Журнальный клуб Интелрос » Дружба Народов » №11, 2016
Алексей Саломатин, филолог (г.Казань)
Если вам понятно начало повествования, прочтите, что написано на камне.
Цао Сюэцинь. «Сон в красном тереме»
Это уже потом — «Плутонию» и «Затерянный мир» — были и «Братиславский колокол», на просторных страницах которого дышали бутылочным светом витражи иллюстраций, и — даром что журнал — «Трамвай» со стихами о неразгаданном бублике и обделенном красотой Чарльзе Дарвине.
А вначале была — сама собою появившаяся в ночь с 87-го на 88-й — она: энциклопедического формата, в глянцевом супере с улыбающимся скелетом протоцератопса на фоне марсианского оттенка скал, казавшихся столь же несбыточными, как и сами динозавры. Еще не разнесенные масскультом по кружкам и футболкам, последние были для заболевшего палеонтологией дошкольника насельниками незамутненного мира идей, снисходившими временами до польских марок или скудных заметок в периодике, цена которых впредь лежала уже не в плоскости материального.
Что говорить о книге. Немецкий ничуть не смущал, напротив — подчеркивал ее нездешнее происхождение.
Тому, что вокруг живут своей жизнью не про тебя сложенные грамматики и лексиконы, Казань учила, как учат натуралисты своих детей не бояться дикой природы — методом погружения. На любом рынке можно было вдруг забрести в непроходимую татарскую речь и долго на ощупь пробираться к обжитому словарю, а имена вещей проступали сразу на двух языках: об руку с рахитичным «ПРОДУКТЫ», словно пощечина карамзинистам, поигрывало согласными неприступное «АШАМЛЫКЛАР».
Иногда чужой алфавит складывался в знакомое «pteranodon» или «protostega», вырисовывавшееся из хаоса букв, подобно вплетенным в каллиграфию пейзажа зверушкам из детских головоломок. Впрочем, буквы лукавы — с высоты своих неполных пяти я готов был поручиться — из какого алфавита они ни возьмись: корешок «TURNER», суливший рыцарские поединки, норовил откупиться репродукциями близоруких акварелей.
Не от слова к слову, а от иллюстрации к иллюстрации исходил я вдоль и поперек свою книгу. Иллюстрации складывались в непостижный сюжет, а неповеряемые логикой связи между ними казались тем незыблемее. Не прогнозами, а пророчествами дышала каждая страница. Отпечаток археоптерикса, похожего на индейского шамана в ритуальной пляске (p. 158), предвещал величественных бронтозавров (p. 160—161), а на идиллических трицератопсов (p. 205) уже ложился мрачный отсвет торжества тираннозавра над растерзанной жертвой (p. 207). И все неизбежно подводили к одной: вскинувший голову над кровавой добычей хищник, черта брачующихся, на миг отвлекшаяся друг от друга, разлегшийся на лужайке равнодушный ко всему сибарит — до единого мечены заревом размашистой — в полнеба — кометы.
А на снимках экспозиций (первым музеем, в который я опрометью кинусь, попав в Москву, будет палеонтологический) вглядывались друг в друга скелеты в красноречивых позах и схваченные фотовспышкой онемевшие посетители. Выживший из времени над монументальными разворотами, по лигатурам обращенных в камень рёбер и позвонков я затверживал азбуку Горгоны, эсперанто собирателей камней.
Две окаменелости — раковина и водоросли — до сих пор хранятся на полке в моём кабинете, естественным наукам давно предпочтены гуманитарные, а динозавры воплотились в пластик и прописались в торговых центрах и парках аттракционов.
Речь, впрочем, не о них.