Кубатьян Георгий Иосифович — поэт, переводчик, литературовед. Родился в 1946 году в Уфе. Окончил Горьковский университет. Автор поэтических сборников: “Имя”, “Зона заплыва”. Переводит армянскую прозу и поэзию. Лауреат премии журнала “Дружба народов” за 2010 год. Живет в Ереване.

Мовсес Акоб — поэт, переводчик. Родился в 1952 году. Окончил Ереванский педагогический институт. Автор поэтических сборников “Небо полетов”, “Песнопения” и др. В переводе А.Мовсеса изданы книги Гельдерлина, Ницше, Рильке, Бобровского. Живет в Ереване.

Первопричина

       * * *

Есть миг, и никто не причастен к нему:
вдруг уединенно заплачут свирели,
и неумолимо вплетется во тьму
Двенадцати скорбь, безутешнее трели.

Разверзнется бездна предвестьем беды,
как по мановенью волшебного жезла,
и суша исчезнет в пучине воды,
как если бы рана, всосавшись, исчезла.

Поймите, ей больше не хочется быть,
являть нам свой норов свирепый и милость,
а хочет она бытие — прекратить,
дабы что ни есть — все в ничто превратилось.

Вселенское око в тот миг соберет
лучи, что везде и повсюду сияли,
нет, не распахнется, но наоборот —
замкнется, закроется, словно вначале.

И в воздухе высей, пустом изнутри,
не станет ни слова, ни света, ни сини,
и — зеркало вдребезги (бей, не робей),
и ты прикоснешься, что ни говори,
к навеки раскрывшейся первопричине
щемящих мучительных слез и скорбей.

 

       Снова на охоту я иду

Я охотник, чтоб вы ни сказали,
кто бы головою ни качал.
Поглядите на мои сандальи
и на полный стрелами колчан!

Я охрип от крика, связки сели,
кто меня толкнул, я не пойму —
потому все стрелы мимо цели
пролетели, только потому.

Не нашел я дичи ни за лугом
в роще, ни в лесу, ни на пруду.
Следственно, вооружившись луком,
снова на охоту я иду.

(Свыше наставленье прозвучало:
“Дичь на волю отпусти; да, так,
Чтобы подстрелить ее, сначала
сердцем улови особый знак.

Славный ты охотник!” — голос лился
и стезю указывал, и звал.
Только почему ж Он прослезился
и меня в глаза поцеловал?)

Почему сбежал олень в долине
и ни разу не попался лось,
почему мне никого доныне
подстрелить, увы, не удалось?

Дичь я упустил, остались тени,
дичь была в горах, да вся сплыла:
навсегда фазаны улетели,
скрылись навсегда перепела.

Может, снова все впустую, Боже?
Может, промахнусь опять? Прости.
Птицы все же хороши до дрожи,
и я знаю, где мне их найти.

Воздух уже напоен ароматами флоры. Потрескивают стручки бобовых.

Юнец творенья берется за маску, и перед нами предстает лучащееся лицо Анонима,

и тот по темной лестнице добирается из подвала до царской веранды с колышущимся черным сукном

и до затерянных в горних сферах этажей безмолвия

и мановением руки достает из-за пазухи перл своего одиночества — дамасскую розу Сириуса.

Исполняя обет Света, он достигает отдаленнейших пажитей мирозданья.

Повсюду звенит жизнь, как звенит бубенец на шее козьего вожака,

который задумчиво трусит вслед за Богом.

— Господь раздроблен уже до такой степени, что не в силах исчислить сам себя.

Читали ли вы первое державное веление, слышали ли первое Господне слово?

Итак, в излиянии Творца излился также Свет… Итак, в излучении Творца и Свет излучился…

– Золотой агнец Божий, льнущий к Его пятам и питающийся из десяти перстов Его,

сойдя в мир, убережешь ли ты для нас в своих глазах память

о младенческих яслях первого рассвета?

– И стал свет. Божий лик исходил милосердием. Жуткие пространства отрясались от мощи броска, которым Ангел заарканил время. Служители царствия сгребали кучками в закуток мрачные отходы творения.

Закупоренный рот, искаженный страстной жаждою речи… Божий первенец! Животворная влага мирозданья!

(— Однако говоришь ли ты про то, что видел сам, или слыхал это от кого-то?

— Слово достойно веры не в минуту, когда повествует о виденном или, точь-в-точь пальцы Фомы,

вложено в рану,

но когда, подобно бальзаму, изливается из сосуда восхищения.

— Верьте ранам моим!

Верьте мне, одинокому. Я вовсе здесь и не чаю

поведать вам о наилучшем; оно припасено для словотворцев,

которым я не чета.

Моя — надежда, и я истово мечтаю —

коль скоро ей не суждено сбыться, ее хотя бы заметят.)