории прагматически бесполезно. Вместо формирования исторического мышления культивируется идеологическая аганжированность. Но поскольку историю привычно рассматривают как часть культурного наследия, к которому должен быть приобщен каждый, считающий себя образованным, то apriori в культурный багаж каждого образованного человека просто обязан быть включен « исторический довесок» из перечня дат, фамилий и имен, анекдотов, «приправленных» всякого рода моральными сентенциями.
В этой связи закономерен вопрос: если тексты истории могут рассматриваться наряду со всеми прочими, то почему запоминание этих текстов должно носить привилегированный характер? Прошу понять меня правильно, менее всего я хотел бы выступать в роли advocatus diaboli (адвоката дьявола) и в мои задачи не входит бросать камни в огород ревнителей научного благочестия истории. Моя позиция — позиция «умеренного пессимиста» (Г. В. Плеханов): пусть я не являюсь актором истории и моя роль в тех или иных события ничтожна, но мой интерес к чтению о них в исторических текстах может быть огромен и неподделен. Здесь поводом для далеко идущих размышлений является то, что скрывается за вопросом об интересе подвигающего к изучению прошлого? Возможны три варианта, текстов, удовлетворяющие это любопытство.
Вариант первый: тексты, которые мне это просто интересно читать, и я получаю удовольствие от чтения подобного рода книг.
Вариант второй: чтение этих текстов просто прагматически полезно в повседневной жизни, и я могу извлечь уроки из прочитанного.
Вариант третий: эти книги и их чтение необходимая и составная часть как онтологии –совокупности представлений человека о сущем, так и идеологии- представлений, которые транслируются и поддерживаются государством. Более того исторические концепции ведущих исторических школ могут рассматриваться в качестве своеобразного бэкграунда идеологии.
Итак, мы имеем три типа текстов и соответственно три типа читателей. В случае первого варианта говорить о какой-либо «пользе» или сверхценности чтения подобного рода текстов не приходится. Оно абсолютно неутилитарно: просто каждый получает удовольствие по-разному. Этот способ ничем не хуже любого другого, к примеру, коллекционирования, «зависанию в интернете», а чтение исторической литературы не ставит вас в положение привилегированного читателя. Но не стоит третировать такого рода чтение, ведь даже «отец истории» Геродот, как известно, не брезговал анекдотами, пользовался слухами, черпал сведения из мифологии, дабы удовлетворить свое авторское, а позднее и читательское любопытство.
В случае третьего варианта, то тексты истории этого типа, процеженные и отфильтрованные сквозь сито общественных запросов и идеологических предпочтений, стоят на страже государственных интересов и служит обоснованием если не «исторической прогрессивности, то уж по меньшей мере «исторической неизбежности» наличествующей власти и могут быть направлены на «возведение умственных плотин» (С. Уваров). Это модель так называемой телеологичной истории, т.е. истории, направленной к какой-либо цели, чаще всего приватизируется государством. Именно такая модель истории всячески поддерживает, и культивирует миф о однозначном предопределенном (властью, богом, классами, революциями) ходе истории. Причем, заметьте тексты такой истории содержат исключительно только бесспорные факты, достоверные события, однозначные интерпретации. Именно такая история не знает сослагательного наклонения и вершится к вящему торжеству государственно-строительного мифа и его символической структуры – державной солидарности, государственного величия, героизма и самопожертвования и т.д. Такая история входит в тексты учебников, в чью задачу входит воспитание гордости «героическими деяниями предков» путем «возгонки» патриотизма, слепой любви к Родине и ненависти к ее врагам. Перефразируя выражение Эрика Хобсбауэра основное назначение этой разновидности истории — это не столько изобретение традиции, а сколько изобретение мифа. Сюжеты, герои, цитаты текстов истории этого типа, идеологически препарированные и мифологически закрепленные в сознании, образуют своего рода мировоззренческий modus operandi «просвещенного обывателя». Это, впрочем, нисколько не умаляет их художественного значения и той роли, которую сыграли эти тексты и в образовании, и в воспитании. Для российского общественного самосознания значимы прежде всего тексты Н. М. Карамзина, С.С. Соловьева, В. О. Ключевского, С. Ф. Платонова и их эпигонов( типа Иловайского), а для советского периода – это история М. Н. Покровского, попытавшегося втиснуть течение русской истории в границы экономического детерминизма или труды Б. Д. Грекова и Б. А. Рыбакова, поборников древнеславянской исключительности и непримирмых «антинорманистов». Традиция этой версии истории сама имеет свою историю. Так в сочинениях Вергилия и Тита Ливия произошло окончательное поэтическое и историческое закрепление «римской версии» мировой истории, которая связывалась с ролью, заслугами, личными добродетелями Августа, осуществившего реализацию мечты о «золотом веке». У нас это блистательно осуществил Н. М. Карамзин, предложив власноцентричную модель для описания отечественной истории. Поэтому его труд получил название не «История России», а «История государства Российского, в котором он выступил апологетом самодержавия, велеречиво именую его «палладиумом России» (15, С.21).
И тексты белетризованной истории и тексты историков-профессионалов, написанные в защиту и, напротив, в развенчание той или иной концепции и осененные авторитетом той или иной школы – это крайности. Между которыми (в нашем случае) находится второй вариант, самый любопытный (причем по ряду оснований). Давайте признаемся в том, что тексты истории, которая не знает сослагательного наклонения и является безальтернативной, не содержат и не могут содержать в себе ничего полезного для сегодняшнего дня. Если прошлое не знает «белых пятен» и включает только бесспорные факты, достоверные события и однозначные интерпретации, то тексты о таком прошлом не будят фантазию, не провоцируют на размышление и не тревожат совесть. Наш неизбывный интерес к истории зиждется на том, что знаниям о прошлом свойственна принципиально неустранимая неопределенность, неокончательность, оставляющие простор воображению. Этому может быть, как минимум, два объяснения. Первое, в рамках так называемого физического монизма. История общества есть результат проявления социальных мутаций, источник которых – флюктуации (случайности) микромира: принципиальная «неопределенность» процессов, происходящих на квантовом уровне. Это имманентное свойство природы, которая непрерывно транслирует в макромир эту неопределенность, неуклонно разъедающую плотную ткань реальности. Последняя в силу этого несет в местах своего истончения следы как прошлого, так и знаки будущего. В качестве дополнительного аргумента сошлюсь на концепцию многомировой (оксфордской) интерпретации квантовой механики, выдвинутой в конце прошлого века Х.Эвереттом. Согласно которой наблюдаемая нами реальность есть множество реализаций физических миров, созданных на основе квантово-механического взаимодействия (соотнесения) Наблюдателя и Объекта. И ветвления (варианты) реальности могут проявляться не только при движении в будущее, но и при возврате в прошлое. Allos (иными словами), ветвится, т.е. альтернативно не только грядущее, но и прошлое.
А один из самых известных физиков прошлого столетия Джон Уилер, прославившийся своей эксцентричностью, а равно неортодоксальной трактовкой квантовой механики, предложил мысленный эксперимент, получивший название «отложенный выбор», являющийся продолжением и развитием классического эксперимента с двумя щелями. Позднее были проведены реальные эксперименты, и опуская технические детали, они подтвердили правоту Уилера: измерения, проведенные в настоящем, могут изменить/переписать историю в прошлом(6, С.336 ). Иными словами, если наблюдения, которые мы делаем сегодня, могут создать то, что происходило далеко в прошлом, то ergo, наблюдения, которые будут сделаны в далеком будущем, определяют Вселенную, которую мы видим сегодня. Согласившись с таким подходом следует согласиться и с тем, что история может знать сослагательное наклонение, причем во всех направлениях. История альтернативна тотально.
Второе, философское: урок истории (пусть это прозвучит высокопарно) – это урок свободы, а сама свобода – это возможность выбора. Свой выбор мы делаем ежедневно, ежечасно и даже ежеминутно. Это распространяется и на историю, т.е. исторический выбор, даже если он и не осознан. В подоплеке исторического выбора наши представления(мечты) о будущем и в этом смысле всегда на выбор инициируется образом желательного будущего. В любую эпоху, в каждый исторический период явно или неявно, мирно или революционно, но идет сложная борьба «за проект»между разными версиями будущего. Своими решениями и поступками мы либо утверждаем выбранный проект, либо ставим его под сомнение. В ходе этой борьбы довольно часто общественные системы оказываются в состоянии неустойчивого равновесия, и тогда выбор немногочисленной, но энергичной группы (и даже одного человека), искренне верящей/ующего в свой проект будущего может самым радикальным образом изменить траекторию движения всего хода истории(В. И. Ленин и партия большевиков). Или напротив, рутинная жизнь множества «обычных» людей, преследующих собственные узко-корыстные желания и отстаивающих свои партикулярные интересы, оказывается гораздо сильнее, нежели возвышенные идеалы о светом будущем идейных реформаторов. Так в XIX в. все попытки «хождения в народ», предпринятые с целью его революционизировать и подвигнуть на выступления против самодержавия, оказались бесплодными. Что, между прочим, стало косвенной причиной для смены тактики и переходу к террору. Впрочем, это уже другая история.
В данном случае на историю можно смотреть как на длинную цепочку «точек бифуркации» (точек развилок). Каждый акт выбора отодвигает в тень нереализованные возможности, набор которых, существовавший на момент выбора, по прошествии времени с большим трудом поддается реконструкции. Конечно, фактом существования (реальности) обладает только то, что свершилось, но, заметьте, что нереализовавшиеся пути(векторы) истории не перестают существовать, канув в Лету. Они просто уходят в тень «текущей реальности» и пребывают в виде тоске по утерянному и мечты по несбывшимуся, формируя «подсознание» истории текущей реальности. В этом смысле мировая история представляет собой своеобразный вероятностный континиуум структуру которого образует бесконечный ряд альтернативных друг другу историй, каждая из которых имеет свою степень обоснованности (верификации) и открывает/закрывает пред нами свое окно(а) возможностей от реализовавшихся до не воплотившихся. Философски изъяснясь всякая реальность чего-то в качестве для-себя-бытия относительна, а в качестве бытия-для-другого абсолютна, т.е. то, чем что-либо не является, бесконечно больше, чем то, чем что-либо является. Сие означает, что реальность привычной нам истории не тотальна, даже вобрав и инкапсулировав огромную часть их них, реализацией каких-то приходится пожертвовать, иные «заморозить». Так что достоверность истории » текущей реальности» — это результирующая нашего выбора, включающая принятые конвенции и согласие с ними.
Есть тексты и соответственно история, изложенная в них, ставшая устойчивым представлением большинства, есть тексты, чья истинность прежде всего является результатом принятых профессиональным сообществом конвенций, а есть тексты истинность которых разделяют единицы. Так многие о истории Франции семнадцатого века судят по романам А. Дюма или о работе немецкой разведки и контразведки по романам Ю. Семенова. А кто-то начитавшись Эриха фон Дэнекина проникся убеждением, что каменный век был иным и официальная наука о многом умалчивает. Ничего предосудительного в этом нет. Это нормально. Как нет ничего исключительного (кроме снобизма) в том, что кто-то читает только научные труды профессиональных историков. Степень обоснованности(верификации) их точки зрения все же выше, чем сформулированное Ю.Тыняновым кредо «продвинутой» исторической беллетристики:»Там, где кончается документ, я начинаю»(20, С.476 ). И есть тексты, чья степень верификации является крайней низкой, поскольку согласиться с ней готовы не многие. Действительно, трудно представить реальность, в которой Александр Македонский не умирает в Вавилоне, а продолжает реализацию первого проекта по глобализации мира (смоделированную, кстати А. Тойнби), или реальность, в которой тайфуна, разметавшего корабли монгольского флота Хубилая и положившего конец его планам захвата Японии (и названного позднее «божественный ветер») не было. Или ту реальность, в которой после победы над Нарвой Карл XII, вняв советам приближенных при поддержке приверженцов царицы Софьи и на волне недовольства начавшимися преобразованиями, вторгается в Россию. Конечно, мы живем в реальности, в которой А. Македонский умирает, тайфун был, а Карл XII «завязнет» в Польше. Но читать об этом интересно, а размышлять — полезно. Это тексты о вероятностной истории, о том «что быть могло¸ но стать не возмогло» (4, С.5), т.е. альтернативной истории. Но и в первом, во втором и третьем случае это только тексты. Не меньше, но и не больше.
Grosso modo, т.е. суммируя все выше сказанное можно сформулировать следующие выводы:
— история мира (или мир истории) представляет собой мир текстов, имеющих свою природу (онтологию);
-тексты первого типа – это художественная история, т.е. история во многом вымышленная. Это так называемая белитризованная история;
-тексты второго типа – это привычная научная история, т.е. история «объективного факта» и «достоверного документа». Это так называемая санкционированная история;
-тексты третьего типа- это тексты вероятностной истории, в которой событиям прошлого мы приписываем возможность реализации и в которой, если два утверждения исключают друг друга это не означает, что что одно из них ложно. Просто мы или точно не знаем, плохо понимаем, или, что вероятнее всего, оказались не «в той истории», реализовавшей чужой (альтернативный) нашему проект будущего. Это так называемая альтернативная история, в которой реперные точки(ключевые события) истории «текущей реальности»могут быть подвергнуты ревизии;
-в соответствие с этой точкой зрения — история есть континиуум вероятностей, который получается суммированием амплитуд всех историй, начиная от реальности той, в которой возможной то, что неслучилось в той, в которой оказались мы;
-исследование «точек бифуркации» интересно само по себе и важно с той точки зрения, что в «потерянных», «ушедших в тень», нереализованных историях содержится то, что в свою очередь не реализовала, не воплотила история «текущей реальности», это история отсроченного, но будущего;
-история текущей реальности не является реализацией лучшего варианта (проекта) истории. Лучшее или уже было, или только еще будет. Человек, конечно, может сам выбирать свой проект будущего, но крайне редко он делает это осознанно…. вот почему большинство из нас лишь читатели чужой истории, которая является историей/текстом не о нас;
-развитие возникает как результат взаимодействия поступка и сомнения и свобода есть в первую очередь развитие, выбор путей, история это не единственной путь, а «сад расходящихся тропок» (Х.Л. Борхес), влекущих избравших их к альтернативным версиям будущего ;
-такое ценностно нагруженное понятие как «уроки истории», из альтернативной (относительной) истории просто элиминируется, из «ее уроков» нельзя извлечь какое-нибудь абсолютное морально-нравственное содержание;
— тексты истории текущей реальности дают ответ, а альтернативной поднимают вопросы, т.е. инициируют критическое мышление, выступая в роли своеобразного антидота, блокирующего распространение вируса догматизма, обскурантизма и «ученого невежества»;
— альтернативная история есть способ актуализации прошлого, возможность задать ретроспективные ракурсы для анализа настоящего и определения содержащихся в нем локусов будущего;
-незнание иных альтернатив и «упущенных возможностей» (название одноименной книги К. Макси) формирует у нас неполное вплоть до искаженного представление о причинах произошедших событий, характере их протекания, о той роли, которые в них сыграли исторические личности.
Использованная литература
3.Бестужев-Лада И. Альтернативная цивилизация. М.; 1996
4.Выбирая свою историю. Развилки на пути Росси: от Рюриковичей до олигархов/И. Карацуба, И. Курукин, Н. Соколов. М,; 2015.
5.Гаспаров М. Л. Рассказы Геродота о греко-персидских войнах и еще о многом другом. М.; 2001.
7.Дьяконов И. Пути истории. М.; 1996.
9.Тойнби А. Дж. Постижение истории. М.; 2001.
10.Тартаковский М. Историософия. М., 1993.
11.Переслегин С. Стратегическая ролевая игра как метод исторического моделирования//Макси К. Упущенные возможности Гитлера. М.; 2001. (С. 247).
13.Назаретян А.П. Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории.
М. 2001.
14.Карамзин Н. М. История государства российского. М.: «Книга»., 1988.
16.Лещенко В. Ветвящееся время: история, которой не было. М,; 2003.
17.Налимов В. В поисках иных смыслов. М.; 1989.
19.Руднев Вадим Новая модель реальности. Издательский дом Высшей школы экономики, 2016.
20.Тынянов Ю. Н. Собр соч в 3 т.. М., 2011.
23.Фукуяма Ф. Великий разрыв. М. 2003.
