«Беспредел» я отложу до финала этой заметки. А сейчас — баланс:

Айседора Дункан и Марина Влади,
Вы спасения ради… увы… се ля ви…
У Сергея стакан, игла у Володи,
неформат европейской любви…

Так начинается стихотворение Кирилла Ковальджи, напечатанное в альманахе «Муза»,выпуск 25-й; название цикла «Таинственна жизнь».

И еще как таинственна! Айседора и Марина — колдовской сцеп имен, баланс непредсказуемости, семейный неформат в жизни знаменитых поэтов.

Не хочу придираться к качеству строк, синтаксическая хромота второй вполне уравновешивается щегольской рифмой в третьей: «Влади — Володи».

Цепляет меня куда больше — пара символов, обретших в нашей реальности анекдотическую живучесть. Стакан? Непременная вариация евтушенковского гимна поэзии: стакан в России больше, чем стакан. Игла? Чтобы не впутываться в наркоту, — анекдот про наследника престола, которому предсказали безбедное царствование, а он в ответ: «Я бы еще немного шил…»

Но возвращаюсь к «Сереже» и «Володе». То есть к Есенину и Высоцкому. К таинственному смыслу неформата их жизни.

Десятилетие назад я прочитал у Ковальджи в подаренной мне книге следующее откровение:

«Писатель — и нормальная жизнь? Как-то не по-русски…»

Впрочем, не десятилетие надо бы мне отсчитать, а еще на полста лет больше. К середине двадцатого века, когда я, недавний выпускник московского университетского филфака, впервые услышал имя и стихи недавнего выпускника московского Литинститута… В его имени певучее греческое окончание оперяло крутую устойчивость славянского корня… В биографии пережитая война оборачивалась то бессарабским, то румынским прифронтовым подданством и, наконец, увенчалась молдавским гражданством. Я, молодой журналист, часто ездил тогда в Кишинев, там мы и познакомились; жены наши, университетские однокашницы, облегчали общение… Стихов было много, я о них успел и написать тогда же, хотя смущало меня у Кирилла переполняющее строки взвешенное внимание к жизненным коллизиям, так что иной стих так и тянуло пересказать как убедительное мнение… Тогда ведь были в ходу заполошные страсти, мнения сшибались, а не взвешивались: какой там баланс! Или прокуроры, или адвокаты накренившейся послесталинской системы и нависшей антисталинской перестройки! Кирилл не был ни с теми, ни с другими, он относил себя к «любознательным летописцам» жизни… Нормальной жизни. Как и я.

Теперь я возвращаюсь к этюду Кирилла из цикла «Мозаика» в книге «Обратный отсчет» 2003 года:

«…В России поэтов или убивают, или они сами себя приканчивают. Недаром Кюхельбекер в XIX веке в стихотворении "Участь русских поэтов" написал:

"Горька судьба поэтов всех времен; тяжелее всех судьба казнит Россию…"

А в ХХ веке подтвердил Волошин: "Темен жребий русского поэта…"

Трагическая традиция стократ увеличивает силу таланта.

Знаю, знаю…»

Многое знание — многая печаль?

Обратный отсчет таится подтекстом в стихах настоящего поэта, даже если он хотел бы «помешать трагедии осуществиться».

Как помешать?

Ответ из той же «Мозаики»:

«Жить, принимая все…»

А если поэтов убивают, и они знают, что гибель неотвратима? Если изначально и окончательно «Россия со счастьем в разводе»? И суждено таким заступницам, как Айседора и Марина, сцеплять имена, сияющие посмертно?

Обратный отсчет — к стихам, сложившимся когда-то у Кирилла, когда он обнаружил, что при переезде из Европы в Россию надо переставлять железнодорожные тележки:

«На границе вагоны меняют колеса — у России не та колея». Поразительные строчки — до сих пор помнятся!

Теперь — финал стихотворения, начатого именами Айседоры и Марины:

…Потому что Россия со счастьем в разводе,
В разладе, не в моде — зови, не зови…
Но бессмертье Сережи, бессмертье Володи –
В беспределе русской любви!

Понятно, что меня зацепило, завело, заело? Волшебное слово, заставляющее нашу нормальную повседневность взлетать в бесконечность, «обратным отсчетом» прозревать истоки и преодолевать границы, — наш роковой, спасительный, безудержный, безотчетный беспредел.