(Грант Матевосян. Твой род)

«Не нравишься ты мне, жалкий ты, не нравишься, сын мой, кровь моя, первенец мой, моя надежда, плохой ты, злости в тебе никакой. Твой дед, а мой отец Ишхан — у него лошаденка была, небольшая, чистых кровей, на вид невзрачная, неказистая, для армии и то не взяли, забраковали, так, говорят, от злости лопалась, когда какая-нибудь другая лошадь опережала ее, летела как осатанелая, легкие звенели, из ноздрей пламя рвалось, так вся и разрывалась, кроха этакая, от злости. У Ишхана все злым должно было быть: и собака на цепи, и дети, и крапива у изгороди, и змея в палисаднике. А ты нехороший. Кого ни спрошу, хвалят тебя и смеются, — мол, и добрый ты, и совестливый, да-а-а… И этот смех ихнийменя ножом по сердцу, ранит меня, сын мой, сын мой».

Рассказ Гранта Матевосяна «Твой род» темен, словно лес. Он пьянит постепенно — пока читаешь, не замечаешь, что набираешься, но, встав из-за стола, чувствуешь головокружение.

Впрочем, всякий ли в наши дни вытерпит эту терпкость?

Бродишь, заблудившись, темно перед глазами, лес, лес…

Этот рассказ — монолог простого человека, и отчасти поэтому его понимание требует усилия.

Факты, события, приметы, семейные корни переплетаются в странную гущу, а вдобавок все излагает женщина, отчаянная, измученная, переживающая, и она повторяет одни и те же фразы и эпизоды, и, наконец, все из армянского быта, так что имена сливаются в один гул: Ишхан, Амаз, Аветик, а следом слипаются и колоритные обстоятельства судебИшхана, Амаза, Аветика и иже с ними.

У рассказа есть несколько граней, о которых хотелось бы сказать, но есть, по-моему, и любопытные аспекты, создающие художественно-социальный контекст вокруг рассказа.

С них и начнем. Рассказ Матевосяна — как бы окно в «горный мир», одно из бесчисленных свидетельств попытки выстроить «дружбу народов», насытить общий воздух отдельным пряным ароматом. Это плод времени, когда работали целые институты перевода с языков народов Союза, в Литинституте была национальная квота, экзотический текст становился пропуском в толстый журнал, а несколько текстов конвертировались в писательскую корочку. Так и вижу чуткую переводчицу Анаит Баяндур, подбирающую оттенки смысла и цвета. Так и вижу редактора, обдумывающего слова и тщательно распутывающего клубок фабулы. Все сказанное мною лишено иронии или осуждения. Как пишут вфэйсбуке — «мне нравится». Не хочу утверждать, что Матевосян нарочито усиливает «дикарскую экзотику» в тексте, но и не могу исключать. Таково, вообще, особое обаяние «национальной литературы» — читаешь, укачивает от незнакомой топонимики, словечек, имен, но груз фактуры воспринимаешь почтительно, с серьезностью, как частьхудожественного, в ряду эпитетов или метафор.

Но усилие при чтении — это не просто про кавказскую, среднеазиатскую или якутскую прозу, это часть всего тогдашнего проекта. Можно жаловаться на цензурные ограничения, из-за которых взрослых людей держали в детском неведении. Однако опубликовать такой рассказ большим тиражом для «широкого читателя» само по себе вызывающее навязывание зрелости, по сути, идеологический эпатаж, каковым и являлось насаждение серьезной литературы. Учитесь плавать! Вижу «нормального советского человека», инженера, офицера, садовода: склонившись над «Твоим родом», шевелит губами… Не идеализирую и не романтизирую, но ведь были, были они, «массовые читатели», вот такой прозы! И больше того — рассказ имел успех. Казенный фон парадоксально содействовал благодарному и внимательному восприятию произведений настоящего искусства — литературы или кино — и их дальнейшему резонансу. В том словесном (во многом догматично-лозунговом) обществе, которое нынешнему, кликово-клиповому, не снилось, рассказ Матевосяна возник как нечто острое, свежее, занимательное. Несоветский и неантисоветский, насыщенный подлинностью.

И здесь от стороннего контекста перейдем прямо к тексту — да и к автору.

Рассказ пересказывать незачем: это перечень бережно перебираемых жестокостей, грубостей, обид.

Но при всей насыщенности событиями и страстями рассказ, демонстрирующий поверхностный жаркий слой бытия, несомненно, претендует на тайные философские ходы. Да и нет никакого рассказа, есть терзания автора. Две идеи борются здесь: идея совести и идея силы, и, кажется, обе занимают писателя Гранта Матевосяна, мучительно сливаясь в его душе.

Что-то мучительно противоречивое даже в форме повествования. Сама форма — концептуальное высказывание. С одной стороны, как было сказано, исповедь простого человека, и здесь должно быть много воздуха и наива. Все это есть, но есть и другая сторона, чувствуется четкая рука оформителя, перед нами точно бы артефакт, законченная, отделанная вещь в себе: не расслабленный поток речи, а напряженный психоделический речитатив.

Идея совести толком даже не проговаривается, но ясно, что она существенна, потому что выступает антитезой тому «горному миру» или вечному «каменному веку», в котором царят суровые нравы, и такая рефлексивная проза не нужна, бессмысленна, оказывается, по выражению героини, жалкой. Христианство, ислам, язычество? Религия не главное. Тут действуют прямые и резкие люди, и автор, становясь писателем, то есть неженкой, вырывается из родоплеменного круга, предает его, расписывая и заостряя колорит знакомого быта для постороннего наблюдателя, как экскурсовод для туриста — «кто кого притесняет, кто чьей женой завладел, кто где в засаде притаился, чью скотину хотят прирезать и из какой безвестности и на кого пуля выскочит». Местному такая «этническая» литература часто смешна, фельетонна (неместному часто — откровение), но она передает главное — тугой традиционализм общины.

Эти сельские люди близки к природе, а значит, способны легко убить, считают, что именно животное (а порой и зверское) делает тебя настоящим человеком, отсюда заключение: «Совесть в животном хороша, а в человеке, который к тому же тряпка, жалость и совесть — это одни сопли». Близость к природе наделяет то ли мнимыми, то ли реальными магическими способностями: «Моя мачеха была из совиной породы, как забухает среди ночи, как завоет, значит, где-то кровь пролилась». Отсюда и тьма примет. Это тот дух, который вдохновил Кнута Гамсуна на пышный роман «Плоды земли». «Ведь люди как-никак важнее скотины, — сказал он. Аксель же думал совсем по-другому: — Скотина важнее, а люди всегда найдут себе пристанище на зиму». Догадайтесь: это из кого, из Матевосяна или Гамсуна?

Разумеется, автор гиперболизирует знакомый ему мир — ласка, забота, любовь живы здесь так же, как и везде. Но просто под словом «совесть» он, пожалуй, подразумевает «цивилизацию». Цивилизация — жесткие и брезгливые действия казаков-«колонизаторов», собственные слабость, боязливость, сомнения, сочинение прозы и сладость русского перевода. Да, это все изнеженность. А на другой чаше весов — сила. Только философствуют тут не ницшеанским молотом, а ножом, ружьем или просто камнем по голове. Реальность пещеры — бесстрашная, гордая, безжалостная, где хаос инстинктов окольцован порядком заветов и запретов.

Не об этом ли и другая проза Матевосяна, в свое время хорошо известная?

Повесть «Мы и наши горы» о чудесной естественности сельских чабанов. Повесть «Осеннее солнце», где тяжелые нравы селян (как бы оживших каменных глыб) возводятся в добродетель, а худшее свойство — «нытье». Надо держаться своей земли и порастать в нее — о том же и повесть «Хозяин»: герой-лесник, хоть и тяжел и мрачен, но зато слит с природой, верен селу.

В рассказе «Твой род» я ощутил смятенное авторское эго — путь из узкого родного мира в мир большой, довольно чуждый, рассеянный и пугливый, отчасти презираемый, но и дразнящий.

Как быть? Каким? Чьим? Возможен и нужен ли ответ?

На самом деле, в рассказе присутствует и историческое пророчество.

Вслушаемся в гулкие проклятья-вопрошания по поводу сближения с «бледнолицыми» и «мягкотелыми»: «А хорошо ли, что твои, твои здешние, они не склоняются, и не выпрямляются, и не живут, сонные, добрые, ленивые, произрастают себе, ежели ты срубил их, значит, срубил, ежели не срубил, значит, живые еще, шапку с головы у них ежели унесли, значит, унесли, ежели не унесли, на голове еще, значит».

Так таинственно и пьяняще говорил армянский Заратустра. «Не живут». И зажили… Непуганых «советских идиотов» смели и сменили горячие рубаки.

Эта драма культурного слома и вспыхнувших войн особенно ярко проявилась на Кавказе.