Кто же не помнит своих первых рифмованных строк?

Даже еще не стихов, но их зародышей.

Мы жили на даче в  подмосковном селе Петрово-Дальнее.

Там шло строительство городской онкологической больницы, и  папе как инженеру выделили дачу, чтобы не мотался в  Москву. Дача высокая, с  мезонином, со всеми городскими удобствами и  с  верандой, подсвеченной окошками из разноцветных стеклянных треугольничков. Эти дачи до сих пор там сохранились как образец послевоенной роскоши для народа. Отец, очень гордый, тут же выписал своих родителей с  Украины, из жаркого и  пыльного Николаева. Они приехали с  младшей внучкой Зиной, моей ровесницей. Для объединения семьи вскоре и  меня — в  слезах — привезли.

Началась подневольная дачная жизнь. Я всего однажды гостила в  Николаеве у  бабушки и  дедушки, очень стеснялась, дичилась и  вдобавок ревновала к  ним кузину-Зину. Чуяла печенкой, что она — родная внучка, а  я — как бы двоюродная. Нехотя подчинилась другому распорядку. От прежней жизни при мне осталась только скрипка, но играла я помалу и  вполсилы. Было сиротливо, и  по ночам — от жалости к  себе — я под одеялом размазывала по щекам слезы. Днем все как-то сглаживалось походами в  лес за грибами и  за малиной, купаньем в  еще не заросшем голицынском пруду, но больше — игрой в  пинг-понг с  соседской ребятней. Ни с  кем не играл только мальчик с  редким именем Юлик. Бледный и  молчаливый, обычно с  книгой, он сидел в  самой густой тени, и  однажды, оторвавшись от книги, объявил нараспев:

— Завтр-ра мой день р-рожденья, но я не смогу пригласить вас всех, пар-р-рдон…

Играть в  теннис сразу стало неинтересно. Мы с  Зиной пошли к  себе, и  она объяснила:

— Слышала, как картавит? Думаешь, не выговаривает «р»? Он специально так говорит, называется «грассирует». Его за это даже во французскую спецшколу приняли.

Эти слова прозвучали как приговор: Юлик, который учится в  Москве во французской спецшколе и  красиво распевает букву «р», никогда не пригласит меня, такую толстощекую, с  веснушками, такую деревенщину… никогда не пригласит. А Зина готовилась к  празднику.

— Напишу стихотворение и  подарю с  автографом. А  ты сыграй что-нибудь на скрипке, например «Веселый крестьянин». У  тебя здорово получается!

После обеда нас, как маленьких, укладывали в  постель, хотя спать было не обязательно. Зина пыхтела и  что-то бубнила, накрывшись простыней, а  потом сбрасывала ее и  быстро писала, но еще быстрее стирала написанное, и  тут же опять писала столбиком. Лицо ее раскраснелось и  стало красивым. Она точно знала, что делает.

— Готово! Вот! Про партизан, про пионеров, как они погибли, но фашистский поезд взорвали.

Скрипка не шла в  руки. Я не стала ужинать, не стала гладить платье-матроску, только помогла Зине накрутить на бумажки ее короткие волосы. Все улеглись спать, как обычно, будто ничего не происходило и  заранее было известно, что завтра Зина со своим героическим стихотворением пойдет к  Юлику, а  я с  «Веселым крестьянином» останусь дома. Не спалось и  даже плакать не хотелось. Хотелось умереть. И  я видела, как в  день рождения Юлика меня будут хоронить в  гробу, похожем на мой деревянный скрипичный футляр, в  неглаженом платье, с  косичками-бараночками, как будут плакать бабушка и  дедушка, зарыдают мои родители, особенно мама… Но где же Зина?

Сюжет увлекал. Образы уносили в  какое-то другое пространство, где невидимый метроном диктовал ритм, а  на него, как бабочки на свет, летели настоящие, самые нужные слова, близким или дальним эхом тянувшие за собой рифмы. Это были стихи. Только бы не забыть до утра!

Летнее утро — скорое, и  я босиком вбежала в  кухню, где уже завтракал отец. Вот кому я могла доверить ночную тайну, вот кому…

— Что ты такая встрепанная? Всю ночь что-то бормотала, вскрикивала, наверно, тоже стихи сочиняла?  — ласково спросил отец.

Я впала в  ступор. Я не помнила ни полсловечка. Ни-че-го.

И вдруг шепотом:

Как живется тебе,

моя бедная дочь,

на том свете?

— Что? Какая дочь? Какой «тот свет»? — Отец почти задохнулся. — Это твои стихи? Откуда эта мистика в  двенадцать лет? Ты же не чахоточная поэтесса, ты здоровая девочка, пионерка, а  тут декаданс в  чистом виде. Одна строка, разве это стихотворение? — он перестал жевать. — Правда, у  Брюсова есть «О, прикрой свои бледные ноги», — продекламировал он и сглотнул, — но все уже было, тысячу раз было, дорогая моя девочка! Ты далеко не первая. Все уже хожено-перехожено, все уже написано в  русской литературе. Я и  сам когда-то… Но тебе еще рано! С  чего это ты вообразила себя матерью, а? И  почему умерла дочь? Нет, тебе так нельзя, запомни! И  бери пример с Зины, ее стихи в «Пионерской правде» напечатаны.

И вдруг строго в  самое ухо:

— Никому не читай! Не смей, слышишь, забудь!

Я была потрясена собственным провалом, но более того — чувством отчаянного одиночества в своей семье.

Юлика с его днем рождения больше не существовало.

Папа перестал быть моим доверенным лицом.

Зина после замужества работала воспитательницей в детском саду.

Я долго не писала стихов, пытаясь вернуться к  самой себе, найти вход в  потаенное пространство, которое открылось той ночью на даче в  селе Петрово-Дальнее, где мне леталось и  пелось, а  губы шевелили чистый воздух рифмующихся слов непонятно как случившегося стихотворения.