Игорь Волгин. Персональные данные. — М.: Время, 2015. — (Поэтическая библиотека)

Игорь Волгин — имя в литературе известное. Почему же появление его книги «Персональные данные» вызвало у читателей множество эмоций, главная из которых — удивление?

Дело в том, что Волгин, дебютировавший в 60-е годы как поэт и бывший младшим современником знаменитых шестидесятников, затем на долгие годы уходит с поэтической стези, становится достоеведом, автором исторической прозы, преподавателем МГУ, профессором.

То есть проделывает путь булгаковского Ивана Бездомного (тот, как известно, прошел от стихотворца Иванушки Бездомного до профессора Ивана Николаевича Понырева), с той только разницей, что Волгин начинал с хороших стихов и к стихам же — на новом витке — вернулся.

Это-то и вызвало удивление читателя.

Новая книга отражает три этапа жизни нашего героя: раздел «Из ранних тетрадей» (стихи 60-х годов), раздел «Разные годы» (когда Игорь Волгин из «публичной» поэзии уходит, но продолжает — для себя — писать стихи) и раздел «Поздние стихи».

Книга, впрочем, начинается с последнего.

Мы же начнем с первого.

Свои ранние стихи автор в предисловии называет «наивными», но — не отрекаются пиша.

 И хорошо, что он помещает их в книгу. Благодаря им мы понимаем об авторе очень важное, если не главное, что он историк (разумеется не в том смысле, какой вкладывали в это слово Гоголь, говоря о Ноздрёве, и Воланд, говоря о себе).

Но историк особого рода.

Стихи Игоря Волгина — не рассказ о каких-то исторических событиях, в них — самых разных, даже в любовной лирике — всегда присутствует чувство истории. Поэт сопрягает разные времена и факты, находя в них общее:

 

Горит Ян Гус. Он руки распростёр.
Чернеет небо, как печная вьюшка.
И сердобольно хворост на костёр
подбрасывает, охая, старушка.
Но пламя, обнимая города,
от той вязанки маленькой взметнулось.
Горит рейхстаг…
                                  святая простота — 
Как горько ты Европе обернулась!
Мы стали не наивны. Не просты.
Но иногда вдруг чувствую я глухо:
Горит Ян Гус. Чадят ещё костры.
Жива ещё та самая старуха.

 

По году своего рождения поэт не мог участвовать в последней войне, но ощущает ее как свое прошлое (стихотворение «Меня убили двадцать лет назад») и с уверенностью говорит:

 

Не на китах покоится земля,
от века — 
                  на солдатах погребённых.

 

Кстати, о дате рождения поэта мы узнаём не из предисловия, а из одного из самых блестящих стихотворений сборника:

 

Я родился в городе Перми.
Я Перми не помню, чёрт возьми.
............................................................
Год военный, голый, откровенный.
Жизнь и смерть, глядящие в упор…

 

Эта война — и его тоже.

 

Но мы уже оставили Ромны
и к Харькову с боями отступали.
И мать моя, беременная мной,
не ожидая помощи Европы,
по выходным копала под Москвой
крутые, полных профилей окопы.

 

Характерно, как еще не родившийся лирический герой говорит: «Мы отступали». Это участие в истории — чисто волгинское.

А вот и детское, мальчишеское, а значит, вечное восприятие войны:

 

Воспряну ото сна,
откину одеяло.
Окончилась война,
а мне и дела мало!
………………............
Ах, мама, ордена
какие у танкиста!
Ну почему война
закончилась так быстро?.. —

 

через века перекликающееся с пушкинским:

 

Вы помните: текла за ратью рать, 
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шёл мимо нас…

 

История, повторяю, пронизывает все стихи поэта, вторгается в жизнь, любовь, быт:

 

Не разжигается уголь древесный — 
падает с неба дождик отвесный,
гасит костёр, заливает мангал, 
жить нам мешает, как римлянам галл.

 

Она, история, главная героиня всех стихов Игоря Волгина.

Приметы времени, в частности 60-х годов прошлого века — Братск, спутник, строительство московской кольцевой автодороги, Куба, коммуналка, нейлон — застыли в стихах, как жуки в янтаре.

Притом, что сам янтарь — живой и теплый.

Даже рифмы — дети своего времени, вполне «шестидесятнические»: ступенькам — стипендий, курилке — Курилах, студень — студент, капли — ни капли, Москва — листва…

Есенин в полемическом задоре как-то сказал, что не бывает поэта без родины и что у него она (Рязань, Константиново, деревня) есть, а у Маяковского ее нет.

Нельзя не согласиться с первым, как нельзя согласиться с последним (я думаю, что у Маяковского тоже есть родина, но это не Багдади, а время, в которое ему довелось жить: кто сказал, что родина — это непременно место?).

Вот и о нашем герое можно было бы сказать, что он москвич (и подтвердить обилием московских топонимов в его стихах: Марьина роща, Арбат, Ордынка, Ольховка, Покровские ворота, Волхонка, Трифоновка), но это было бы не совсем верно (а может, совсем неверно) — он «москвич, под бомбами зачатый и рожденный в городе Перми», его родина не исключительно место, а место-время, хронотоп.

Свое возвращение в поэзию Волгин начинает с декларации (одно из первых стихотворений в разделе «Поздние стихи»):

 

Не хочу я больше быть учёным — 
это званье мне не по плечу.
Ни о чём бесплотно-отвлечённом
толковать ни с кем я не хочу.

 

Он уверен, что «зренье выше умозренья».

Но это не отречение (по большому счёту Волгин никогда ни от чего не отрекается) — это возвращение на круги своя.

Возвращение с приращением на мировую культуру и поэзию.

Поздним стихам нашего героя, перефразируя его любимого героя, присуща всемерная отзывчивость: перекличка с другими поэтами, внутренние и даже внешние цитаты.

 

«Жил на свете рыцарь бедный,
неуклюж и неумел.»

«И разве сгинули как дым
мятежной юности позывы:
"Пока свободою горим, 
пока сердца для чести живы"…»

«Идёт весна. За ней идёт война.
Она ещё не стала мировою.
Она ещё не сгорбила их плеч, 
ещё ни бомб, ни затемнённых окон.
"Нам лечь, где лечь, 
и там встать, где лечь", — 
в последний раз прочтёт ифлийцам Коган».

 

Чужие стихи входят в стихи Игоря Волгина органично, «как образ входит в образ», создавая новый, свой текст.

В поздних, хотелось бы сказать, новых стихах отражено и новое время.

Личное и общее, жизнь и история, время и место сливаются воедино. Например, в стихотворении о смерти родителей.

 

Они ушли в две тысячи втором.
А я живу. И ничего такого.
И мир не рухнул. И не грянул гром — 
лишь Сколковом назвали Востряково.

 

Поэт остается историком даже в стихах о самом личном — любви:

 

Что ты сделала с нашим жилищем,
как Рязань, разорённым во прах,
с этим счастьем недолгим и нищим,
с первым словом на детских устах?

Значит, время страшнее, чем Ирод,
если женщина в дикой борьбе,
умножая количество сирот,
пробивает дорогу себе.

 

Здесь история не только в сравнениях, но в явлении нового типа лирической героини — жесткой (чтобы не сказать жестокой), мстительной, ни перед чем не останавливающейся на пути к сконструированному ею счастью.

Хочется обратить внимание на язык «Поздних стихов»: здесь органично уживаются просторечия, старославянизмы, молодежный сленг и воровской жаргон.

Поразительно еще одно.

Плотность стиха.

Понятно, что в настоящих стихах не бывает «воды», что каждое слово стоит на своем месте.

Но плотность этих стихов поражает:

 

Кто мы, откуда? Из лесу вестимо.
Нету давно ни волчицы, ни Рима.
Галл отложился, низложен сенат,
изгнан Гораций из отчих пенат.

 

Кстати, такая же — поэтическая — плотность характерна и для литературоведческих работ Игоря Волгина. В данном случае перед нами не ученый, пишущий стихи, а поэт, создающий научные тексты.

Дистанция огромного размера!

Новое время, отраженное в новых стихах поэта:

 

Се — двадцать первый 
продвинутый век
входит в анналы.
Здесь под фанеру вопит педераст,
млея от страсти,
и, на иное ничто не горазд,
ластится к власти.
И, не боясь угодить на скамью,
сердцем не жёсток,
не торопясь вырезает семью
трудный подросток.
Нам растолкуют, что твой Пуаро,
просто и прытко,
как проносила, спускаясь в метро,
бомбу шахидка, —

 

оказывается чуть ли не страшнее военного. Можно ли спастись в этом мире и спасти этот мир?

По мысли — поэтической! — автора мир спасет культура (читай: красота).

 

…Милая, выруби этот дурдом.
Дуй за заначкой.
Или ещё перечти перед сном
«Даму с собачкой».

 

Стихи Игоря Волгина высоко оптимистичны, потому что глубоко религиозны.

Строки:

 

Обобщи человеческий лик
и уверься, что это — ребёнок,

 

отсылают не только к Блоку:

 

Сотри случайные черты — 
и ты увидишь: мир прекрасен, —

 

но и к Богу, ибо ребенок — метафора Бога (то-то мировая гармония не стоит его слезинки!).

Историк, достоевед, поэт — слились в одно.

Круг замкнулся.