ПОИСКИ НОВОГО ЯЗЫКА В ФИЛОСОФИИ

Брайан Массуми

АВТОНОМИЯ АФФЕКТА*

Массуми Брайан – профессор. Университет Монреаля. Canada, H2V 2S9, Outremont (QC), 90 Avenue Vincent-D’Indy; e-mail: brian.massumi@umontreal.ca

Эссе Б. Массуми, включенное в его книгу «Parables for the Virtual» («Притчи о вир­туальном») в качестве первой главы, посвящено анализу аффекта как теоретико-культурной категории. Опираясь на результаты нескольких научных экспериментов, автор анализирует физиологические проявления аффекта и показывает, что меха­низм его функционирования невозможно описать в рамках доминирующих в куль­турной теории семиотических подходов. Между уровнями аффективных реакций тела и лингвистических квалификаций сознания обнаруживается непреодолимый разрыв. Дополняя полученные результаты тематически близкими концепциями А. Бергсона, Ж. Делёза, Ж. Симондона и Б. Спинозы, автор формулирует теорию аффекта, характеризующую его как доинвидидуальную, лингвистически неквали­фицируемую, находящуюся в поле эмердженции, виртуальную, автономную сущ­ность, сопутствующую восприятиям и эмоциям. Такая интерпретация аффекта поз­воляет автору проанализировать парадоксальные с точки зрения доминирующих теорий культуры политические и медийные эффекты, производимые Р. Рейганом и Б. Клинтоном. Применение теории аффекта к этим кейсам позволяет автору про­демонстрировать первостепенную важность аффективного для политики постмо­дерна и определить пути для разработки альтернатив доминирующим способам по­литической мобилизации аффекта.

Ключевые слова: аффект, Бергсон, Делёз, политика постмодерна, семиотика, Си­мондон, Спиноза, теория культуры

Для цитирования: Массуми Б. Автономия аффекта / Пер. с англ. Г.Г. Коломийца // Философский журнал / Philosophy Journal. 2020. Т. 13. № 3. С. 110‒133.

I

Человек вылепливает снеговика в своем саду на крыше дома. Под ве­черним солнцем снеговик начинает таять. Человек смотрит. Потом он отно­сит снеговика в прохладу гор, и тот перестает таять. Человек прощается и уходит.

* Перевод выполнен по изданию: Massumi B. Parables for the Virtual: Movement, Affect, Sen­sation. Durham; L., 2002. P. 23‒45. Печатается с любезного разрешения автора и издатель­ства. Copyright, 2002, Duke University Press. All rights reserved. Republished by permission of the copyright holder. www.dukeupress.edu

Только визуальный ряд, без слов, очень просто. Это история из коротко­метражки, которую показывали на немецком телевидении, чтобы заполнить пробелы между передачами. Фильм вызвал жалобы родителей, которые со­общали, что он пугает детей. Это привлекло внимание группы психологов. Проведенное исследование примечательно тем, что ученым не удалось обна­ружить его предполагаемый предмет – сознательное мышление (cognition)1.

Ученые, возглавляемые Гертой Штурм, использовали три версии филь­ма: оригинал без слов и два варианта с закадровым голосом. Первая озвучка была «фактической» – визуальный ряд дополнялся пошаговым описанием происходящего на экране. Вторую версию назвали «эмоциональной». Она почти не отличалась от фактической, но в ключевых моментах развития действия были добавлены слова, выражающие эмоциональный тон изобра­жаемых событий.

Группы девятилетних детей протестировали на запоминание [содержа­ния фильма] и попросили оценить версию, которую они просмотрели, по шкале «приятности» (pleasantness). Фактическая версия всегда получала наименьшую оценку и запомнилась детьми хуже всего. Наиболее приятной оказалась оригинальная версия без слов, которая лишь ненамного опережа­ла эмоциональную. Последняя оказалась наиболее запоминающейся.

Это уже вызывает некоторое замешательство. Нечто более странное про­изошло, когда участников исследования попросили оценить отдельные сце­ны из фильма по шкале «радостно-грустно» и «приятно-неприятно». «Груст­ные» сцены оценили как наиболее приятные – чем грустнее, тем лучше.

Немедленно напрашивается предположение о том, что происходит не­кий не по годам ранний антифрейдистский протест, когда дети оценивают любое возбужденное состояние как приятное. Однако, поскольку исследова­ние было эмпирическим, участников исследования подключили к аппарату­ре, их физиологические реакции регистрировались. Фактическая версия вы­зывала наиболее выраженное возбуждение при том, что ее оценили как наименее приятную (т.е. как «радостную») и запомнили хуже всего. Оказы­вается, дети находились в состоянии психологического раскола: фактич­ность увеличивала скорость сердцебиения и глубину дыхания, оригиналь­ная невербальная версия вызывала наибольшую реакцию кожи. Эффект возбуждения, выражавшийся через дыхание и сердцебиение, угасал при по­вторном воспроизведении фильма, но кожная реакция оставалась настолько же выраженной. Кожно-гальваническая реакция служит мерой автономной активности организма.

Исследователи, судя по тону их доклада, были удивлены полученными результатами. Они установили, что различие между грустью и радостью со­всем не такое, как предполагалось, и, кроме того, были обеспокоены, по­скольку различие между детьми и взрослыми тоже оказалось совсем не та­ким, как предполагалось (судя по исследованиям запоминания взрослыми новостных передач). Единственный положительный вывод исследования – превосходство аффективного в восприятии образов.

Принимая и развивая этот вывод, можно отметить, что превосходство аффективного отмечено разрывом между содержанием (content) и эффек­том (effect): кажется, сила или длительность эффекта образа не имеет ника­кой прямой логической связи с его содержанием. Но это не значит, что связь

1 Sturm H. Emotional Effects of Media. Montreal, 1987. P. 25‒37.

и логика отсутствуют. Содержание образа здесь понимается как его указа­ние на конвенциональные значения в интерсубъективном контексте, его со­циолингвистическая квалификация. Это указание фиксирует определенные качества (qualities) образа; силу и длительность его эффекта можно назвать интенсивностью (intensity). Оказывается, между качествами и интенсивно­стью невозможно надежно установить отношение соответствия или согла­сованности. Если между ними существует какая-либо связь, то она устанав­ливается по-другому.

Переведем это негативное наблюдение в позитивное: восприятие образа включает множество или, по крайней мере, два уровня. Реакция [на образ] распределяется по двум системам. На уровне интенсивности происходит ко­роткое замыкание семантических проводов: здесь грусть приятна. Этот уро­вень интенсивности организован в соответствии с логикой, которая наруша­ет закон исключенного третьего. То есть она не подчинена семантическому или семиотическому порядку. Интенсивность не устанавливает различия. Вместо этого она неуловимо, но настойчиво соединяет то, что обычно отме­чается как раздельное. Когда ей предлагают обозначить себя, она делает это в форме парадокса. Существует разделение между порядком означающих и интенсивностью, выстраивающей иной порядок соединения параллельно с первым. Разрыв, отмеченный выше, возникает не только между содержа­нием и эффектом. Он также отделяет форму содержания – сигнификацию как конвенциональную систему определенных различий – от интенсивности. Разрыв между формой/содержанием и интенсивностью/эффектом не просто негативен: он также делает возможным соединение иного рода, другое раз­личие, существующее параллельно.

Оба уровня, интенсивность и квалификация, имеют непосредственные воплощения. Интенсивность выражается в исключительно автономных ре­акциях, наиболее явным образом проявляющихся в коже – на поверхности тела как границе его раздела с вещами. Глубокие реакции принадлежат ско­рее к уровню формы/содержания (квалификации), несмотря на то, что они тоже связаны с автономными функциями, такими как сердцебиение и дыха­ние. Возможная причина заключается в том, что глубокие реакции связаны с предвосхищением (expectation) событий, которое требует от субъекта со­знательного размещения себя на непрерывной линии нарратива. Модуляции сердцебиения и дыхания отмечают отток сознания в автономные глубины, сопровождающийся подъемом автономного в сознание. Эти реакции пред­ставляют собой смесь сознания и автономности, меру их участия друг в друге. Интенсивность находится за пределами этой петли, как бессознатель­ное, никогда-не-сознаваемый, автономный остаток, который находится за пре­делами предвосхищения и адаптации, настолько же отделенный от порядка значений, от повествования, насколько и от жизненной функциональности. Интенсивность лишена своего места в нарративе, она распространяется по обобщенной поверхности тела как побочный отголосок переплетения функции и значения, перемещаясь вертикально между сердцем и головой.

Язык, несмотря на свою прямолинейность, не просто находится в оппо­зиции к интенсивности, он также выполняет по отношению к ней функцию установления различий. Фактическая версия истории о снеговике произвела успокаивающий эффект. Сухая фактичность снижает интенсивность. В на­шем случае сухая фактичность заключалась в удвоении последовательности образов повествованием, выражающем в объективной манере интерпретацию

движений на экране с точки зрения здравого смысла и общепринятых значе­ний, насколько это возможно. В результате возникало искажение эффекта образов. В эмоциональной версии были добавлены несколько фраз, которые акцентировали линию повествования квалификациями эмоционального со­держания, противопоставленными объективному содержанию повествова­ния. Эффект образов усиливался квалификациями эмоционального содер­жания, как если бы они вступали в резонанс с уровнем интенсивности, не искажая ее. Эмоциональная квалификация на мгновение прерывает непре­рывность повествования, чтобы зафиксировать [переживаемое] состояние – фактически, повторно зафиксировать состояние, которое уже пережито, по­скольку кожа [действует] быстрее, чем речь.

Отношение между уровнями интенсивности и квалификации – не со­гласованность или соответствие, а скорее резонанс и искажение, усиление или приглушение. Языковое выражение может вступать в резонанс с интен­сивностью и усиливать ее, теряя при этом собственную функциональную значимость и становясь избыточным (redundant). С другой стороны, когда квалификация удваивает последовательность движений, прибавляет к ней смысл развития событий – в данном случае это более-менее определенное предвосхищение, указание на то, что должно следовать в конвенциональном представлении о ходе действия, – тогда квалификация противопоставляется интенсивности и снижает ее. Интенсивность, похоже, связана с нелинейны­ми процессами: резонанс и обратная связь, которые мгновенно отсрочивают линейное развитие повествования от прошлого к будущему. Интенсивность можно квалифицировать как эмоциональное состояние, и это состояние – шум во временно́й статике и нарративе. Это состояние отсрочки (suspense), потенциально – разрыва. Когда мы осознаем его или описываем, оно похоже на временну́ю впадину, дыру во времени. Его нельзя назвать пассивным, по­скольку оно наполнено движением, вибрациями, резонансом. И в то же вре­мя, это не активность, поскольку такое движение невозможно направить (даже символически) на практическую цель в мире определенных объектов и задач (даже на экране). Конечно, в других контекстах квалификация эмо­ции как таковая становится элементом повествования, который развивает действие, размещенное на социально приемлемых линиях воздействия и ре­акции. Но в таких случаях возможность резонанса с интенсивностью тем меньше, чем более выражена такая функция квалификации. Резонанс возни­кает ровно в той степени, в какой он становится избыточным по отношению к нарративной или функциональной линии.

В любом случае, язык удваивает поток образов на другом уровне, в дру­гом ряду. Наравне с избыточностью резонанса, которая активизирует и уси­ливает (производит разъединение, порождая иной род соединения), суще­ствует избыточность обозначения, которая снимает напряжение и переводит в линейную форму (внедряет петлю обратной связи между витальной функ­цией и значением на линии социально одобряемых воздействий и реакций). Либо язык попадает в совершенно разные порядки, в зависимости от того, какую форму избыточности он производит, либо он всегда производит обе формы в большей или меньшей мере – два языка, два измерения любого вы­сказывания: одно – внелинейное, другое – линейное. Всякое событие про­исходит на обоих уровнях – и между обоими уровнями, как их совместный резонанс, образующий бо́льшую систему из двух взаимодействующих под­систем, построенных по совершенно различным правилам. Для большей

ясности лучше дать двум половинам события разные названия. В этом слу­чае отсрочка может быть отделена и связана с предвосхищением как внели­нейное и линейное измерения того же самого образа-события, который од­новременно будет и выражением-событием.

Осмысление образа в его отношении с языком будет незавершенным, если оно оперирует только на семантическом или семиотическом уровне в любом из его определений (лингвистическое, логическое, нарратологиче­ское, идеологическое или сочетание их всех в символическом). Все эти под­ходы упускают, в частности, событие выражения – заменяя его структурой. Теория культуры может существенно выиграть, если в ней откроется изме­рение интенсивности. Выигрышем будет возможность осмысления нового. Ведь структура – это место, где никогда ничего не происходит, это рай объ­яснений, в котором все событийные преобразования заранее определены завершенным набором неизменных порождающих правил. В событии нет ничего предопределенного. В нем структурные различия уничтожаются, по­рождая интенсивность, правила производят парадокс. Отсрочка инвариан­тов заставляет радостное радоваться, грустное грустить, функцию функцио­нировать, а значение – означать. Возможно ли, что новое возникает, когда предвосхищение отсрочивает эту отсрочку? Эхо несводимого излишка, без­возмездное усиление словно надстраивается над развитием действия, при­внося в линии воздействия и реакции тона непредвиденности, параллельно­сти, беспричинности. Изменение правил. Выражение-событие – это система невыразимого: возникновение в системе регенерации (воспроизводства структуры) элемента, который противостоит ей. В случае снеговика непред­виденное и невыразимое в полученных результатах было связано с различи­ями между радостью и грустью, детьми и взрослыми; все эти различия оказались не такими, как предполагалось; к большому сожалению нашей науки – изменение правил. Интенсивность невозможно присвоить.

В рамках настоящего исследования будем считать интенсивность и аф­фект тождественными. В теории медиа, литературы и искусства зарождает­ся интуиция о том, что аффект играет ключевую роль для понимания нашей позднекапиталистической культуры, основанной на информации и образе; считается, что в ней так называемые большие нарративы потерпели крах. Невзирая на [заявления] Фредерика Джеймисона, многие потеряли веру, но не потеряли аффект. Наше состояние характеризуется, прежде всего, его из­бытком. Проблема в том, что в культурной теории нет словаря для описания аффекта2. Весь наш словарь является производным от теорий сигнифика­ции, которые все еще состоят в браке со структурой, несмотря на все непри­миримые разногласия (постструктурализм как развод – временный или по­стоянный?). В отсутствие философии аффекта без означающего старые психологические категории могут воскреснуть и отменить масштабную ра‐

2 Тезис об угасании аффекта из классического эссе Джеймисона о постмодернизме убеди­тельно ставит вопрос об аффекте в теории культуры. См.: Jameson F. The Cultural Logic of Late Capitalism // Jameson F. Postmodemism,or, The Cultural Logic of Late Capitalism. Durham (NC), 1991. P. 1‒54. Самое последовательное и плодотворноеисследование аф­фекта из опубликованных в ходе последовавшего обсуждения: Grossberg L. We Gotta Get Out of This Place: Popular Conservatism and Postmodern Culture. N.Y., 1992. Настоящее эссе по многим пунктам поддерживает Гроссберга, включая убежденность в том, что аф­фект не угасает, а распространяется повсеместно. Расхождения с точкой зрения Гроссбер­га будут указаны в последующих примечаниях.

боту по деконструкции, проделанную постструктуралистами. Аффект чаще всего используют как синоним эмоции3. Но один из главных выводов пер­вой истории заключается в том, что эмоция и аффект – если мы отождеств­ляем его с интенсивностью – следуют разным логикам и принадлежат к раз­ным порядкам.

Эмоция – это субъективное содержание, социолингвистическое закреп­ление качества опыта, которое отныне определяется как личное. Эмоция – это квалифицированная интенсивность, конвенциональная, общепринятая точка внедрения интенсивности в семантически и семиотически оформлен­ные последовательности, в замкнутые циклы воздействий и реакций, выра­жаемые в повествовании, функции и значении. Эмоция – это приватизиро­ванная и распознанная интенсивность. Критически важно теоретически осмыслить различие между аффектом и эмоцией. Если у кого-нибудь возни­кает впечатление, что аффект потерял силу, то только потому, что он не был квалифицирован. Как таковой, он не может быть присвоен или распознан, и, следовательно, он сопротивляется [культурной] критике.

Нельзя сказать, что в философии не было прецедентов, на которые мож­но было бы опереться. Скорее, это просто нетипичные источники для иссле­дований литературы и культуры. В философии есть значимый предшествен­ник высказанных ранее тезисов: о различии по природе между аффектом и эмоцией; о несводимости телесной и автономной природы аффекта к че­му-либо другому; об аффекте как отсрочке циклов воздействия-реакции и линейного времени внутри провала, который следует называть «стра­стью», чтобы отделить его и от пассивности, и от активности; об отождеств­лении аффекта и эффекта; и о форме/содержании общепринятого дискурса как отдельном слое, противопоставленном полному проявлению аффекта, его утверждению и положительному развитию, его выражению как такового и ради самого себя. Все эти тезисы можно подписать именем Баруха Спино­зы. И заглавие его ключевой работы – Этика – указывает на назначение проекта по осмыслению аффекта4.

3 Гроссберг часто соскальзывает в отождествление аффекта и эмоции. Здесь аффект рас­сматривается как первичный по отношению к количеству, и, следовательно, его нельзя считать инвестированием, а качественно он – источник заботы (Grossberg L. Op. cit. P. 82). Это делается, чтобы избежать возможной ловушки – утверждения, что аффект лишен формы и структуры, хода, который, по мнению Гроссберга, делает анализ невоз­можным. В данном эссе утверждается, что аффект, безусловно, не имеет ни формы, ни структуры, но при этом он обладает высокой степенью организации и может быть про­анализирован (он не полностью удерживается познанием, но, в конечном счете (in effect), возможен анализ его эффекта). Ключевой момент заключается в том, что форма и струк­тура – не единственные возможные режимы различия. Здесь аффект рассматривается как первичный по отношению к количеству и, следовательно, не может быть разновидностью инвестирования. (Если будет корректно искать аналогии в области термодинамики, то можно сказать, что здесь пойдет речь не о классической, а о квантовой термодинамике, далекой от состояния равновесия – но об этом позже.)

4 У Спинозы общепринятый дискурс обозначается как «общие понятия» (понятия класси­фикации, которые приписывают вещам характеристики их структурных свойств и подчи­няются закону исключенного третьего) и «трансцендентальные термины» (телеологиче­ские понятия, объясняющие вещь через отсылку к началу или цели, каким-либо образом проявляющимся в ее форме): Spinoza B. Ethics // Spinoza B. Collected Works. Vol. 1. Prince­ton, 1985. P. 475‒477 (II P40 S1).

II

Еще одна история, на этот раз – о мозге: загадка пропавшей половины секунды.

Участниками ряда экспериментов стали пациенты, в кору головного мозга которых в медицинских целях были имплантированы электроды. Сла­бые электрические импульсы подавались на электроды и на участки кожи. В обоих случаях стимуляция воспринималась только когда ее длительность превышала 0,5 секунды: полсекунды, минимальный шаг восприятия. Если электрод в мозге включали за половину секунды до раздражения кожи, па­циенты отмечали, что первым почувствовали импульс на коже. Исследова­тели пришли к заключению, что ощущение предполагает «обратную отсыл­ку во времени» – иными словами, ощущение изначально организовано рекурсивно, а затем представляется в линейной форме перед тем, как оно будет перенаправлено вовне, чтобы принять участие в цепи сознательных воздействий и реакций. Мозг и кожа образуют резонирующий сосуд. Стиму­ляция обращается вовнутрь, вкладывается в тело, только в теле нет ничего внутреннего, потому что оно радикально открыто, оно впитывает импульсы быстрее, чем их можно воспринять, и, следовательно, вибрирующее собы­тие оказывается целиком бессознательным, «из ума вон». Затем эта анома­лия ретроспективно корректируется таким образом, чтобы подпадать под требования непрерывности, линейности и причинно-следственной связи, вы­двигаемые сознанием5.

Чем заполнена эта пропавшая половина секунды? Некоторые подсказки дает второй эксперимент.

Мозговая активность здоровых добровольцев фиксировалась электроэн­цефалографом (ЭЭГ). Участников эксперимента просили сгибать палец, ко­гда они захотят, и запоминать время принятия решения по позиции переме­щающейся по кругу точки. Сгибание происходило через 0,2 секунды после принятия решения, но ЭЭГ регистрировал выраженную мозговую актив­ность за 0,3 секунды до принятия решения. Снова отмечаем промежуток в полсекунды между событием в теле и его завершением в направленном вовне, активном выражении.

На предложение поразмышлять о следствиях всего этого для теорий свободной воли ученый Бенджамин Либет ответил, что «мы можем прояв­лять свободу воли не через наши намерения, а через их запрет, согласие с ними или иную реакцию на них»6.

Иными словами, половина секунды пропущена не потому, что это вре­мя ничем не занято, а потому что оно переполнено, избыточно по отноше­нию к выполненному действию и приписанному ему значению. Воля и со­знание взаимовычитаемы. Это ограничивающие, производные функции, которые упрощают сложность, слишком насыщенную для функционального

5 Ретроспективный характер приписывания линейной причинности и логического следова­ния проанализирован Анри Бергсоном под названием «возвратного движения истины». См.: Bergson H. Creative Mind. N.Y., 1946. P. 27‒28, 107‒125.

6 Цит. по: Horgan J. Can Science Explain Consciousness? // Scientific American. 1994. Vol. 271. No. 1. P. 76‒77. Такжесм.: Libet B. Unconscious Cerebral Initiative and the Role of Conscious Will in Voluntary Action // Behavioral and Brain Sciences. 1985. Vol. 8. Issue 4. P. 529‒566. В приложении к эссе Либета есть обширная подборка результатов полевых исследований.

выражения. Следует, в частности, отметить, что на протяжении загадочной половины секунды то, что мы называем «свободными», «высшими» функ­циями, такие как воля, очевидным образом выполняются автономными, «те­лесными» реакциями в мозге, но за пределами сознания, и, кроме того, между мозгом и пальцем, но до действия и выражения. Целеполагание по не­обходимости сопровождается и поддерживается его осознанием (cognition). Возможно, исследователи снеговика из первой истории не смогли найти мышление потому, что они искали не в том месте – в «разуме», а не в теле, активность которого они фиксировали. Разговор об интенсивности неизбеж­но приводит к возражению: такое представление включает отсылку к доре­флекторной, романтически незамутненной, реальности примитивного богат­ства опыта – элементу природы в нашей культуре. Но речь идет не об этом. Во-первых, нельзя назвать опытом что-либо происходящее вне сознания, в теле, непосредственно поглощающем свое внешнее. Во-вторых, воля, по­знание и, возможно, другие «высшие» функции обычно локализуют в созна­нии, понимаемом как загадочное вместилище ментальных сущностей, непо­нятным образом отделенных от тела и мозга, но в нашем случае эти функции присутствуют либо действуют в этой уже не такой незамутненной реальности. Резонанс предполагает обратную связь. «Высшие функции» пере­водятся из области квалифицированной формы/содержания (в которой опре­деленные, способные к самовыражению личности взаимодействуют в соот­ветствии с общепринятыми циклами воздействий-реакций, следуя при этом линейному времени) в область интенсивности и рекурсивной причинности. Тело не просто поглощает импульсы отдельных стимуляций, оно вкладыва­ет в себя контексты, определения воли и познание, которые ни в коей мере не автономны. Интенсивность находится за пределами общественного, но и не предшествует ему – она включает социальные составляющие, но сме­шивает их с сущностями, принадлежащим к иным уровням функционирова­ния, и соединяет их в соответствии с иной логикой. Почему так? Только по­тому, что след прошлых действий, включая след их контекстов, сохраняется в мозге и в плоти, но за пределами сознания и тела, понятых как квалифи­цируемые интериорности, активная и пассивная соответственно, дух как та­ковой и косная материя. Только потому, что прошлые действия и контексты сохранялись и повторялись, автономно воспроизводились, но не выполня­лись, начинались и не завершались. Интенсивность – это зарождение (incip­ience), зарождающееся действие и выражение. Но интенсивность – не только зарождение. Она также запускает отбор: зарождается множество взаимоис­ключающих путей действия и выражения, но впоследствии все, кроме одно­го, будут подавлены, не смогут полностью актуализироваться. Толпа пре­тендентов на актуализацию стремится к завершению в новом контексте отбора. Эта новизна означает, что зарождение не может быть только сохране­нием и воспроизведением прошлого – это зарождение тенденций, т.е. про­шлого, открывающегося непосредственно в будущее без настоящего. Ведь настоящее потеряно вместе с половиной секунды, проходящей слишком быстро, чтобы ее можно было воспринять и чтобы она вообще случилась.

Это требует переработки нашего способа мышления о теле. То, что про­исходит слишком быстро, чтобы случиться, фактически, виртуально. Тело настолько же виртуально, насколько и реально. Виртуальное, эта напирающая толпа зарождений и тенденций, представляет собой сферу потенциального. В потенциальном будущность непосредственно соединяется с минувшим,

внешнее вложено, грусть радостна (потому, что побуждение к действию и выражению – это и есть жизнь). Виртуальное – проживаемый парадокс, в котором сосуществуют, сливаются, соединяются противоположности, в ко­тором то, что не воспринимаемо (experienced), невозможно не ощутить (feel) – пусть даже в упрощенной или ограниченной форме. Ведь из этого напирающего множества возникнет единичное действие или выражение, ко­торое будет зафиксировано сознанием. Безличное «воление» к возникно­вению, квалификации, к приобретению социолингвистического значения, к включению в линейные цепи воздействий-реакций, к превращению в со­держание чьей-нибудь жизни – через подавление.

Поскольку виртуальное не проживается даже в тот момент, когда проис­ходит, можно помыслить его как форму надлинейной абстракции, которая не подчиняется закону исключенного третьего, отличается по организации от конкретного действия и выражения тела, но неотделима от него. Тело на­столько же абстрактно, насколько и конкретно; его действия и выражения на своей оборотной стороне словно развоплощаются в бестелесное, но при этом совершенно реальное измерение напирающих потенциалов.

Философ Анри Бергсон – предшественник многих из этих положений: мозг как центр неопределенности; сознание как вычитание и подавление; восприятие как попытка вкладывания развернутых действий, выражений и их контекста (situatedness) в измерение интенсивности или, иными слова­ми, интенсионал, противопоставленный экстенсионалу; непрерывное удвое­ние реального тела в измерении интенсивности, понятом как внелинейная, сверхабстрактная сфера потенциального; присущая этой виртуальной сфере особенная структура времени, в рамках которой прошлое и будущее сопри­касаются без опосредующего их настоящего, а причинность выстраивается особенным, рекурсивным образом; виртуальное, достигающее полной силы в начальном пространстве эмердженции, где полуактуальные действия и вы­ражения вздымаются, подобно волнам, бо́льшая часть которых немедленно возвращается в море7.

Бергсона, вероятно, можно прочесть в паре со Спинозой. Одно из его ба­зовых определений аффекта – это «состояние тела (corporis affectiones) [ины­ми словами, нечто захватывает тело, овладевает им. – Б.М.] и в то же время идея этого состояния»8 (курсив мой. – Б.М.). Все это кажется подозритель­но похожим на Бергсона, если учесть, что «захваченное» тело описывается Спинозой как заполненное отсрочками-страстями, как существующее скорее вовне самого себя, скорее в отвлеченной (abstracted) деятельности действую­щей [на тело] вещи, и отвлеченном контексте действия, чем внутри себя, и, если к тому же учесть, что идея, о которой идет речь, – не только не находит­ся в сознании, но и никоим образом не принадлежит «разуму».

По Спинозе, идея достигает уровня отражения в сознании, когда идея состояния удваивается идеей идеи этого состояния (affection)9. Отражение в сознании – это самопроизвольное складывание идеи пополам, само-рекур­сия идеи, которая опосредованно (at two removes) поглощает состояние или

7 См., в частности: Bergson H. Matter and Memory. N.Y., 1988.

8 Spinoza B. Ethics. P. 493. Рус. пер. с лат. Н.А. Иванцова: Спиноза Б. Сочинения: в 2 т. Т. 1. СПб., 1999. С. 335. – Прим. пер.

9 Здесь и далее affection переводится как «состояние», чтобы сохранить соответствие с пе­реводом Спинозы Н.И. Иванцова. – Прим. пер.

захваченность тела. Ведь она уже однажды была опосредована телом. По­следнее вкладывает в себя эффект захвата: оно сохраняет саму захвачен­ность за вычетом вещи, захваченность абстрагируется от реального дей­ствия, спровоцировавшего ее, и реального контекста этого действия. Эта идея первого порядка спонтанно производится телом: состояние немедлен­но удваивается воспроизводимым следом встречи [тел], «формой» встречи, в терминологии Спинозы (вкладывание, или контракция, контекста – в тер­минологии этого эссе). Этот след определяет если не стремление, то по­тенцию телесного состояния (impingement) к автономному повторению и вариации. Отражение в сознании – самопроизвольное складывание этой подвижной абстракции пополам. Порядок соединения таких подвижных абстракций между собой на их собственном уровне называется разумом. Вторичная автономная тенденция, полученная от тела, возводится в более высокую степень, становясь деятельностью разума. Сознание и тело пред­ставляются как два уровня воспроизведения того же образа/выражения различными, но параллельными друг другу способами, постепенно восходя­щими от конкретного к бестелесному, ориентированными относительно об­щего отсутствующего центра, превратившегося в призрак (и потенциал) – встречи. Этика Спинозы – это философия становления – активного, парал­лельного, сознательного и телесного, берущего начало в страстях, в захва­ченности, в такой чистой и продуктивной восприимчивости, что она мо­жет быть осмыслена как третье состояние, исключенное третье, первичное по отношению к разделению между активным и пассивным – аффект. Это «начало» никогда не остается позади, оно двоится, подобно тени, которую почти удается воспринять и в то же время невозможно не ощутить – через эффект (in effect)10.

В другом, но комплементарном, определении Спиноза характеризует разум и тело как различные порядки соединения, различные режимы движе­ния и покоя, которые его мышление совмещает таким образом, что возника­ют сходства с теориями виртуальности и движения Бергсона.

Жиль Делёз заново открыл пути к этим авторам, но он никогда не со­единял их напрямую. Его работы и тексты вышеупомянутых философов можно прочесть в свете современных теорий сложности и хаоса11. И тогда все сведется к вопросу эмердженции, которая находится в центре разнооб­разных естественно-научных теорий, связанных с идеей самоорганизации (спонтанного производства уровня реальности с собственными правилами формирования и порядком соединений). Аффект или интенсивность в на­шем изложении напоминает так называемую критическую точку или точку бифуркации, или точку сингулярности из теории хаоса и теории дисси­пативных структур. Так обозначают поворотный момент, когда физическая система парадоксальным образом заключает в себе множество взаимоис­ключающих потенциалов, из которых система «выбирает» только один. «Фазовое пространство» можно понимать как диаграмму виртуального. Организация множества уровней, которые наделены разными логиками

10 «In effect» также можно перевести как «в результате», «в конечном итоге». – Прим. пер.

11 В последней книге Феликса Гваттари рассматриваются пересечения между его самостоя­тельными и написанными в соавторстве с Делёзом работами с одной стороны и теорией хаоса – с другой: Guattari F.Chaosmosis: An Ethico-Aesthetic Paradigm, tr. Paul Rains and Julian Pefanis. Bloomington, 1995.

и темпоральными организациями, но замкнуты в резонанс друг с другом и  воспроизводят одно событие разными способами, наводит на мысль о фрактальной онтологии и нелинейной причинности, лежащих в основе теорий сложности.

Эти уровни можно умножать до бесконечности – уже упомянутые со­знание и тело, но также воля и сознание, по меньшей мере два порядка язы­ка, предвосхищение и отсрочка, глубины тела и эпидермис, прошлое и буду­щее, стимул и реакция, радость и печаль, покой и возбуждение, пассивность и активность и т.д. Все это можно рассматривать не как бинарные оппози­ции или элементы противоречия, но как резонирующие уровни. Аффект – это точка их совместной эмердженции в их действительной специфике и одновременно – точка их растворения в сингулярности, в виртуальном сосуществовании и соединении, в тени, отбрасываемой каждым образом/​выражением – событием. Сфера интенсивности, которую пытается концеп­туализировать философия Делёза, трансцендентальна (не дана непосред­ственно в опыте), но не трансцендентна (не выходит за пределы опыта). Она имманентна опыту – всегда при нем, но никогда в нем. Интенсивность и опыт сопутствуют друг другу как два предполагающих друг друга измере­ния или как две стороны монеты. Интенсивность имманентна материи и со­бытиям, сознанию и телу, и любому из уровней бифуркации, из которых по­строено все перечисленное, и которым все перечисленное дает начало. Следовательно, интенсивность невозможно не ощутить в ее эффекте (in ef­fect) – разрастании уровней организации, которые она безостановочно по­рождает, производит и воспроизводит, в каждом отсроченном мгновении. Философия Делёза – это точка, в которой трансцендентальная философия превращается в философию имманентности, а эмпиризм – в этический экс­перимент. Кантовский императив, предназначенный для понимания усло­вий возможного опыта как бы снаружи и сверху, становится приглашением к воспроизведению, повторению и усложнению базального уровня реаль­ных условий эменрдженции – не категорического, но неподвластного кате­горизации, неусвояемого, (не)ощутимого (never-yet felt), прочувствованного за полсекунды вновь и одновременно как впервые. Кант встречается со Спи­нозой там, где эмпиризм становится прагматическим, превращаясь в родо­вспоможение при изобретении нового – без потери сил абстракции или индукции. Напротив, обе силы возрастают. Но теперь абстракция сино­нимична с высвобождением потенциала, а не с его вычитанием. Смысл ин­дукции также изменяется – она запускает процесс усложняющейся самоор­ганизации. Имплицитная этика этого проекта сводится к присоединению ценности – без основания, только по желанию – к умножению степеней су­ществования, к вечно расходящимся режимам действия и выражения.

Обратная связь (Отступление)

Обратное воздействие элементов «более высоких» уровней организации на уровень эмердженции – ключ к переосмыслению аффекта. Специалист по философии науки Жильбер Симондон обнаруживает эти процессы даже на физическом уровне, где «зародыши» (germs) форм присутствуют в эмер­джентном измерении наравне с бесформенными элементами, такими как тропизмы (аттракторы), распределения потенциальной энергии (градиенты,

характеризующие метастабильность) и нелокализованные отношения (резо­нанс). Согласно Симондону, измерение эмержденции, которое он называет «доиндивидуальным», невозможно истолковать в терминах формы, несмот­ря на то, что в него вложены ее «зародыши». Эмердеженцию можно проана­лизировать только как непрерывное, но в высшей степени дифференци­рованное, поле, которое находится «вне фазы» оформленных сущностей (т.е. имеет топологию и порядок причинности, отличные от «индивидов», возникающих из этого поля и возвращающихся в него)12. Зародышевую или «имплицитную» форму нельзя понимать как геометрические очертания или структуру. Скорее это связка потенциальных функций, локализуемых в виде выделяющейся области внутри большего поля потенциального. По мере того как эти области смещаются по отношению к другим, с которыми они находятся в напряжении, в каждой из них намечаются и сразу же стираются очертания или структура. В турбулентном супе вихрящихся потенциалов возникает нечто вроде пузырьков структурации. Области разделены скорее подвижными зазорами (thresholds), чем границами (boundaries). Симондон называет области потенциала «квантами», даже в тех случаях, когда они проявляются на макрофизическом уровне или уровне человека – отсюда и отсылки к атомам13. Упомянутые «области» настолько же абстрактны, на­сколько и актуальны, в том смысле, что они не определяют ограниченные пространства, а скорее являются подвижными различиями в открытом поле, характеризующемся воздействием его составляющих (аттракторы, градиен­ты, резонанс) друг на друга на расстоянии. Края области и всего поля (Все­ленной) определяются дальностью совместного действия их элементов. Края в данном случае не будут очерчены четко, скорее их можно предста­вить как постепенное, бесконечное угасание. Это поле отрыто в том смыс­ле, что для него не существует внутреннего и внешнего. Оно предельно и беспредельно.

«Имплицитная» форма – это связывание потенциальных функций, вкла­дывание или контракция потенциальных взаимодействий (интенсионалов). Реализация этих потенциалов предполагает раскладывание (unfolding) в трех­мерном пространстве и линейном времени – протяженность как актуализа­ция, актуализация как выражение. Угасание, о котором говорилось выше, осуществляется в выражении. Пределы поля эмерджентности – это его ре­альное выражение. Имплицитную форму можно помыслить как присут­ствие суммы взаимодействий вещи, за вычетом самой вещи, в ее эффекте. Вещь как измерение реального становится независимой от своих отноше­ний. Это высвобождение отношений – условие возможности обратного воз­действия функции «более высокого» уровня. Повторимся, эмерджент­ность – это двусторонняя монета: одна сторона в виртуальном (автономия отношений), другая – в реальном (функциональное ограничение). То, что в данном эссе называется аффектом, оказывается именно такой двусторон­ностью, одновременным участием виртуального в реальном и реального в виртуальном, по мере того, как одно возникает из другого и возвращается

12 См.: Simondon G. L’individu et sa genèse physico-biologique. Paris, 1964, в особенности гла­ву 2 (анализ химии кристаллов). На протяжении всей своей работы Симондон произво­дит далекоидущую критику понятий формы и структуры в философии, естественных и социальных науках.

13 Simondon G. L’individuation psychique et collective. Paris, 1989. P. 99.

в него. Аффект и есть эта двусторонность с точки зрения реальной вещи, выраженная в восприятиях и мыслях. Аффект – это виртуальное как точка зрения (при условии, что визуальная метафора используется с достаточной осторожностью). Ведь аффект – синэстетическая сущность, предполагаю­щая участие нескольких чувств друг в друге: мера потенциалов взаимодей­ствия живого существа определяется его способностью переводить аффекты из одного сенсорного режима в другой. Осязание и зрение – очевидные, но ни в коем случае не единственные примеры; интроцепция и, в особенности, проприоцепция также играют ключевую роль. Аффекты – это виртуальные синэстетические перспективы, укорененные в реально существующем, в единичных вещах, которые их воплощают (функционально определяют). Автономия аффекта – это его участие в виртуальном. Его автономия – это его открытость. Аффект настолько же автономен, насколько он освобож­дается от заключения в конкретном теле, для которого он становится ви­тальностью, или потенциалами взаимодействия. Оформленные, квалифици­рованные, размещенные восприятия и мысли выполняют функции реальной связи или блокирования – это фиксация и замыкание аффекта. Эмоция – это самое интенсивное (в наибольшей степени контракционное) выражение этой фиксации (capture) – и того факта, что нечто всегда, с неизбежностью остается на свободе. Нечто остается неактуальным, неусвояемым любой частной, функционально определенной перспективной, но в то же время и неотделимым от нее. Вот почему все эмоции в той или иной степени сби­вают с толку, и их традиционно описывают как выход из себя, до такой степени, что этот «сам» оказывается в непосредственном и непередаваемом соприкосновении с собой и своей витальностью. Если бы не было ускольза­ния на свободу, избытка или остатка, бесконечного угасания, вселенная ли­шилась бы потенций, стала чистой энтропией, смертью. Реально сущест­вующие, структурированные вещи живут в том и посредством того, что освобождается от них. Их автономия – это автономия аффекта.

Высвобождение аффекта невозможно не ощутить как дополнение к вос­приятиям, фиксирующим его. Это побочное восприятие может быть точеч­ным, размещенным в событии (например, внезапном осознании того, что радость и грусть – не такие, как предполагалось). Когда событие точечно, его, как правило, описывают в негативных терминах, таких как шок(внезап­ное прерывание функций действующей связи)14. Но оно может быть и не­прерывным, фоновым восприятием, сопровождающим любое, даже самое обыденное, событие. Когда непрерывность высвобождения аффекта выража­ется в словах, возникают в основном позитивные коннотации. Ведь это не что иное, как восприятие собственной витальности, чувство жизни, изменчи­вости (часто именуемой свободой). «Чувство жизни» – это непрерывное,

14 Здесь можно провести параллель с работой Вальтера Беньямина о шоке и циркуляции об­разов. Сьюзен Бак-Морсс цитирует отрывки из «Проекта “Пассажи”» Беньямина о «мо­надологической структуре» и «диалектических образах». Эта структура – «силовое поле», проявляющее нелинейную темпоральность (конфликт между непосредственно со­общающимися «пред-историей» и «пост-историей», пропускающими настоящее, без ко­торого, тем не менее, противостояние между ними было бы невозможным: «чтобы мо­мент прошлого отозвался на актуальность настоящего, между ними не должно быть связи» (цит. по: Buck-Morss S.Dream-World of Mass Culture: Walter Benjamin’s Theory of Modernity and the Dialectics of Seeing // Modernity andthe Hegemony of Vision. Berkeley, 1993. P. 312).

неосознанное самовосприятие (неосознанное самоотражение или прожитая самореференциальность). Восприятие этого самовосприятия, его именова­ние и осознание делает возможным анализ аффекта – в той степени, на­сколько возможно построение словаря для описания того, что невосприни­маемо, но чье освобождение от восприятия невозможно не ощутить, пока мы живы15.

Симондон отмечает эту связь между самоотражением и аффектом. Он даже распространяет способность самоотражения на всех живых существ – хотя трудно понять, почему результаты анализа не побуждают философа охватить все сущности, как живые, так и неживые16. (Разве резонанс – не род самоотражения?) Можно вы́читать эту операцию и у Спинозы, в его опреде­лении идеи аффекции как следа – который порождает свои отголоски. Или даже более радикально: с его точки зрения, идеи сохраняют наиболее адек­ватное (в наибольшей степени самоорганизованное) выражение не в нас, но в разуме Бога. Однако Спиноза тут же определяет Бога как Природу (вклю­чающую в себя человека, искусственное, изобретенное). Делёз же намерен избавиться от Бога. Признак его философии, наиболее четко отделяющий его от современников, – представление о том, что идеальное – это измерение материи (также включающей человека, искусственное, изобретенное)17.

Различие между живым и неживым, биологическим и физическим за­ключается не в наличии или отсутствии отражения, а в его непосредствен­ности (directness). Наш мозг или нервная система осуществляют высвобож­дение отношений внутри интервалов инфра-восприятия, несмотря на то, что эта операция появляется из восприятия и возвращается в него. У более примитивных существ высвобождение осуществляется через распределен­ные по всему организму сети интероцептивных и экстероцептивных рецеп­торов, чьи импульсы не сосредоточены в мозге. Медуза, можно сказать, тождественна своему мозгу. У всех живых существ автономизация отноше­ний осуществляется центром неопределенности (локализованной или рас­пределенной по всему организму функции резонанса, которая выводит при­чинность из линейной траектории, чтобы ввести ее обратно, поменяв ее направление: от восприятия к реакции). На фундаментальном физическом уровне нет таких посредников18. Пространство физической непосредствен­ности виртуального и реального исследуется квантовой механикой. Подоб­но тому как «высшие» функции оказывают обратное воздействие – вплоть до субатомного уровня (т.е. положения и момента), – квантовая неопределен­ность устанавливает прямую связь. Она поднимается по фрактальным бифур­кациям, пронизывая наложенные друга на друга уровни реальности и их гра­ницы. На каждом уровне она возникает в уникальном режиме, адекватном

15 Великолепный анализ аффекта в терминах интенсивности, витальности, синестезии («амодального воспроятия») и бессознательного самоощущения см. в: Stern D. The lmer­personal World of the Infant: A Viewfrom Psychoanalysis and Developmental Psychology. N.Y., 1985.

16 Simondon G. L’individuation psychique et collective. P. 149.

17 См., в частности: Deleuze J. Difference and Repetition. N.Y., 1994. P. 271‒272; Deleuze J., Guattari F. A Thousand Plateaus. Minneapolis, 1987. P. 141.

18 Делёз обсуждает восприятие, мозг и материю в: Deleuze J. Cinema 1: The Movement-im­age. Minneapolis, 1986 в главах 1 и 3 (в связи с философией Бергсона). Делёз и Гваттари обнаруживают связь между мозгом и хаосом в заключении к: Deleuze J., Guattari F. What is philosophy? N.Y., 1994.

этому уровню. На уровне физических макросистем, рассмотренных Симон­доном, этот режим будет потенциальной энергией и элементом «игры», ко­торую она вводит в детерминистические системы (в обобщенном виде этот момент выражен в «проблеме трех тел», столь любезной сердцу теории хао­са). На биологическом уровне это момент неопределенности, сопровождаю­щий каждое восприятие, который сливается с конвертируемостью одного чувства в другое. На уровне человека это такая же неопределенность, уста­навливающая прямую связь с мышлением, как это показывает возможность деконструирования любой структуры идей (выраженная, например, в теореме Гёделя или différance Деррида). Каждый индивидуальный и коллективный человеческий уровень имеет свой «квантовый» режим. На физиологическом уровне к различным формам неопределенности в логических и означающих системах присоединяется эмоция, на политическом – сопротивление, при­зрак кризиса, преследующий капиталистические экономики и т.д. Эти режи­мы устанавливают прямые и обратные связи друг с другом, порождают от­звуки друг в друге, каждый – во всех.

Определение «квантовый» используется нами за пределами квантовой механики не как метафора (даже в области психологии человека). Каждый из уровней нуждается в рабочем понятии для объективной неопределенно­сти, которая на субатомном уровне обозначается как «квантовая». Это пред­полагает анализ каждой формации как элемента так называемого неявного порядка (implicate order) (термин Дэвида Бома), который пересекает все уровни и дублируется на каждом из них19. Аффект – подходящий общий термин для любого взаимодействия между неявным и явным порядком20. Возвращаясь к различию между физическим и биологическим: ясно, что не может быть четкой грани, отделяющей одно от другого, а также от человека. Аффект, как мысль или отражение, может быть распространен на любой уровень, при условии, что принята в расчет уникальная функциональность аффекта на этом уровне. Различие между мертвым, живым и человеком – это не вопрос формы или структуры и не вопрос свойств, которыми облада­ют материализации этих форм и структур, и не вопрос квалифицированных функций, выполняемых этими материализациями (т.е. их полезность или способность выполнять работу). Различия между родами вещей и уровнями реальности – это вопрос степени: способа, посредством которого режимы организации (такие как отражение) по-разному присутствуют на каждом уровне, за исключением предельных. Предельные уровни – это квантово-физический и человеческий, в том отношении, в котором он стремится

19 Bohm D., Hiley B.J. The Undivided Universe. L., 1993.

20 Главное отличие между этой точкой зрения и взглядами Лоуренса Гроссберга заключает­ся в том, что его подход не предлагает устойчивого различения между неявным и явным порядками (между виртуальностью и реальностью, интенсивным и экстенсивным). Ме­ган Моррис не пользуется термином «аффект», но ее анализ функции телеэкрана в фило­софском плане приближает ее подход к СМИ, к подходу, развиваемому здесь. В работе «Ecstasy and Economics (A Portrait of Paul Keating)» она описывает образ на экране как триггер «фазы усиления (empowerment)», которая также оказывается «переходом» или «транспортом» не между местами, но между местом и не-местом, «иным местом»: «экран… – не граница между сопоставимыми местами или пространствами… То, что зримо «существует» там, «погруженное» в сияние – только лишь «что», относительное местоимение, фрагмент языка, отношение, которое «описывают ваши слова». Это отно­шение – дружеское разногласие» (cм.: Morris M. Too Soon, Too Late: History in Popular Culture. Bloomington, 1998. P. 90).

к божественному или принимает себя за божественное (так происходит, когда в игру вступают понятия вечности, самотождественности и сущно­сти). Ни один из пределов нельзя охарактеризовать как существующий, хотя каждый из них может быть реальным, но совершенно разными спосо­бами: квантовый предел производит окончательную (effective) реальность, а божественный производится в конечном итоге (effectively) как фикция. Между ними пролегает континуум существования, разделенный на уровни или регионы потенциального, между которыми нет границ, только по­движные зазоры.

Как отмечает Симондон, все это делает затруднительным разговор о трансцендентности и имманентности21. Что бы мы ни делали, они рано или поздно превращаются друг в друга в результате своего рода спонтанно­го делезианского возгорания. Не так уж важно, понимаем ли мы поле су­ществования (бытие и потенциал; реальное в отношении к виртуальному) как бесконечную интериорность или параллелизм взаимно экстериорного. В любом случае невозможно не обжечься. Спиноза не стал выбирать одно из двух: неделимая субстанция, разделяющаяся в параллельных атрибутах. В той мере, в какой трансцендентность и имманентность отсылают к про­странственным отношениям – а это неизбежно, – они неадекватны для на­шей задачи. Всегда необходим философский трюк в духе Спинозы. Секрет этого трюка заключается в принятии продуктивности парадокса22.

Все это – отсутствие четкой линии разделения между физическим, ви­тальным, человеческим и сверхчеловеческим; неопределенность имманент­ности и трансцендентности – также имеет следствия в этической мысли. Общий мотив всех вариантов социального конструктивизма, доминирую­щих в современной теории культуры, таков: все, в том числе и природа, кон­струируется в дискурсе. Классическое определение человека как разумного животного приобретает новую форму: человек как болтливое животное. Только животное здесь помещается в скобки: человек как болтовня культу­ры. Так устанавливается жесткое разделение между человеком и не челове­ком: после Лакана общим местом стало превращение языка в человеческий заповедник (невзирая на болтливых обезьян). Однако утверждать, что кван­товый уровень преобразуется нашим восприятием, – не то же самое, что го­ворить «он существует только в нашем восприятии»; высказывание «при­рода конструируется дискурсом» необязательно означает, что природа находится внутри дискурса. Социальный конструктивизм легко приводит к культурному солипсизму, аналогичному субъективистской интерпретации квантовой механики. В худшем сценарии солипсизма природа оказывается имманентной культуре (как ее конструкт). В лучшем – природа приобретает

21 Simondon G. L’individuation psychique et collective. P. 156.

22 Несмотря на принятие двусмысленности терминов «имманентное» и «трансцендентное» во многих местах этой книги, «имманентность», тем не менее, будет получать бо́льшую поддержку по стратегическим причинам, связанным с историей западной философской и политической мысли, а также вслед за Делёзом. «Продуктивно-парадоксальная» проце­дура, которая используется для работы с проблемой сигналов у Симондона во избежание опасности ее перевода в пространственные термины, будет сопрягать это понятие с темпо­ральными по форме понятиями процесса и самореференции (имманентное понимается не как имманентность чему-нибудь, а как свойственный процессу собственный потенци­ал варьирования), при этом сохраняя коннотацию с пространственным (имманентность процесса как «пространство» изменения как такового.

статус чего-то недостойного внимания и просто отбрасывается в сторону. В этом случае она по умолчанию представляется как трансцендентная по отношению к культуре (как ее инертный и бессмысленный придаток). Но может быть различие между лучшим и худшим вариантом не такое, как предполагалось изначально. Ведь в обоих случаях природа как прирожде­ние (naturing), природа, наделенная своей собственной динамикой, стирает­ся. Теоретические ходы, направленные на смерть Человека, умирают, пре­вращая человеческую культуру в меру и смысл всех вещей, в своего рода сорвавшийся с цепи антропоморфизм, препятствующий, например, соеди­нению теории культуры с экологией. Бессмысленно исследовать отношение между человеком и нечеловеческим, если нечеловеческое – лишь конструкт человеческой культуры или инертность. Понятия природы и культуры тре­бует значительной переработки, таким способом, который выражал бы несводимую инаковость нечеловеческого в активном соединении с челове­ческим и через него, и наоборот. Пусть материя остается материей, мозги – мозгами, медуза – медузой, а культура будет природой, находящейся в не­сводимых отношениях инаковости и бесконечных соединений.

И последнее замечание: обратное воздействие «высших» функций мо­жет проявляться, например, как использование нарратива в эссе о гибели нарратива.

III

Следующая история.

Прошлая история была о мозге. Эта – о безмозглом. Его имя – Рональд Рейган. История взята из известной поп-нейропсихологической книги Оли­вера Сакса23.

Сакс описывает просмотр телевизионной трансляции речи «великого коммуникатора» в больничной палате для пациентов с двумя разновидностя­ми когнитивной дисфункции. Некоторые из них страдали от общей афазии, неспособности понимать слова как таковые. Тем не менее они могли пони­мать большую часть сказанного, поскольку развили исключительную ком­пенсаторную способность к интерпретации невербальных знаков: интона­ций, выражений лица и других элементов языка тела и жестов. Другие пациенты в палате страдали от так называемой тональной агнозии, которая является противоположностью афазии: пропадает способность понимать ин­тонации голоса и вместе с ней – другие невербальные знаки. Язык сводится к своей грамматической форме и семантическому или логическому содержа­нию. Ни одна из групп не вошла в число сторонников Рейгана. Фактически, речь сопровождалась раскатами смеха и проявлениями возмущения. «Вели­кий коммуникатор» не справлялся с задачей убеждения. Пациенты с афазией утверждали, что он был функционально неграмотным в использовании невербальных знаков: язык его тела поразил их своей инертностью. В конце концов, Рейган был вышедшим в тираж плохим актером, и к тому же ста­реющим. Страдающие агнозией были возмущены тем, что оратор не может составить грамматически верное предложение или довести хотя бы одну мысль до логического завершения. Рейган показался им интеллектуально

23 Sacks O. The Man Who Mistook His Wife for a Hat. L., 1985. P. 76‒80.

неполноценным (следует уточнить, что это было задолго до того, как у него проявились симптомы болезни Альцгеймера – что это говорит о различии между нормой и дегенеративным повреждением?).

Все это может стать неожиданностью для тех, кто мыслит о Рейгане и других звездах политики постмодерна как о харизматических лидерах, чье владение жестовым и тональным репертуаром позволяет гипнотизировать массы, заставляя их с помраченным взором принимать на веру содержание сладкозвучных слов. Напротив, поразительно, что Рейгана не только не про­гоняли с трибуны с насмешками и издевками, но и дважды избирали прези­дентом. Не то чтобы люди не слышали огрехи его речи и не обращали вни­мания на несвязность его мыслей – то и другое неизменно становилось предметом шуток в новостных сюжетах. И не то чтобы недостаток вербаль­ной связности он компенсировал соблазном, исходящим от образа его тела. Полипы Рейгана прославились больше, чем его манера держать себя: публи­ка была увлечена скорее его неустойчивым здоровьем, его склонностью по­степенно разваливаться на куски. Единственный возможный вывод заклю­чается в том, что Рейган был успешным лидером не вопреки, а благодаря этой двойной дисфункции. Он мог производить идеологические эффекты неидеологическими средствами – совершал глобальный сдвиг в политике США, разваливаясь на куски. Его средства были аффективными. Повто­рюсь: аффективное противоположно эмоциональному. Оно не связано с эм­патией, идентификацией на эмоциональном или каком-либо другом уровне24.

Рейган политизировал власть мима. Это власть прерывания. Мим разде­ляет движение на составляющие, раскладывает его непрерывность на по­тенциально бесконечную серию под-движений, акцентированных резкими жестами. При каждом из них, при каждом разделении движения, присут­ствует потенциал смены направления, превращения в другое движение. Каждый резкий жест отсрочивает непрерывность движения на долю секун­ды, слишком краткую для полноценного восприятия, но достаточную для того, чтобы обозначить возможность смены направления. Так в осуществля­емое движение внедряются потенциальные движения, присутствие которых каким-то образом проявляется без актуализации. Иными словами, каждый резкий жест – это критическая точка, точка сингулярности, точка бифурка­ции. В этой точке мим внедряет почти неразличимую вспышку виртуально­сти в актуальное движение. Гений мима – это удача плохого актера. Жесто­вый идиотизм Рейгана производил эффект мима. Как и его вербальная бессвязность в регистре значения. Он производил резкие жесты коммуника­ции. Два уровня прерывания, уровень линейного движения и конвенциональ­ных последовательностей значения удерживались вместе одним качеством

24 По этим и другим темам, включая натуралистические подробности распада Рейгана, см.: Dean K., Massumi B. First and Last Emperors: The Absolute State and the Body of the Despot. N.Y., 1992. Утверждение о том, что идеология, как и любая другая актуальная структура, производится операциями, осуществляющимися на другом, внеположном уровне, следу­ющем другой логике, – лишь напоминание о том, что нужно брать в расчет вкладывание, или то, что Дэвид Бом называет «неявным порядком». Это необходимо для того, чтобы избежать захвата и завершения в плане сигнификации. Это также указывает на степень открытости идеологии на разнородные по отношению к ней структуры, какими бы абсо­лютистскими они ни были. Это жест, указывающий на концептуальное освобождение со­противления во взаимосвязи с реальным. Идеология понимается здесь и в общепринятом значении структуры убеждений, и в культурно-теоретическом смысле, как обращение (interprellation), ориентирующее субъекта.

Рейгана, которое, как мне кажется, производило положительное впечатле­ние: тембр его голоса, этого прекрасного, вибрирующего голоса. Две парал­лельные линии абстрактной отсрочки вступали в резонанс. Его голос во­площал этот резонанс. Он воплощал абстракцию. Это было воплощение неозначающей интенсивности, удваивавшее каждое актуальное движение и фразу Рейгана, следовавшее за ним, как тень мима. Это была непрерыв­ность его прерываний25.

Рейган ввел виртуальное в политику постмодерна. Сам по себе он не был даже подобием идеолога. Он был никем – идиотизм с музыкальным сопровождением бессвязности… Хотя, пожалуй, это не совсем справедливо. Он представлял собой зарождение. Он был неквалифицированным, не имел содержания. Но осуществляемое им зарождение продлевалось технологиями передачи образов, а затем транслировалось такими аппаратами, как семья, церковь, школа или торговая палата, которые совместно со СМИ выступали в качестве элементов нервной системы новой и пугающе реактивной поли­тики телесности. Получатели наделяли зарождение Рейгана квалификацией и содержанием. Принимающие аппараты выполняли тормозящую, ограни­чивающую функцию. Они выбирали одну линию движения, одну последо­вательность значений для актуализации и локального внедрения. Вот поче­му Рейган был таким разным для разных людей; вот почему большинство избирателей не соглашались с ним по основным вопросам и все-таки голо­совали за него. Потому что он становился актуальным в их непосредствен­ном окружении, в движении и значении, выбранными ими – или, во всяком случае, выбранными за них с их согласия. Он был материалом для всевоз­можных подавлений. Часто отмечалось, что он управлял государством, прежде всего, распространяя дух уверенности в себе. Несмотря на дисфунк­ции, таким был эмоциональный тон его политики. Уверенность – это эмо­циональный перевод аффекта как доступного для захвата жизненного потенциала; это единичное эмоциональное выражение и осознание одно­сторонне воспринятой витальности. Рейган транслировал витальность, виртуальность, тенденцию через болезнь и прерывание. («Я теперь глав­ный», – кричал генерал, когда Рейгана подстрелили. На самом деле, нет.) Актуализации, транслировавшие зарождения Рейгана, были разнообразны­ми. Но за исключением случаев циников и страдающих афазией или агнози­ей, они всегда включали компонент самонадеянной уверенности в себе – принадлежащей предположительно суверенному индивиду, коронованному идиотизмом и бессвязностью, в предположительно великой стране. Иными словами, для разных людей Рейган был разным, но эти различия не выходи­ли за границы аффективного шовинизма. Самоуверенность – это апофеоз захвата аффекта. Становясь фунционализированным и национализирован­ным, он дает начало строительству тюрем и неоколониальной авантюре.

Сейчас, после Рейгана, жутко интересен вопрос о том, в какой степени в нем воплощались процессы, которые можно назвать прирожденными при­знаками позднекапиталистической экономики, основанной на образах и ин­формации. Поразмышляйте о событиях образа/выражения, которые кишат повсюду, о прерываниях, о резких сменах кадров в клипах или в телевизион­ной рекламе. О резком переходе от телепередачи к рекламе. О разрывах меж­ду передачами и рекламой, когда мы переключаем каналы, чтобы не смотреть

25 О мимах см.: Gil J. Metamorphoses of the Body. Minneapolis, 1998. P. 101‒104.

рекламу. О рассеянности телезрителя, о постоянных скачках [внимания] от экрана к его непосредственному окружению и контексту просмотра, ко­гда другие действия осуществляются конвульсивно и начинаются с кон­вульсий внимания. О восхитительных, абсурдных наложениях, случающих­ся во время интернет-серфинга. О бомбардировке рекламными образами с экранов на каждом шагу нашей повседневной рутины. Об объекте-потре­бителе, взаимодействующем с образами так, что время товарооборота стремится совпасть с периодом смены стилей. Повсюду – разрыв, отсрочка-зарождение. И, может быть, виртуальность?

Аффект – это ключ к переосмыслению постмодернистской власти после идеологии. Несмотря на то что идеология все еще с нами, зачастую в самых вирулентных формах, она перестала быть всеохватывающей. Она больше не определяет общий режим функционирования власти. Она стала одним из режимов власти внутри обширного поля, которое, в конечном счете, не определяется идеологией26. Это делает еще более важной проблему со­единения идеологии с реальными условиям ее эмердженции. Ведь теперь эти условия обнаруживаются в пантомимах людей, наделенных властью. Один из способов осмысления неидеологических средств производства идеологии может включать понятия индукции и трансдукции: первое озна­чает запуск процесса квалификации, ограничения, актуализации, второе – передачу импульса виртуальности от одной актуализации к другой, вплоть до всей их совокупности (Гваттари называет это трансверсальностью). Трансдукция – это передача силы потенциала, которую невозможно не ощу­тить и, следовательно, удвоить, подпитать и, в конечном итоге, противопо­ставить ограниченным выборкам аппаратов актуализации и внедрения27. Это можно назвать аналоговой теорией власти, основанной на образах: об­разы как передатчики сил эмердженции, как средства экзистенциального потенцирования и переноса. И в этом случае также обнаруживаются выдаю­щиеся предшественники, в частности Вальтер Беньямин: его понятие шока и бомбардировки образами, его аналитика неопосредованного прошлого-бу­дущего, которое он называл «диалектическим образом», его интерес к ми­мам и мимикрии, его привязанность к способности зрения – все это может внести значительный вклад в аффективную теорию позднекапиталистиче­ской власти28.

К этому моменту могло возникнуть впечатление, что аффект здесь пре­подносится так, будто он может вместить в себя весь мир. В каком-то смыс­ле это верно. Аффективные «атомы», которыми насыщены мимические

26 Одно из рассмотрений этого более широкого поля функциональности см. в: Deleuze G. Postscript on ControlSocieties // Deleuze G. Negotiations, 1972‒1990. N.Y., 1995. P. 177‒182. См. также: Massumi B. Requiem for Our Prospective Dead: Towards a Participatory Critique of Capitalist Power // Deleuze and Guattari: New Mappings in Politics, Philosophy, and Cul­ture. Minneapolis, 1998. P. 40‒63.

27 Понятие трансдукции позаимствовано из работы Жильбера Симондона с небольшими из­менениями.

28 См. цитаты из Бак-Морсс в примечании 18 выше, а также: Benjamin W. On the Mimetic Faculty // Benjamin W. One Way Street. L., 1985. P. 160‒163. См. также: Taussig M. Tactility and Vision // The Nervous System. N.Y., 1992. P. 141‒148. Михаил Бахтин также разрабаты­вает аналоговую теорию языка и образа, в которой яркопроявляются синестезия и вкла­дывание контекста, которые обсуждались здесь ранее: Bakhtin M.M. The Problem of Con­tent, Material, and Form in Verbal Art // Bakhtin M.M. Art and Answerability: Early Philosophical Essays. Austin, 1990. P. 257‒325.

жесты власти, – это монады, индуктивные/трансдуктивные виртуальные перспективы, угасающие во всех направлениях до бесконечности, отде­ленные друг от друга подвижными зазорами29. Они автономны не благода­ря [своей] завершенности, а благодаря сингулярной открытости. Будучи неопределенными «регионами» в неограниченном аффективном поле, они находятся в тесной связи с целой вселенной аффективного дальнодейству­ющего потенциала. Поэтому у них нет внешнего, хотя они и распределяют­ся в соответствии с потенциалами, которые отобраны для выражения (пере­хода в воздействие), когда их регион становится актуальным. Этот переход в актуальность – ключевой момент. Аффект – это целый мир только с точки зрения различающей его эмердженции. Как именно истолкован элемент виртуальности – как прошлое или будущее, внешнее или внутреннее, трансцендентное или имманентное, возвышенное или низменное, дискрет­ное или непрерывное, – по большому счету не имеет значения. Аффект остается всеми этими вещами, по-разному в разных ситуациях. Концепты виртуального в себе важны только в той мере, в какой они дают прагмати­ческое понимание эмердженции, делают возможным запуск изменений (по­явления нового). Имеет значение только предел виртуального, где оно про­текает в реальное. И на этом сквозящем пределе как раз и обнаруживается потенциал.

Сопротивление, очевидно, не будет неотъемлемой частью восприятия образа в позднекапиталистических культурах. Но воздействие СМИ и дру­гих медиа, основанных на образе и информации, невозможно истолковать в терминах нехватки: затухания аффекта, потери веры или отчуждения. СМИ наделены множеством потенциалов, но они подавлены; эмердженция потенциала и его ограничение входят в культурно-политическую функ­цию медиа во взаимосвязи с другими аппаратами. Медиапередачи – бреши в неопределенности. Чтобы они оказывали какое-нибудь определенное воз­действие, необходимы аппараты актуализации и внедрения (семья, церковь, школа, торговая палата и многие другие), которые должны определить это воздействие, подключаясь к медиа для преобразования продуктов соб­ственного производства. Необходимость актуализации медиапередач имеет силу для реактивной политики настолько же, насколько и для политики со­противления, и это значит, что нужно новое понимание тела в его отноше­нии к сигнификации и идеальному или бестелесному. Крайне правые (во всяком случае, в Северной Америке) лучше приспособлены к потенциа­лам образа тела эпохи постмодерна, чем левый истеблишмент, и уже по меньшей мере два десятилетия пользуются этим преимуществом. Фило­софии аффекта, потенциального и актуализации могут помочь в создании тактики противодействия.

29 Бом и Хайли используют голографическую метафору, чтобы выразить монадическую приро­ду «неявного порядка», «вложенного» в явный порядок (Bohm D., Hiley B.J. The Undivided Universe. P. 353‒554).

IV

Последняя история:

В Белом доме человек пишет проект реформы здравоохранения. Он на­чинает таять под лучами медиа. Человек относит проект на холм [Капито­лия], где он продолжает таять. Человек не прощается.

И, несмотря на то, что экономические индикаторы демонстрируют несомненное восстановление экономики, рынок ценных бумаг падает. Теле­комментаторы объясняют это, ссылаясь на чужие впечатления. «Пустая бол­товня» человека из нашей истории по другим темам подорвала уверенность публики в нем и теперь влияет на реформу здравоохранения. Возникает обеспокоенность тем, что президент Клинтон уже не производит «прези­дентского» впечатления. Какое отношение это имеет к состоянию экономи­ки? Расхожая в кругах тех же комментаторов мудрость гласит, что реформа здравоохранения может повредить экономике. Трудно понять, почему рынок не разворачивается вверх после новостей о «не достойном президента» про­вале того, что многие «лидеры мнений» называли дорогостоящей соци­альной программой, несовместимой с экономической политикой прошлой администрации (которой ставят в заслугу начало экономического восста­новления). Однако этот вопрос никого не заботит, поскольку комментаторы исходят из мысли о том, что фондовый рынок регистрирует аффективные колебания в смежных сферах лучше, чем собственно экономические инди­каторы. Комментаторы впали в заблуждение? Нет, если верить некоторым экономистам, которые объясняют широкой публике основания капитали­стической монетарной системы через «веру»30. Какую причину инфляции в позднекапиталистической экономике выделяют эти эксперты? «Мировоз­зрение», говорят они, в котором предчувствия становятся самоисполняющи­мися пророчествами, способными изменять «реальные» условия31.

Способность аффекта производить экономическое воздействие быстрее и увереннее, чем сама экономика, указывает на то, что аффект – это реаль­ное условие, неотчуждаемое свойство позднекапиталистической системы, настолько же важное для ее инфраструктуры, как и фабрика. На самом деле, аффект не ограничивается инфраструктурой, в конечном итоге распростра­няясь повсюду. Его способность воспроизводиться, переключаться между реальностями и производить воздействие в каждой из них наделяет его мета­факториальной вездесущностью. Его нельзя назвать инфраструктур­ным. Он – трансверсальный.

Фактичность аффекта должна быть учтена теориями культуры и поли­тики, и это факт. Не забывайте [об этом].

Перевод с английского Г.Г. Коломийца

Коломиец Глеб Геннадиевич – кандидат философских наук, независимый исследователь;
е-mail: ardor@list.ru

30 Heilbroner R., Thurow L. Economics Explained: Everything You Need to Know about How the Economy Works and Where lt ls Going. N.Y., 1994. P. 138: «За деньгами стоит централь­ное требование веры. Деньги выполняют свою незаменимую функцию, только когда мы верим в них, и перестают выполнять ее, как только наша вера иссякает».

31 Ibid. P. 151.

The autonomy of affect

Brian Massumi

University of Montreal. 90 Avenue Vincent-D’Indy, Outremont, QC, H2V 2S9, Canada; e-mail: bri­an.massumi@umontreal.ca

The essay by B. Massumi, also included in his book “Parables for the Virtual” as the first chapter, deals with the analysis of affect as a category of cultural theory. Building upon the results of several scientific experiments, the author analyzes the physiological manifes­tations of affect and shows that the mechanism of its functioning cannot be described within the framework of the semiotic approaches that dominate in cultural theory. There is an in­surmountable gap between the levels of affective reactions of a body and linguistic qualifi­cations of consciousness. Complementing the results with thematically similar concepts de­veloped by A. Bergson, J. Deleuze, J. Simondon and B. Spinoza, the author formulates the theory of affect, which characterizes it as a pre-individual, linguistically unqualified, vir­tual, and autonomous entity dwelling in the field of emergence and accompanying percep­tions and emotions. Such an interpretation of affect allows the author to analyze the political and media effects produced by R. Reagan and B. Clinton, marked as paradoxical by domi­nant cultural theories. By analyzing these cases in terms of the affect, the author demon­strates the paramount importance of the affective for postmodern politics and identifies ways to develop alternatives to the dominant methods of political mobilization of affect.

Keywords: affect, Bergson, Deleuze, politics of postmodern, semiotics, Simondon, Spinoza, theory of culture

For citation: Massumi, B. “Avtonomiya affekta” [The autonomy of affect], trans. by G.G. Kolomiez,Filosofskii zhurnal / Philosophy Journal, 2020, Vol. 13, No. 3, pp. 110‒133. (In Russian)

Список литературы / References

Bakhtin, M.M. “The Problem of Content, Material, and Form in Verbal Art”, in: M.M. Bakhtin, Art and Answerability: Early Philosophical Essays, trans. by V. Liapunov and K. Brost­rom. Austin: University of Texas, 1990, pp. 257‒325.

Benjamin, W. “On the Mimetic Faculty”, in: W. Benjamin, One Way Street, trans. by J.A. Under­wood. London: Verso, 1985, pp. 160‒163.

Bergson, H. Creative Mind, trans. by M.L. Audison. New York: Philosophical Library, 1946. 308 pp.

Bergson, H. Matter and Memory, trans. by N.M. Paul and W.S. Palmer. New York: Zone Books, 1988. 288 pp.

Bohm, D. & Hiley, B.J. The Undivided Universe. London: Routledge, 1993. 397 pp.

Buck-Morss, S. “Dream-World of Mass Culture: Walter Benjamin’s Theory of Modernity and the Dialectics of Seeing”, Modernity and the Hegemony of Vision, ed. by M. Levin. Berke­ley: University of California Press, 1993, pp. 309‒338.

Dean, K. & Massumi, B. First and Last Emperors: The Absolute State and the Body of the Despot. New York: Autonomedia, 1992. 208 pp.

Deleuze, G. Cinema 1: The Movement-image, trans. by H. Tomlinson and B. Habberjam. Min­neapolis: University of Minnesota Press, 1986. 250 pp.

Deleuze, G. Difference and Repetition, trans. by P. Patton. New York: Columbia University Press, 1994. 350 pp.

Deleuze, G. “Postscript on Control Societies”, in: G. Deleuze, Negotiations, 1972‒1990, trans. by M. Joughlin. New York: Columbia University Press, 1995, pp. 177‒182.

Deleuze, G. & Guattari, F. A Thousand Plateaus, trans. by B. Massumi. Minneapolis: Univer­sity of Minnesota Press, 1987. 610 pp.

Deleuze, G. & Guattari, F. What is philosophy?, trans. by H. Tomlinson and G. Burchell. New York: Columbia University Press, 1994. 253 pp.

Gil, J. Metamorphoses of the Body, trans. by S. Muecke. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1998. 333 pp.

Grossberg, L. We Gotta Get Out of This Place: Popular Conservatism and Postmodern Culture. New York: Routledge, 1992. 448 pp.

Guattari, F. Chaosmosis: An Ethico-Aesthetic Paradigm, trans. by P. Rains and J. Pefanis. Bloomington: Indiana University Press, 1995. 144 pp.

Heilbroner, R. & Thurow, L. Economics Explained: Everything You Need to Know about How the Economy Works and Where lt ls Going. New York: Simon & Schuster, 1994. 240 pp.

Horgan, J. “Can Science Explain Consciousness?”, Scientific American, 1994, Vol. 271, No. 1, pp. 88‒94.

Jameson, F. “The Cultural Logic of Late Capitalism”, in F. Jameson, Postmodernism, or, The Cultural Logic of Late Capitalism. Durham, N.C.: Duke University Press, 1991, pp. 1‒54.

Libet, B. “Unconscious cerebral initiative and the role of conscious will in voluntary action”, Behavioral and Brain Sciences, 1985, Vol. 8, Issue 4, pp. 529‒539.

Massumi, B. “Requiem for Our Prospective Dead: Towards a Participatory Critique of Capital­ist Power”, Deleuze and Guattari: New Mappings in Politics, Philosophy, and Culture, ed. by E. Kauffman and K.J. Heller. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1998, pp. 40‒63.

Massumi, B. Parables for the Virtual: Movement, Affect, Sensation. Durham; London: Duke University Press, 2002. 336 pp.

Morris, M. Too Soon, Too Late: History in Popular Culture. Bloomington: Indiana University Press, 1998. 310 pp.

Sacks, O. The Man Who Mistook His Wife for a Hat. London: Picador, 1985. 257 pp.

Simondon, G. L’individu et sa genèse physico-biologique. Paris: PUF, 1964. 304 pp.

Simondon, G. L’individuation psychique et collective. Paris: Aubier, 1989. 293 pp.

Spinoza, B. “Ethics”, in: B. Spinoza, Collected Works, Vol. 1, ed. and trans. by E. Curley. Princeton: Princeton University Press, 1985, pp. 408‒621.

Stern, D. The lmerpersonal World of the Infant: A View from Psychoanalysis and Developmen­tal Psychology. New York: Basic Books, 1985. 304 pp.

Sturm, H. Emotional Effects of Media, ed. by G.J. Robinson. Montreal: McGill University Graduate Program in Communications, 1987. 59 pp.

Taussig, M. “Tactility and Vision”, in: M. Taussig, The Nervous System. New York: Routledge, 1992, pp. 141‒148.