Отиа Иоселиани вошел в литературу как подлинный самородок — ярко, самобытно, со своей темой и своим стилем, со своим прищуром и своей сванской шапкой. Первые же публикации выявили редкую особенность его дарования, которому в равной степени были присущи романтическая приподнятость и острый, можно сказать, рискованный интерес к темным глубинам человеческой природы. Художественным симбиозом двух течений представляется блистательный “Звездопад”, ставший классикой и вошедший в хрестоматии. А грандиозная эпопея “Черная и голубая река” в самом названии отразила особенность творческого дара, с годами набравшего поистине фолкнеровскую мощь и глубину.

Серго Закариадзе — замечательный “Отец солдата” чутко расслышал в молодом писателе драматурга: Иоселиани автор многих пьес, одна из которых — “Пока арба не перевернулась” — двадцать лет не сходила со сцены многих театров.

Александр ЭБАНОИДЗЕ
 

 
Пролог

Где суждено родиться и расти —
туда душа до старости стремится.
Мы к матерям привязаны всю жизнь,
словно телята к колышку веревкой,
и все права, что в жизни нам даны,
зависят только от ее длины,
и как бы нас по свету не носило —
нам эту связь вовек не разорвать.
Душа болит, но не хватает воли…
Иное дело — Люций Цинциннат,
что в пятом веке жил до нашей эры,
ни громким званьем не кичась ничуть
и не гордясь накопленным богатством…
Он — консул был. (Сегодня этот чин
принадлежит повсюду президентам.)
С мечом в руке он сокрушал врагов —
так, чтоб никто не возжелал вернуться;
от частых ссор удерживал Сенат,
чтоб меж собой никто не передрался;
судил народ, политиков мирил…
И вдруг — исчез. Покинул Рим вельможный.
Раздал долги и навсегда уехал
к родной земле, где он когда-то рос.
Но тут страна подверглась нападенью,
и стал всем нужен пламенный стратег.

Он — в это время находился в поле
и что-то сеял, стоя в борозде.
Гонец смутился, но сказал неловко:
“Ужель не мир важнее, а — морковка?
Иль больше нет работников в селе?..”.
“Я этим долг свой отдаю земле”, —
ему на то ответил полководец,
от борозды не отрывая взгляд.
“Прорвались к Риму эквы и сабины, —
сказал гонец, — а римляне — теснимы
и без тебя врага не победят…”.
Тогда ступни от глины Цинциннат
омыл водой, надел на плечи тогу,
сел на коня и за гонцом в дорогу
помчался в Рим — империю спасать.
Шестнадцать дней — как тамаде для пира —
понадобилось консулу, чтоб вновь
над центром Рима встало солнце мира
и воцарились праздник и любовь.
И он сказал: “Я выполнил свой долг
перед своей страною и народом.
Теперь в долгу я перед огородом —
во всем ведь должен чувствоваться толк”.
И он ушел домой. Туда, где густо
всходили свекла, брюква и капуста…

…Я — не солдат. Вояка из меня —
по сути никакой. Мой долг — огромен!
Кто ж дал мне право в кресле восседать,
а не пахать родительское поле?
Кто мне позволил позабыть свой сад,
не поливать деревья молодые,
не сеять кукурузу и отдать
свой отчий дом ветрам на разоренье?

Земля моя! Я всем тебе обязан.
Я, — как телок, — навек к тебе привязан…

            

Посвящение

Я посвящений не люблю в стихах.
(Но милой моей бабушке и тетушкам —
я посвятил бы все, что написал,
и даже то, что сочинится после,
поскольку жизнью им своей обязан…)
Я ничего не посвящаю даже
тому, кто жаром своего огня
на эту книгу вдохновил меня, —
ее я просто тайно адресую
читателю тому, что год назад
мне саженец принес зеленый лавра,
его тайком оставив у ворот.
Чтоб корни не засохли — их бумагой
даритель неизвестный обернул,
на ней оставив дарственную надпись:
“Дай Бог, чтоб этот благородный лавр
наполнил дом ваш светом и друзьями,
и вам принес отраду и тепло”, —
и подпись неразборчивая ниже,
мол, ваш читатель. (Кто — не разобрать…)

Тот лавр — прижился. Стал мне
                                    словно брат.
На семь вершков подрос в теченье года.
(Видна порода!..) Что еще желать
поэту, если есть такой читатель?
Солдатов бы подобных полководцам!..
(Хоть мне все время кажется, друзья,
что это была женщина — так скромно
лежал зеленый лавр возле ворот…)
Коль у поэта есть такой читатель —
не нужен ему лавровый венок!
И если он не очерствел душою
и в сердце слез источник не иссяк,
кто у него отнимет это право —
за свой народ болеть и личной кровью
писать стихи о родине больной?..
Он посвящает труд свой — ей одной.
 
            

* * *

Если кто-нибудь скажет “люблю” тебе —
ты не спеши
принимать это сладкое слово в объятья души.
Ну за что нас любить —
вместе с тем, что мы слышим, чем дышим,
что творим каждый день,
в чем горим, как в огне, и что пишем?..
Ну за что нас любить —
никаких,
незначительных, невосхитительных,
прозябающих в жизнях растительных?..
Для любви — надо переродиться.
Надо много душою трудиться.
Ибо — не меньшее таинство,
чем священным помазанье мирром…

Если жаждешь любви — то себя к встрече с нею готовь:
развивай ясновиденье, ум и все прочие чувства,
чтоб освоить их все, как науки, иль, может, искусства.
Тренируйся угадывать, верить, жалеть, исцелять и прощать.
Будь достойным ее. Соверши что-то очень великое!
Ведь, встречая любовь —
ты вторично рождаешься в мир,
создавая себя, как художник ваяет скульптуру,
выпуская из мраморной глыбы на свет существо,
что как будто в темнице томилось столетия в камне…
А без этого в жизни —
не будет любви никогда.
 
            

* * *

Я исходил весь мир. Не знаю даже,
где не был я, чего не повидал…
От шарканья подошв моих ботинок
на свете прохудилось сто дорог!
Моря, ручьи и вспененные реки —
я, словно лужи, вброд переходил.
Я на Памир всходил. Был на Тянь-Шане —
глядел на мир в клубящемся тумане
с вершин, где только горные козлы
в снегу тропинки вяжут, как узлы.
На ста дорогах я мог быть убитым,
но я не помню их — они забыты!
Одну лишь тропку память бережет,
ее я ясно вижу пред собою —
ту, по которой я ходил с тобою…
Она и ныне жаром душу жжет.
Как след костра, что виден среди поля,
так я ношу на сердце — оттиск боли…
 
            

* * *

Тебя никто не назовет богиней,
не вскрикнет: “Боже, как ты хороша!”
Никто рукой не схватится за сердце,
от красоты твоей остолбенев.
Никто, тебя увидев ненароком,
не позабудет обо всем на свете,
не задохнется, испытав восторг.
Ты мимо них пройдешь — и не заметят,
на твой привет и словом не ответят
и не отметят твой горящий взор.
Лишь я один, лишь я, тебя встречая,
впадаю в транс, в тебе души не чая,
другую видя сквозь лицо твое —
ты так похожа чем-то на нее!..
Ты для других — бесплотна и бесцветна,
ты для других — как воздух, незаметна,
мужчины смотрят взглядом сквозь тебя,
в упор не видя (где уж там — любя!).
Ты для других — одна из миллионов,
неотличима от таких же клонов,
и одному лишь мне ты вновь и вновь
напоминаешь ту, что и поныне
жжет мою душу, как песок в пустыне,
смущая ум и будоража кровь.
(О, сколько лет живет во мне любовь!..)

Для всех других — любить тебя — нелепо,
а для меня ты — как для поля — небо…