Каждой весной в нашем дворе разливалась лужа — самая большая городская лужа, какую мне доводилось видеть в своей жизни. Из прямоугольного окна на лестничной клетке третьего этажа был виден только ближний ее берег, а чтобы увидеть дальний, приходилось садиться на корточки.

С первыми предвестьями разлива — когда покрывался прозрачной водой каменеющий снег — начинало бешено колотиться сердце, и все прочие события мира становились неважными. Главное дело наступающей весны — поиск плавсредства, чаще всего это был фрагмент какого-нибудь забора, которыми изобиловал строящийся район. Главный подарок весны — резиновые сапоги.

Когда вода становилась темной — открывалось судоходство. Большие и малые суда курсировали без определенного маршрута, ради чистого удовольствия — плыть. Но у судоходства были враги: первый из них — родители. В случае столкновений, довольно частых, экипажи являлись домой мокрыми с ног до головы и получали ремня. Второй враг — дом 17а на северном берегу лужи, подрастающее население которого имело легендарную склонность к насилию, при этом было абсолютно сухопутным, презирало плавающих и вообще всех не причастных к серьезному освоению жизни — уличным грабежам, разделу территорий с такими же, как они. Это были деловые, постоянно занятые люди. Причаливать к северному берегу было опасно — они могли утопить из одного презрения. Но так же опасно было приближаться к этому дому и в прочие, совсем сухие времена. Впоследствии почти все топившие нас переселились в тюрьмы и на тот свет, что в округе считалось не чем-то печальным, но вполне закономерным развитием и завершением карьеры тех подростков. А бесцельно бороздившие лужу превратились большей частью в так называемых нормальных людей. Я стал одним из них.

Не знаю, есть ли теперь лужа на прежнем своем месте — скорее всего, нет. Население стало куда более требовательным к коммунальным удобствам и протестует, если что не так, чем дает телевидению темы для новых сюжетов. Никаких сюжетов из того — моего — района я не видел. А самое главное — в своем дворе я не бывал уже лет двадцать, хотя он вполне доступен и не так уж далек от того места, где я сейчас живу.

Лужа — одна из трех остающихся в памяти привязок к местности. Еще был киоск «Союзпечати» — туда я бегал смотреть на гаванские сигары в красно-золотых 
коробках — 5 руб. 10 шт. и 3 руб. 5 шт. Сигары никто не покупал (во всяком случае, я ни разу не видел, чтобы кто-то их курил), это был сигнал из какого-то другого мира, совсем не похожего на наш. Я мечтал поскорее дорасти до тех лет, когда мне будет позволено присвоить это чудо, сделать его своей повседневной вещью.

Другим сигналом был стеклянный прилавок-холодильник в гастрономе через дорогу, заполненный морскими существами грязно-серого цвета, похожими 
на огромных насекомых. Объяснить происхождение и предназначение существ никто не мог — продавщицы испытывали к ним полное равнодушие.

 Это были креветки. Так же как сигары, они были вне какого бы то ни было спроса, не только по причине цены, но, главное, из-за абсолютной, отталкивающей чуждости.

В остальном пространство, в котором я рос, являло такую нищету красок и форм, что врезались в память только исключения из него, инородные тела. Это был рабочий район, построенный ради двух огромных заводов — алюминиевого и металлургического. Формы и краски подчеркивали первичность предприятия и прикладной характер человека. Господствовали стопроцентная целесообразность, утилитарность и неприятие каких бы то ни было безделушек. Много позже я узнал, что некоторые начальники получали выговоры за попытку украсить жилые коробки неким подобием художественной лепнины по фасаду — это называлось «архитектурным излишеством». Правда, время показало, что эти начальники тоже, видимо, страдавшие от нищеты цвета и форм, боролись с ней, как могли, но главной задачей их жизни была, конечно, не эта борьба... А мне оставалось только одно — бежать. Вот я и сбежал с родины — не просто малой, а самой малой, первичной, можно сказать. Бежать — не значит оказаться далеко. Ведь иногда совсем рядом все может оказаться иным. Бежать — значит не возвращаться. «По несчастью или к счастью истина проста: никогда не возвращайся в прежние места…»

* * *

«Малая родина» появилась, когда Россия превращалась из крестьянской страны в городскую. Люди снимались с мест, по чужой воле и своей, которая часто была, по сути, тоже не своя, и к чему бы ни вело это перемещение, оно переживалось болезненно.

Чтобы появилась «малая родина», как противовес Родине «большой», ее надо было покинуть. Человек, ругающий «малую родину», считается плохим человеком. Хотя до глобального переезда ничего особо зазорного в таком ругательстве не было.

Таганрог «пуст, ленив, безграмотен и скучен», и «все это тут воочию так противно, что мне Москва со своею грязью и сыпным тифом кажется симпатичной» — Чехов не стеснялся таких слов. Хотя навещал отчий дом, благодетельствовал Таганрогу в устройстве библиотеки, установке памятника Петру… Человек не выбирает ни времени, ни места своего рождения, и если не сошелся он душой с тем пространством, где угораздило его появиться на свет, провести детство — что здесь такого? Россия велика и разнообразна, грех не искать в ней новые привязки к местности; они обязательно найдутся, если сам этого хочешь и не будешь слишком привередлив.

В русской жизни издавна существовали два начала — кочевое и оседлое. Они косо поглядывали друг на друга, но только в прошлом веке их соперничество обострилось до предела. «Кочевникам» мы обязаны созданием самой просторной страны на свете, но революции и прочие «коренные переломы» — также их порождение. И понятие «малой родины», ностальгическое по своей сути, исполненное чувством вины, также могло произойти только от них.

Но что могла бы сказать на сей предмет, к примеру, моя прабабка, которая, прожив 94 года, несколько раз выезжала на ярмарку в город и, по надобности, в соседние села? И ведь это была не неволя, тем более не лень, а образ жизни — естественный и единственно правильный, поскольку предки жили точно так же и лучшего доказательства существовать не может. Там, где-то далеко, есть другие села, губернии, Москва, есть Сибирь, наконец, далекие страны и незнакомые народы, но тебе-то что с того? Человек «из персти взят», и потому рождается уже приросшим к земле, подчиняется смене времен года, властям земным и небесным, а всякий шатающийся меж двор, идет против высшего порядка. По-моему, идеал такой жизни лучше всех выразил человек бесконечно далекий от нас — Лао-Цзы. «Лучше, когда страна маленькая, а население редкое. Даже если имеется много орудий, не надо их употреблять. Корабли и боевые колесницы использовать тоже не надо. Воинам — лучше не воевать. Надо, чтобы жизнь в стране была такой, чтоб люди не стремились страну покинуть. Хорошо, если еда у всех — вкусная, одежда — красивая, жилье — удобное, жизнь — радостная. Хорошо с любовью смотреть на соседнее государство, слушать, как там поют петухи и лают собаки. Хорошо, чтобы люди, дожив здесь до преклонных лет, уходили отсюда с тем, чтобы уже не возвращаться вновь».

* * 

Несколько лет назад из вод Рыбинского водохранилища показались купола затопленного в начале 40-х города Мологи. Об этом говорила вся пресса. Тогда же впервые был опубликован документ, который не грех процитировать вновь.

«Начальнику Волгостроя-Волголага майору госбезопасности тов. Журину

Рапорт

В дополнение ранее поданного мною рапорта, докладываю, что граждан, добровольно пожелавших уйти из жизни со своим скарбом при наполнении водохранилища, составляет 294 человека.

Эти люди ранее абсолютно все страдали нервным расстройством здоровья, таким образом, общее количество погибших граждан при затоплении города Мологи и селений одноименного района осталось прежним 294 человека. Среди них были те, кто накрепко прикрепляли себя замками, предварительно обмотав себя, к глухим предметам. К некоторым из них были применены методы силового воздействия, согласно инструкции НКВД СССР.

Начальник мологского лагпункта отделения Волголага лейтенант госбезопасности Скляров».

 Формулировка «абсолютно все» прикрывает вполне понятную растерянность лейтенанта и, без особых опасений, читается как «никто», потому что не было иного основания объяснить поступок почти трех сотен людей, продемонстрировавших один и тот же симптом своего «сумасшествия».

Мы не знаем ни одного из них, не знаем, что говорили они и что говорили им, и все ли действительно ушли под воду, поскольку затопление — процесс не быстрый. Есть только констатация крайней, смертной решимости не уходить со своей территории. Решимость по своему духу и движению — совершенно раскольническая: своя земля — и не в поэтическом измерении, а в простейшем, осязаемом — ценнее собственной жизни. Если бы такая решимость была изначальной и всеобщей, может быть, мы жили бы в такой стране, о которой говорил Лао-Цзы. Но мы живем совсем в другой…

* * *

«Меня напрасно называют космополитом. Мое отечество — французский язык» — такую строку оставил Альбер Камю в одной из записных книжек. Конечно, я не настолько радикален, одного языка мне мало. Мне нужен снег, хвойный лес и четыре отчетливо проявляющихся времени года. Это не так уж много, и потому легкодоступно на большой Родине. Время вообще делает человека все менее притязательным, отсеивает вещи, некогда большие и важные, оставляя для души лишь некий прожиточный минимум. Наверное, так оно напоминает, что впоследствии освободит тебя от каких бы то ни было привязок к местности.