Рассказ

Игорь Робертович Кузнецов родился 24 декабря 1959 года. Окончил Литературный институт им. Горького в 1987 (семинар прозы Анатолия Кима). В Союз писателей был принят по рукописям в 1989 году. Автор многих публикаций в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Иностранная литература», книги «Бестиарий» с иллюстрациями Татьяны Морозовой (М., 2010) и др. Составитель нескольких изданий И.А.Гончарова (биография, комментарии). Живет в Москве. Последняя публикация в «ДН» — повесть «Остров прокаженных» (№ 5, 2014).

 

 

В тот раз я жил возле Пяти Углов. Место известное, хотя и не каждый житель северной столицы без раздумий назовет все улицы, сходящиеся на этом пятачке. Легко вспомнят Загородный проспект, чуть ближе к Невскому плавно перетекающий во Владимирский, естественно — Рубинштейна. Чуть подумав, добавят Разъезжую, протянувшуюся уступом до Лиговского. И лишь редкий питерец припомнит маленький кусок улицы Ломоносова, соединяющий Пять Углов с набережной Фонтанки. А ведь именно здесь фантастически узнаваемой вывернутой походкой любят прогуливаться стайки молоденьких балерин с улицы Росси, фланируя до Пяти Углов и обратно. Такая у них традиция.

Место это и площадью-то не назовешь, тем более по петербургским архитектурным меркам. Да и нет такой официально площади — так, народная топонимика. Зато в округе там — в пешем близком порядке — минимум пять китайских заведений, что меня несказанно радовало. На одной Разъезжей их было целых два. Плюс на Рубинштейна и опять же пара на Гороховой — одно в трехстах шагах от распутинского дома с эркерами, если идти через Семеновский мост на ту сторону Фонтанки по той же четной стороне. Заведения были пошиба приличного, некоторые даже с претензией на роскошь: много лака-золота и с вышибалой на входе, впрочем, скромным, хотя и габаритным. Красные китайские фонарики, ясное дело, присутствовали везде и в достаточном изобилии.

Лучшее же заведение располагалось именно на Разъезжей, как раз у самых-самых Пяти Углов — хотя случайный посетитель попадал туда редко. Зато от моего Щербакова переулка — пять минут хода. Почти без вывески, так, в окне что-то маячит. Три ступеньки вниз, налево — маленькая продуктовая лавка, направо — оно самое. Полуподвал, пять столов под цветастыми клеенками, сама хозяйка встречает — улыбчивая немолодая китаянка. Цены — смешные, еда — фантастическая. Открыв его для себя, я потом водил туда избранных знакомых, из тех, что понимают или, по крайней мере, оценить способны. И все же многих, ох, многих я приохотил к волшебной китайской кухне и научил есть палочками. Не только в Питере, конечно, но и в Москве, и даже в Костроме, где быстро обнаружил местным не известное исключительно китайское заведение по соседству со старинными торговыми рядами. Но сюда, на Разъезжую, повторюсь, я водил лишь избранных.

Я приехал тогда в Петербург на пару месяцев — выпускать бесплатную газету. С целью улучшения имиджа одного громоздкого энергетического холдинга. Возникла такая блажь у могущественного их генерального директора. Почему-то им хотелось, чтобы человек был обязательно из Москвы. Вот меня и порекомендовали — одна знакомая столичная контора давно уже подвизалась при этом холдинге на разного рода пиаровских проектах. Выделили бюджет, которым я мог вполне свободно, хотя и не безотчетно распоряжаться. В представительских расходах особо не ограничивали. Сняли квартиру почти с видом на Фонтанку. По необходимости был ко мне прикреплен и водитель на собственной черной «волге». Звали его ошарашивающе — Александр Сергеевич Чайковский. Взрослый, угрюмый, хотя и исполнительный, мужик.

Подружились мы с ним после того, как он рассказал мне душещипательную свою историю. Он проиграл пятнадцать тысяч долларов, и почти все — в долг. И если бы в модный покер или умный преферанс, на худой конец — в рулетку, так нет — банальным и тупо настроенным на разводку дураков одноруким бандитам. После растраты с какой-то там вменяемой работы его погнали, едва не доведя дело до суда — все же поверили на слово, взяли беспрекословную расписку на два месяца. Ну, и друзьям-знакомым не по одному кругу он тоже задолжал. Пришлось сдать хорошую трехкомнатную квартиру в Купчино. Жена с малолетним дитем ушла. Сам Александр Сергеевич перебрался на жительство к матери, в коммуналку на Сенной. И устроился водилой на побегушках в одно из энергетических подразделений. Тут его и придали мне.

— А что ж ты, Александр Сергеевич, честным частным извозом не занялся? — лениво поинтересовался я.

— Людей не люблю, — мрачно ответил он, со скрежетом переключаясь с третьей на вторую. — Случайных, — добавил он, газуя на углу Кирочной и Литейного — мы ехали далеко, на Лесную, где в бывшей вэпэкашной бетонной башне сидело мое условное начальство, с которым я хотя бы раз в неделю должен был накоротке встречаться. И еще там функционировала «касса», из которой я по мере надобности черпал очередной имиджевый транш.

Там же, на Лесной, базировались и коллеги из дружественной пиаровской конторы, через которую я и попал на эти вольные хлеба. Им повезло меньше — они ходили туда как на работу и постоянно находились в состоянии вялотекущего «мозгового штурма», едва ли отличимого на случайный или малопрофессиональный взгляд от обычного офисногосовещалова. У них был какой-то долгоиграющий проект, в суть которого я по малодушию не вникал. Хотя поначалу нас и попытались как-то вместе скоординировать. Я внимательно выслушал бодрую преамбулу, после которой предполагался плавный переход к сути нашего идеологического взаимодействия, и невызывающе демонстративно посмотрел на часы. Куратор-докладчик вынужденно взял короткую паузу, позволившую и мне вставить свою расслабленную реплику.

— Простите великодушно, — без тени иронии проговорил я, — но ежели сегодня до восемнадцати ноль-ноль я не подготовлю ключевой материал для первого выпуска, а к двадцати четырем ноль-ноль не сверстаю номер, то он не успеет уйти в типографию и, соответственно, завтра, как то следовало бы по утвержденному графику, газета не выйдет.

Понимающий кивок куратора навсегда освободил меня от обязанности сливаться в общем порыве. Моя особость таким образом была окончательно закольцована с триумфальным моментом моего прибытия в офис.

Едва я в тот день вошел в помещение и поздоровался с коллегами, чье большое совещание временно распалось на множество мелких, как из-за огромного монитора компьютера раздался голос миниатюрной Феклы:

— Вам чаю или кофе?

Столь невинное предложение вызвало у собравшихся вокруг стола совершенно неадекватную реакцию.

— Спасибо, Фекла, чаю, пожалуйста, зеленого, без сахара.

Присутствующие тем временем в полной тишине смотрели попеременно то на меня, то на Феклу, уже деловито колдовавшую на подоконнике с чашкой и чайным пакетиком.

— Где-то серый хищник умер, — с удивленным простодушием сообщила солидная социологиня, по совместительству бывшая научным руководителем Феклы. На мой искренне непонимающий взгляд она воодушевленно пояснила:

— Первый раз вижу, чтобы наша Фекла кому-то по собственной инициативе предложила чаю или кофе! Или хотя бы просто воды! — Фекла, никак не реагируя, уже наливала в мою чашку воду. Хотя я не видел ее лица, я был уверен, что зеленые ее глаза смеются.

— А… Понятно, — замял я тему, но коллеги вернулись к своим прерванным занятиям не тотчас.

Суть же дела — понятная тогда лишь мне и Фекле — была проста. Фекла тут работала вроде как на практике за мизерную, скорее всего, зарплату. При этом, на мой взгляд, была здесь самым толковым и полезным человеком, несмотря на наличие в команде нескольких кандидатов и даже одного доктора наук. Из компьютера она легко умела извлечь нужную информацию по любому запросу, ежели он был хотя бы грамотно сформулирован. А так как к ней обращались все и постоянно, безотказно получая требуемое, то в их неверных представлениях о сути вещей и положений она заняла вакантное на тот момент место секретарши. Тут уж и до требования чаю-кофе, да не всегда в изысканно-корректной форме, недалеко. Ну, и получили щелчок по носу. Я же — далеко не всегда такой приторно-замечательный, каким могу показаться на фоне затянувшегося самолюбования, — прибегнув первый раз к ее помощи в деле получения нужной информации, всего лишь поблагодарил ее и чуть позже незаметно преподнес шоколадку — она ж была девушка да и, в сущности, еще почти ребенок. Но ребенок и девушка — с характером. Уважаю. Ну и чуть-чуть взаимной симпатии тоже нельзя сбрасывать со счетов. И еще она обещала поводить меня по достоевским местам — этой теме, как оказалось, был посвящен ее выпускной диплом.

Во всяком случае, круг был логически завершен, и я получил практически неограниченную свободу действий. И это меня абсолютно устраивало. Офис мой был теперь дома, на улицах и площадях Санкт-Петербурга и вообще — там, где мне требовалось или хотелось быть. Работа пошла на ура. Вскоре меня уже знали во всех обменных пунктах по обе стороны Невского проспекта: мне постоянно нужны были разменные доллары для расплаты с моим все разраставшимся штатом сотрудников. Преимущественно, как оказалось, женского пола. Даже в единственном сквере Щербакова переулка, окруженном брандмауэрами со случайными окнами, гуляла чаще всего пара лабрадорш с невыразительной хозяйкой — палевые красавицы явно бы пришлись по душе моему коричневому мальчику.

А между тем, тень Достоевского исподволь сопровождала меня едва ли не повсюду. Начать с того, что жил я как раз в центре своеобразного и не совсем правильного треугольника, с героями и присутствием самого Федора Михайловича определенно связанного. Первое острие треугольника располагалось на углу соседнего Графского переулка и Владимирского проспекта — там находилась едва ли не первая питерская квартира Достоевского, которую он снимал как раз до и накануне петрашевского дела и каторги. Мемориальная доска соседствовала с вывеской обменного пункта, обычно закрытого то на обед, то на таинственный технический перерыв. Второе острие упиралось в дом за Кузнечным рынком, где в квартире во втором этаже Федор Михайлович провел последние свои годы и дни. Окна ее выходили в Кузнечный переулок на едальное заведение, где подавали между прочими закусками и котлетами превосходный клюквенный морс. Третий, дальний угол с чуть размытыми очертаниями накрывал собой Сенную площадь с окрестностями, куда попадал и жутковатый Апраксин рынок, где я, однажды сильно замерзнув, пересекая Фонтанку, купил себе серый свитер из колючей и теплой кавказской шерсти — дело-то происходило осенью, в октябре-ноябре.

Первая же встреча с моим единственным VIP-сотрудником, известным краеведом Вампиловым, состоялась на Конногвардейском бульваре. Том самом, где Раскольников встретил пьяную девочку в разорванном платье, которую преследовал плотный жирный франт с известными целями, и перепоручил дело ее спасения отзывчивому городовому. А потом жалел об отданных двадцати копейках и размышлял о «проценте», в который таковые девочки попадают.

Бульвар, как и тогда, был пустынен. Вывеску «Музей русской водки» я обнаружил не тотчас, но, спустившись в подвал и назвав швейцару позывной «Вампилов», через залы с витринами, заставленными штофами, полуштофами и прочими полными и пустыми емкостями для крепких горячительных напитков, был препровожден в ресторанчик при музее, где за крайним столиком уже ожидал меня краевед Вампилов. Угощал его почему-то не я, а он меня — наверное, по праву местного старожила. Я же презентовал ему первый выпуск газеты с красивой фотографией разведенного Дворцового моста, подписью «Пора сводить мосты!» и большим интервью гендиректора-энергетика. Смысл фото и проникновенной беседы сводился к главному: давно пора ответственному бизнесу и людям протянуть друг другу братские руки.

Заказан был полноценный обед — уникальный музейный винегрет по рецепту одного из графов Орловых, обжигающе горячий борщ, по куску в меру постной свинины и холодная водка в солидном граненом графине. Едва мы выпили по первой и закусили и впрямь отменным винегретом, состоящим из целых тринадцати, в том числе и мясных, ингредиентов, как я включил диктофон.

Вампилов был мне однозначно порекомендован в качестве главного специалиста по охране исторического Петербурга от всяческих на него поползновений. Репутация у него была в некотором роде даже скандальная: он всегда что-то защищал, устраивая шумные акции, вел свою передачу на радио, где задавал самые неприятные вопросы, невзирая на статус оппонентов, по каковым причинам постоянно судился с множеством официальных лиц и инстанций, покушавшихся на целостность и неприкосновенность облика града Петрова. Я был с ним полностью солидарен. Видимо, в одной с нами солидарной компании состоял и гендиректор холдинга — как вскоре выяснилось, они с Вампиловым были едва ли не однокашниками. В задачу нашего с ним первого интервью входило четко отартикулировать в моей газете финансово-культурные достижения энергетиков на той самой ниве, которую с таким усердием и страстью обрабатывал Вампилов. И тут я был опять же стопроцентно за. Да и реализовать это было несложно — Вампилов исключительно четко и с убедительной цифирью, по пунктам обозначил участие холдинга в градозащитном движении. Правда, попросив временно отключить диктофон, мрачно добавил — выпили мы, кажется, уже по четвертой:

— Те еще сволочи! — а на мой немой вопрос пояснил: — Злосчастная дамба тоже на их совести. Умолчим. Пока! — и он строго потряс пальцем.

Самым же странным поначалу показалось мне его непререкаемое желание, даже требование быть запечатленным на первой странице газеты в полный рост и форматом не менее одной четверти полосы. Но и тут ему нельзя было отказать в некоторой парадоксальной логике.

— Моя борьба требует исключительной визуальной узнаваемости! Враги должны видеть меня издалека. А каждый милиционер при встрече на баррикадах отдавать честь! — он явно не хотел быть бойцом невидимого фронта.

Народный трибун бешеным блеском в глазах мгновенно проявился в этом обычном, крепко за пятьдесят, мужике с залысинами. На нас начали оборачиваться немногие посетители-туристы. Решение родилось мгновенно:

— Фотосессию делаем в Кронверке, — перехватил я инициативу, — в музее артиллерии. Кажется, его тоже спонсируют наши энергетики. Видимо, на всякий случай.

— Правильно мыслите, товарищ! — запротоколировал Вампилов, наливая по новой — в графине же ничуть не убавилось, похоже, он был бездонным.

— Завтра. Фотограф — мой. В десять… в одиннадцать, — сжалился я. Вампилов уверенно кивнул. Диктофон нам больше был не нужен.

Забегая вперед, отмечу, что фото в Кронверке, куда мы все явились как штык вовремя, выдались знатные — на фоне мощных артиллерийских стволов Вампилов, шагающий прямо на зрителя с поднятым «но пасаран» кулаком выглядел убедительно. Подпись «Защитим родной Ленинград-Петербург!» закрепляла впечатление. Цель была достигнута — газету нельзя было не прочитать, тем более, что тиража хватило практически на каждый почтовый ящик города.

Однако накануне все просто так не кончилось, в отличие от графина, спустя некоторое время все же обнаружившего дно. В связи с чем Вампилов вознамерился непременно прогулять меня по городу. Прогулку эту я помню немного пунктирно.

Позади хвоста «Медного всадника» мы пересекли Сенатскую площадь, перешли на строевой шаг и отдали честь подъездам Адмиралтейства, Главный штаб в этом смысле проигнорировав. На Зимний дворец просто не обратили внимания — нас уже неудержимо влекли проходные дворы Капеллы, точнее, Большая Конюшенная, где, наконец-то, можно было добавить. Небольшая задержка случилась на набережной Мойки. Вампилов настоятельно предлагал заскочить в гости к Пушкину. Но я смог его убедить, что тот нам ни за что не нальет.

Добавили мы чачи в жарком грузинском подвальчике. На Итальянской пытались посетить Музей санитарии, но он, по обыкновению, оказался закрыт. В ароматной пиццериина Караванной, заполненной итальянцами, продегустировали граппу. Позже оказались уже по ту сторону Фонтанки, на Моховой. Здесь — наискосок от бывшего Тенишевскогоучилища — выпили текилы за Набокова и Мандельштама. Вампилов рвался показать мне фантастически красивый по его словам вечерний вид с набережной Невы на «Кресты». Но туда ноги нас так и не донесли, и мы, совершив некий круг почета, вновь оказались на Фонтанке — прямо против парадного подъезда дома №16. Уже давно стемнело, и пронзительный ветер с Невы вынудил меня застегнуться на все пуговицы и поднять воротник куртки.

Дом этот был мне знаком. В пушкинские времена здесь располагалось Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии, потом — Охранка, а ныне — обычный городской суд. До моего дома отсюда было по набережной минут пятнадцать пешим ходом, Вампилова же следовало посадить на такси — проживал он далеко, в районе Пороховых. Однако на мое предложение о таксомоторе он отреагировал несколько странно, длинным пальцем определенно указав на двери суда. К ним мы целенаправленно и двинулись.

«Давненько меня не забирали в милицию», — подумалось спокойно и неотвратимо, когда Вампилов уверенно вдавил кнопку звонка, которую я запросто бы и не заметил. Громкой трели вроде как не последовало, да и вообще здание производило впечатление неживое — благо, время уже было нерабочее. Дверь, однако, вскорости отворилась. За ней стоял плотный немолодой милиционер в чине старшего лейтенанта. Мое естественное желание тут же ретироваться подальше было пресечено совершенно обреченным выражением его немного сонного усатого лица и вполне мирными словами:

— Опять вы, господин Вампилов? Снова наряд вызывать? — Вампилов согласно кивнул, и мы были беспрепятственно пущены внутрь.

Пока я коротко изучал на доске объявлений туманное расписание завтрашних судебных заседаний, прибыл наряд. Милицейский уазик был подан к самому входу. Старший лейтенант что-то проговорил на ухо сержанту с автоматом на груди, тот понятливо кивнул.

Мы с Вампиловым разместились на заднем сиденье, сержант уселся на переднее рядом с водителем и обернулся к нам, точнее, ко мне:

— Адрес свой помните?

— Вообще-то я из Москвы… — забормотал я.

— Щербаков переулок у него, — неожиданно твердо проговорил Вампилов. — Сразу за домом Толстого. Рядом тут.

— Знаю, — подтвердил сержант.

Я вышел из машины возле своего дома. Засыпающий Вампилов, подняв в последний раз голову, помахал мне рукой:

— В одиннадцать. Завтра. Из всех главных калибров… — голова его опустилась на грудь.

— Спасибо, ребята! — поблагодарил я служивых.

— Теперь — на Пороховые, — распорядился сержант. Я захлопнул дверь, спокойный за Вампилова. Его борьба, похоже, и впрямь приносила экзотические побочные плоды.

Запнувшись о поребрик, тремя пальцами я точно угодил в нужные кнопки кодового замка. И только поднимаясь по ступеням парадного, понял, наконец, насколько ж я нетрезв. На третьем этаже под крышей лязгнула железная дверь, отделявшая мою и соседнюю квартиру от лестничной площадки. Навстречу мне спускалась троица соседок-проституток. Судя по боевой раскраске и душисто-душному облаку ароматов, они отправлялись на очередное ночное задание. Я им вежливо, насколько смог, кивнул.

Миновав меня, одна поинтересовалась в пространство:

— И откуда он такой сегодня?

— Из охранного отделения, — честно признался я.

С ми мы мирно делили наш общий закуток за железной дверью, где изредка пересекались. По моим наблюдениям и досужим подсчетам в квартире напротив жилодевочек пять-шесть. Клиентов они здесь, похоже, не принимали. И, судя по их еще не слишком потрепанному виду, работали не на Староневском, а по вызову. Были среди них очень даже выразительные особи. Одна так и вовсе украинская красавица с косой, мягким говором, идеальными ногами и усталым взглядом — из тех, что на сайтах знакомств пишут: «любовь не предлагать, сыта по горло». А это как-то неинтересно.

Поначалу они меня опасались, потом недвусмысленно строили глазки, но быстренько отметив, что ко мне зачастили иные особы женского пола и в немалом количестве, смирились с моим тихим и беззлобным существованием. Теперь мы всякий раз мило раскланивались — как старые добрые соседи, вполне друг другу безразличные. Ораскольниковском «проценте» я почему-то не размышлял. Других тем и дел хватало.

Из постоянных моих сотрудниц выделились две Лены. Обе-вместе окончили журфак университета. Обе придерживались принципов фриланса. Обе были достаточноамбициозны. Только одна — в разумных пределах, вторая — без берегов. Первую про себя я звал Лена-Лед, вторую — Лена-Пламень, или даже, в минуты особого раздражения,Лена-Штаны. Первую порекомендовали мне какие-то общие московские знакомые, через нее я познакомился со второй.

Я позвонил ей и, вкратце обрисовав, что мне от нее нужно, договорился о встрече в кофейне. На вопрос, как я ее узнаю, ответ я получил вполне забавный по своей наглости:

— Увидите самую красивую девушку, так это буду я. Для непонятливых на мне будут джинсы со стразами.

Сидя за столиком, я с мгновенным воодушевлением бросал взгляды на каждую женщину, входящую в кофейню. Попадались очень даже милые. Свою, однако, я узнал исключительно ниже пояса. На ней были и впрямь выдающиеся расклешенные штаны сложно-зеленого цвета, расшитые ниже колен спиралями из блескучих мелких стекляшек. В остальном, на мой взгляд, ничего сверх: обычное круглое личико, неплохая, хотя и чуть раздавшаяся фигура. Разве что роскошные в рыжину волосы придавали ей определенный шарм. Немного поторговавшись, мы быстро сговорились.

Тексты она писала адекватные, по смыслу соответствующие техзаданию, и четко выдерживала сроки. Правда, опусы ее обладали двумя недостатками, впрочем, не фатальными. Были, как минимум, длиннее в два раза заказанного объема, и в них творилась полная чехарда со знаками препинания — запятые отсутствовали там, где им должно быть, взамен появляясь в самых ненужных местах и вызывая у меня неуправляемое сокращение лицевых мышц. Так что приходилось повозиться.

В отличие от нее Лена-Лед писала тексты, близкие к идеалу, — в конце концов, мы стали делать с ней газету практически вдвоем. Ну, и платил я ей от души — по полуторной, а то и по двойной ставке. Вот она-то мне и впрямь нравилась: умное лицо, светло-карие глаза с огромными ресницами безо всяких следов туши, короткая стрижка с высветленными прядями, ладная фигура, которую она постоянно пыталась зачем-то скрыть, наряжаясь то в спортивного вида комбинезоны, то в дутые жилетки. Волшебный низкий голос — от таких женских голосов я просто таю. И — ледяная строгость в глазах и жестах: очень сложно было преодолеть буквально физически ощущаемую дистанцию — и в прямом, и в переносном смыслах.

Писала она легко и доступно на любую тему, к которой руки приложили наши энергетики. О вынужденном повышении тарифов и Константиновском дворце в Стрельне. О проданной большевиками, а нашими энергетическими мальчиками выкупленной на Сотбисе и возвращенной Эрмитажу картине Веласкеса. О строительстве новой подстанции надостопамятных Пороховых и прочем, прочем. И все это сочинялось с должной долей разумного пофигизма, без которого любой заказной текст обволакивается скукой и обретает зубовный скрежет серьезности. В общем, напрягов у меня с ней не было — если б еще не ледяной взгляд и очень красивые руки, которых так хотелось невзначай коснуться.

Попадались среди моих сотрудниц и персонажи, забавные до глупости. Валя-Вампир, например. Она была креатурой Вампилова и выпила из меня много крови. Искреннюю приязнь и уважение к краеведу я изначально перенес и на его ученицу. Заказал ей вроде бы простенький материал про уникальные светильники на Ладожском вокзале и запланировал его на ближайший номер — очень он туда хорошо ложился.

Она обещала — но вдруг заболевала и не являлась. Обещала вновь — у нее случались непреодолимые семейные обстоятельства вроде родовой горячки третьестепенной родственницы. Обещала по третьему разу, но звездный расклад опять был не в нашу общую пользу. Один раз мне пришлось практически переверстывать газету, сочиняя по ходу недостающий текст. Я уже был уверен, что в следующий раз ей помешает наводнение, однако случился только мелкий дождь, и она, наконец, появилась на пороге моей квартиры. Отложив «Преступление и наказание», я посмотрел ее текст. Что называется, ничего. Взглянул на фото, сделанные ее приятелем, — сойдут. Забравшись в сервант за деньгами и подумывая о том, что бы ей такое еще несложное заказать, памятуя о друге-Вампилове, услышал:

— Мне кажется, вы мало платите.

Блеск удивления в моих глазах почему-то не заставил ее насторожиться.

— А сколько вы считаете — не мало?

Цена вопроса оказалась до обидного мизерной. Я отсчитал требуемую сумму и протянул ей, вполне вежливо показывая, что более девушку не задерживаю. Однако она не торопилась и уверенно смотрела мне в глаза.

— Что-нибудь не так? — заботливо поинтересовался я.

— А что мы будем делать дальше?

— В каком смысле? — не понял я.

— Что теперь делать — что писать? — почти возмутилась она моей тупостью и едва не топнула ножкой — кстати, девушкой она была вполне симпатичной.

— Ничего, — пожал я плечами.

— Как?! — ее недоумение перерастало в раздражение.

— Так. Ауфидерзейн, барышня, — ее раздражение заразно передалось и мне.

— То есть мы с вами не будем больше работать?

— Никогда.

Глаза ее меня уже ненавидели:

— Я буду звонить Вампилову. И пожалуюсь самому… — она произнесла фамилию гендиректора-энергетика. — Он — мой дядя. Вас уволят!

— Большой от меня всем пламенный привет, — подвел я итог, распахивая дверь в предбанник.

Как раз заскрежетал замок двери железной — с очередной работы вернулась парочка соседок. Валя-Вампир смерила их уничижительным взглядом.

— Девочки, привет! — они мне показались чрезвычайно милы. — Почем ныне услуги пролетарского тела?

— Полторы, — удивленно ответила одна.

— А поторговаться?

— Честные девушки не торгуются! Все по тарифу, — с вызовом ответила вторая, та самая украинка с усталым взглядом.

— Так вот вы чем тут… — Валя-Вампир выпорхнула на лестничную площадку — возмущение и презрение выражал даже ее затылок.

— Мужчина! У вас папироски не найдется? — игриво поинтересовалась первая с интонацией киношной уличной девицы.

Я вынес им целую пачку:

— Спасибо, девочки! — и закрыл дверь.

Злой я, конечно, злой и недобрый.

Верстались по ночам в доме Набокова. На Большой Морской. Там, во втором этаже находилась редакция газеты, в которой работала Олеся.

Если внешне дом с парадным входом под скошенным козырьком, сквозной прозрачной аркой и одиноким эркером не утратил своей строгой холодной подлинности, то внутри от барского особняка мало что осталось — разве что лестница и фрагменты потолочной лепнины могли напомнить о когда-то проходившей здесь и уже давно легендарной жизни. Комнаты и коридоры приобрели, похоже, уже черты необратимые за счет бесчисленных перестроек и фанерных перегородок-выгородок, выкрашенных отвратительной голубой краской с еще советскими подтеками. Духа Владимира Владимировича там не наблюдалось, хотя в поисках его я и пытался отчаянно бродить по ночному тихому дому.

Олеся была девушкой выдающейся из ряда, вида гламурного, крашена в брюнетку — распущенные волосы чуть ниже ключиц, всегда чуть сонной и отсутствующей в реальном пространстве: она постоянно или говорила по телефону, или общалась по «аське», или — на худой конец — бродила в дебрях социальных сетей. Знакомых у нее было не счесть — и они ежесекундно множились, ибо в сеть она выкладывала хорошо снятые и собственноручно обработанные в фотошопе свои фото — нельзя не признать, что они тем не менее изрядно соответствовали действительности.

— А? — переспрашивала она, на секунду вынырнув в наше общее набоковское пространство.

— Олеся! — пытался я еще чуть больше привлечь ее внимание. — Ты четвертую полосу еще не начинала?! Пора заканчивать — мне уже из типографии звонят!

— Ага, — отвечала она, давая понять, что на тему эту пока даже не думала. Но тут же честно заглядывала в макет, нарисованный мной от руки.

Потихоньку напрягаясь, я уходил бродить по дому или курить на Большую Морскую. Успевал дойти всего-то до Исаакия и торопился обратно: типография и впрямь ждала. Олеся опять говорила по телефону.

— А… — начинал я на повышенных тонах. Олеся улыбалась и открывала мне на экране уже готовый макет.

Как за пятнадцать минут можно сверстать полосу — до сих пор ума не приложу! Так что Олеся была уникумом во всех смыслах.

И вообще, пора было влюбляться. Сложность заключалась в том, что выбор выдался уж больно великий. И каждое решение могло повлечь за собой последствия самого разного и непредсказуемого свойства.

Олеся — слишком гламурная и уже совсем не Лолита. Валю-Вампира легко вернуть — ведь от ненависти до любви и впрямь один шаг, но что-то не хотелось. С Ленами я и так сегодня встречусь — в испанском ресторане на Невском, где, как говорят, красивые люди хорошо танцуют танго. Между Ленами предварительный выбор случился уже давно. Но что-то во всем этом тоже было пока не то.

С такими мыслями я шел по Невскому — в сторону увеличения номеров — и пересек Владимирский. С неба мелко моросило. Тут меня что-то остановило. Я постоял и понял — я хочу лукового супа.

Это был день подаренного часа — страна перешла с летнего времени на зимнее, хотя я так и не удосужился перевести часы, так как серьезных деловых встреч лично у меня намечено не было. Передо мною богато переливался отражениями «Невский палас» — бывший «Сайгон» отчасти.

Пройдя стеклянным холлом, я оказался перед пеналом с загородкой, в котором переминался с ноги на ногу неопределенного рода занятий субъект, явно имеющий отношение к ресторану — что-то вроде очередного охранника.

— Добрый вечер! Можно ли у вас что-нибудь съесть и выпить? — безо всякой задней мысли и больше в порядке приветствия поинтересовался я.

— У нас очень дорого, — ответил он лениво и с каменным выражением плоского лица.

Одет я был весьма прилично, до отвращения трезв и чрезвычайно благодушен, но реплика его меня сходу взбесила:

— Уважаемый, я же не спрашивал: дорого у вас или дешево, я…

Возникший слева метрдотель спас нас от продолжения бессмысленного диалога.

В зале с круглыми столиками под белоснежными крахмальными скатертями я был единственным посетителем. Я устроился между лаково блестевшим черным роялем и окном, за которым в маслянисто-влажном вечернем свете сновали прохожие.

Любезный черно-белый официант осчастливил меня апельсиновым фрешем, пятьюдесятью граммами правильно холодного «Абсолюта» и глиняной плошкой с супом, накрытой пузырчатой поджаристой хлебной пленкой. Настроение вернулось восвояси и даже поднялось на несколько градусов. В завершение супового полдника по причине своей технической тупости я обратился к официанту с просьбой перевести время в моем мобильном. Он проделал сие действие без труда, чем сподвиг меня попросить его исправить время также и на моих швейцарских часах с тремя, не считая главного, циферблатами и тремя же сложносочиненными кнопками. С этим заданием он вновь справился легко и не без изящества, чем заслужил мою искреннюю благодарность и приличные чаевые.

Изрядно довольный, я вышел на прохладный, но уже без явного дождя Невский. За полдником, несмотря даже на переведенный час, время пролетело незаметно. До встречи с Ленами оставалось всего-то часа полтора. Мало, чтобы предпринять культурный поход хоть в Музей санитарии, хоть в Русский, много, чтобы просто болтаться туда-сюда без дела по промозглым улицам. Не по магазинам же ходить? Нужна была цель — и она придумалась сама собой. Глянув на номерные знаки, я обнаружил, что в соседнем с «Невским паласом» доме недолго жил мой любимый Гончаров, тогда еще просто писатель и цензор. Первая его петербургская квартира, насколько я знал, тоже располагалась неподалеку — я пересек Невский и отправился на Литейный осматривать большой доходный дом с магазинными витринами. Свернув с Литейного, я оказался на Моховой и прошел ее до конца, точнее, до начала — в дворовом усадебном флигеле дома №3 Гончаров жил уже штатским генералом в скромной двухкомнатной квартирке. Ворота во двор оказались запертыми, и мне пришлось осмотреть дом лишь снаружи, что, впрочем, не помешало мне вспомнить, что именно отсюда Гончаров отправлялся в Баден-Баден, где одалживал проигравшему Достоевскому деньги и сам проигрался в пух и прах. Здесь же Ивана Александровича «развел» другой Иван, Крамской, получивший заказ от Третьякова на ныне знаменитый портрет Гончарова. Крамской явился к создателю «Обломова» с просьбой позировать. Гончаров отказался наотрез. Позже художник повторил свою попытку, но с тем же успехом. И тогда его осенило. Он предложил нарисовать акварельку с любимым гончаровским шпицем Мимишкой. Акварель тому понравилась, и он более не смог отказывать художнику. Портрет потом уехал в Москву, к Третьякову, Мимишкин же образ висел на стене писательского кабинета до самой смерти хозяина. А вот до моей встречи с Ленами оставалось уже совсем немного, и я неторопливо двинулся в обратный путь, всего-то час с небольшим, на круг, потратив на посещение по-соседски всех питерских адресов автора пространных заметок о кругосветном путешествии.

Этот испанский ресторан на бойком месте отличался тем, что там, по словам обеих Лен, до определенного времени всегда можно было найти свободный столик. Так и случилось. Я устроился у окна, в отсутствие своих сотрудниц имея возможность наблюдать за проходящими за ним чуть выше уровня глаз ногами, среди которых попадались весьма стройные и привлекательные. Заказал бокал красного вина и немного сыра.

Лены опаздывали. И уже изрядно — я даже начал немного беспокоиться. Достал из кармана телефон.

И тут за соседний столик напротив меня присела девушка. Ей принесли кофе, и я увидел ее профиль — очень строгий.

Она повернулась ко мне. Высокие тонкие брови, едва заметные ямочки на щеках, очерченные плавно, но словно подведенные по четкому абрису губы, печально напомнившие о недоступной египетской улыбке амарнской царицы — я с детства любил рассматривать ее фото, но не то, общеизвестное, где она в высоком синем парике, а другое — где лицо ее кажется совсем живым, а не просто искусно вырезанным из солнечного золотистого кварцита.

Лицо девушки покрывал более легкий загар, оно было чуть асимметричным, наверное, за счет широко посаженных глаз и резкости скул — от падавшего сверху наискосок уличного света. И еще в ней было что-то неуловимо нерусское, черты иной, хотя и близкой, крови.

Она пила кофе, а я смотрел на нее. Несколько раз мы встретились взглядами, и она взгляда не отводила, пока я сам не опускал глаза. Вновь их подняв, я увидел, что она улыбается. Смущался только я. Неожиданно для себя я приподнял бокал и кивнул ей. Она кивнула в ответ и снова улыбнулась. В этот вечер все, как позже выяснилось, складывалось неожиданно. Но, кажется, пора было знакомиться. Мои подруги опаздывали уже почти на час. А может, они и вовсе не придут? — подумал я со смутной надеждой.

Но они тотчас явились и высказали удивление, что я тут оказался раньше времени. Я постучал пальцем по циферблату, указывая на их ошибку. На моих часах было без трех минут восемь, а мы договаривались встретиться в семь. Они показали свои. У Лены-Пламень на часах было именно семь, а у Лены-Лед аж шесть. Я ничего не понимал. Но вскоре все объяснилось. Чтоб не запутаться — лень созвониться, что ли, было? — они решили считать за отправную точку время старое, при этом одна перевела утром стрелки, другая же оставила все как есть. Вот только как вышло, что у меня было ни так, ни сяк, а уже все восемь?

— Любезный официант! — осенило меня. — Он перевел время не назад, а вперед, — пояснил я подругам. — То есть украл у меня целых два часа. И подарил… — добавил я уже про себя и окончательно замолчал: за соседним столом никого не было, только кофейная чашка с серебристой ложечкой и оберткой от микроскопической шоколадки напоминали о столь поразившей меня незнакомке. Подруги посмотрели на меня с подозрением — видно, выражение моего лица их немало озадачило. Чтоб исправить неловкость, я подозвал официантку и заказал для начала всем красного вида и много сыра-мяса-зелени. Украдкой же все бросал взгляды на соседний столик, пока пустую чашку не унесли.

Я был где-то не здесь. Отвечал невпопад. Безропотно отдал Лене-Лед свои часы и мобильный, дабы она установила окончательно правильное время. Несколько раз отлучался, прогуливаясь по закоулкам зала в поисках моей недавней визави — и нигде ее не обнаружил. Чуть отвлекся, когда мы обсуждали темы для следующего номера. Надо было включиться окончательно, а то мои подруги все чаще недоуменно переглядывались и поджимали губы. Не зная, о чем говорить, я рассказал дурацкий анекдот, чего себе обычно не позволяю. Заказал свиные ребрышки с острым соусом и еще вина.

Маленький оркестр заиграл танго. В центре зала из темноты образовалась танцующая пара — парень в белой рубашке, и впрямь похожий на испанца или латиноса, и темноволосая девушка в алом открытом платье. Танцевали они хорошо, со страстью и ловко — им приходилось лавировать в замкнутом пространстве между столиками. Зал неярко освещался лишь настенными светильниками, а танцующую пару разноцветно подсвечивал прожектор под потолком. С небольшими перерывами они исполнили еще несколько латиноамериканских танцев, не имевших для меня названия, — ну, румба, кажется, точно была. И начали раскланиваться, удостоившись вполне продолжительных аплодисментов. Ненадолго вспыхнул верхний свет, пока танцор с зеленой шляпой в руке обходил столики, собирая заслуженное вознаграждение. Я же, глянув на девушку, только сейчас понял, что это и есть моя недавняя соседка, только волосы у нее теперь не распущены, а гладко зачесаны и забраны в заколотый яркой булавкой пучок.

Танцоры исчезли где-то внутри заведения, а я себе уже окончательно места не находил — катастрофой было бы ее новое исчезновение через служебный вход. Хотя чутье мне подсказывало, что уйдет она по лесенке, сразу на Невский.

И все же я ее пропустил.

Уже за окном я увидел туфли на каблуках с красной подошвой от Кристиана Лабутена, который — мелькнуло — сочиняя новую свою модель, всегда рисует женщину голой, и ее ноги, которые узнал бы из тысяч других, как свою собственную собаку лабрадорской породы.

— Я дико извиняюсь. Я — пропал, — пробормотал я Ленам и, оставив на столе несколько крупных купюр, схватил куртку и выскочил на улицу.

Девушка, к счастью, еще не исчезла — ее белый плащ мелькал среди прохожих невдалеке. Шла она в сторону Адмиралтейства, а в правой руке несла легкий пакет, наверное, с тем самым алым платьем.

Я приблизился к ней на расстояние полутора шагов и только тут вспомнил, что я совершенно, ну, напрочь, не умею знакомиться на улице. Хотя она должна же была меня помнить — ведь она мне улыбалась. И тут она резко остановилась — я едва не толкнул ее в спину — и повернулась ко мне:

— Не дышите, как загнанная собака. Лучше возьмите у девушки пакет и идите рядом. Меня зовут Соня.

Кивнув, я представился в ответ, забрал у нее платье, а она взяла меня под руку:

— И куда же мы пойдем?

— Тут есть чудесный китайский подвальчик, на Разъезжей, — заговорил я торопливо и излишне сладко, но, кашлянув в кулак, продолжил уже более пристойным тоном. — Я туда вожу только редких людей.

— Спасибо, пойдем, — кажется, она сходу перешла на «ты», и это давало некоторую надежду.

Мимо медленно проехал милицейский «уазик» с освещенным салоном. Мне показалось, что на заднем сиденье там был Вампилов.

— Я тоже люблю такие заведения, — сказала она, когда мы устроилась за столиком и я заказал еду. — И предпочла бы сейчас коньяк, — ее желание совпадало с моим, да и любимый трехзвездочный дербентский неожиданно оказался в меню.

Мы выпили коньяка, я научил ее держать палочки — у нее практически сразу получилось.

— В тебе есть какая-то иная, нездешняя кровь… — дабы не вдаваться в лишние подробности, о своей давней любви к амарнской царице я решил умолчать.

— Я — стопроцентная чувашка, — ответила она, выуживая из тарелки со сладкой свининой кусочек ананаса.

— Из Чебоксар?

— С Петроградской. Но родители — из Чувашии, но не из Чебоксар, а из Цивильска. Я там никогда не была.

— А я — был, — ответил я с некоторой даже гордостью.

— Расскажи.

— Странный городок. Очень запущенный, уж извини, — она пожала плечами, — но там есть одна удивительная вещь, точнее, две. Кажется, я запутался… В общем, на одной из центральных улиц там располагается женская тюрьма. Выкрашенная в розовый цвет. А в другом конце улицы, если пройти несколько сотен шагов по раздолбанной мостовой, женский монастырь. Были мы там с одной нервной девушкой. Она очень беспокоилась, пока я зачем-то фотографировал тюрьму. И нас оттуда погнала охрана. А когда мы дошли до монастыря, там была распахнута калитка — и сквозь нее увидели, ну, практически райский сад…

— Интересно, — ее лицо стало строгим, — от греха до рая — всего-то несколько сотен шагов. Ты хочешь, чтобы я пошла к тебе? — без паузы добавила она. Ресницы ее мелко подрагивали, а на правой скуле проявился едва заметным уголком маленький белый шрам. Точь-в-точь как у меня.

Я сглотнул от неожиданности и молча кивнул.

— Сто долларов.

Меня, конечно, кольнуло. Но я даже не испытал разочарования. Мне было уже все равно.

Я вынул из бумажника стодолларовую бумажку и положил на край стола. Соня достала из сумочки коричневой кожи кошелек и, открыв его, всунула мою сотенную между другими, совсем немалочисленными купюрами. Больше мы почти не разговаривали.

Когда я проснулся утром, ее рядом не было. Почуяв неладное, я резко вскочил. Заглянул в гостиную — пусто. Ноутбук был на месте. Но ее не было ни в ванной, ни на кухне. Зато на кухонном столе лежала стодолларовая купюра и записка на клетчатом листочке, вырванном из моего блокнота:

«Я пошутила. А то бы ты подумал, что я ветреная — пошла с первым встречным. Наверное, я дура? И еще я украла твою визитную карточку и теперь смогу позвонить тебе в любое время.

Соня»

У дверей испанского ресторана я был за пять минут до открытия. Тысяча рублей не понадобилась — бармен мне честно ничем не мог помочь, только позвал администратора. Милая, невысокого роста девушка, выслушав, мерно кивая, байку про забытые у меня дома золотые сережки с брильянтами, лишь развела руками:

— Эта, как вы говорите, Соня, работала у нас пока единственный раз. У Арчи, это ее партнер, приболела постоянная напарница, а у него вчера было последнее, прощальное выступление — они уезжают танцевать на шведском пароме, и он не хотел его отменять. Мы дали, буквально на авось, объявление в интернете. И вдруг она появилась. Арчи, кстати, сказал, что лучше партнерши у него не было… Нет, телефона она не оставила. Всего доброго, приходите к нам еще. У нас со следующей недели — новая развлекательная программа. Со стриптизом. И еще — декада каталонской кухни… — без особой надежды добавила она мне уже вслед.

Я продолжал уныло работать. Помирился с Ленами. Сверстал с Оксаной еще пять газет. С Феклой мы облазили все парадные, закоулки и проходные дворы в районе Сенной. Даже зашли в гости к Чайковскому — в огромную двенадцатикомнатную коммуналку, не столько, правда, из Достоевского, сколько из Зощенко. Под конец, помимо зарплаты, мне выдали еще и приличную премию. В Москву они провожали меня все вместе: Александр Сергеевич, Лены, Оксана и Фекла. Фекла даже чуть-чуть всплакнула.

Соня так и не позвонила. Но с того давнего дня я не выключаю телефон.