Макеева Лолита Брониславовна – доктор философских наук. Национальный исследователь­ский университет «Высшая школа экономики». Российская Федерация, 101000, г. Москва, ул. Мясницкая, д. 20; e-mail: lmakeeva@hse.ru

В настоящей работе обсуждаются идеи, представленные в «прорывной» статье Пола Грайса «Значение», опубликованной в 1957 г. Эти идеи рассматриваются в перспек­тиве более зрелого, полного и проработанного подхода Грайса к языку. Следующие тезисы выдвигаются в качестве основных характеристик этого подхода: (1) хотя зна­чение и употребление тесно связаны между собой, их не следует отождествлять; (2) теория значения и языка в целом должна быть систематической и нацеленной на объяснение; (3) значение лингвистических выражений определяется в терминах психологических состояний, прежде всего намерений; (4) выделяются три вида зна­чения – значение предложения, то, что сказано, и значение, вкладываемое говоря­щим; (5) речевое общение трактуется как рациональная деятельность, подчиняю­щаяся определенным принципам; чтобы распознать намерения говорящего, слуша­ющие осуществляют особый вид выводов – импликатуры; (6) естественный язык не имеет особой неформальной логики; (7) семантические и прагматические аспек­ты языка не имеют четкой границы, они взаимодействуют друг с другом. При рас­смотрении статьи Грайса «Значение» особое внимание уделяется трем идеям: раз­личию между естественным и неестественным значением, процедуре концептуаль­ного анализа (состоящей в выявлении необходимых и достаточных условий для приписывания неестественного (вкладываемого говорящим) значения и природе (рефлексивной или итеративной) намерений говорящего, которые позже были на­званы «коммуникативными». Хотя Грайс обычно считается философом обыденного языка, его взгляды на природу значения и речевого общения свидетельствуют о том, что он отвергает некоторые важные принципы этой философской школы.

Ключевые слова: значение, язык, речевое общение, коммуникативное намерение, импликатура, прагматика, семантика, философия обыденного языка

Для цитирования: Макеева Л.Б. Что есть значение? Ответ Пола Грайса // Фило­софский журнал / Philosophy Journal. 2020. Т. 13. № 4. С. 69‒88.

Британский философ Герберт Пол Грайс (1913‒1988) считается одной из клю­чевых фигур в аналитической традиции второй половины ХХ в. Наиболь­ший вклад он внес в развитие философии языка, однако значительный инте­рес представляют и его разработки в области философской психологии и метафизики, этики и теории рациональности. Обычно его относят к фило­софам обыденного языка, но справедливости ради нужно признать, что

Грайс выдвинул новый и оригинальный подход к пониманию языка, кото­рый, с одной стороны, шел вразрез с некоторыми фундаментальными уста­новками философии обыденного языка, а с другой стороны, оказал на по­следующие исследования языка столь продолжительное и сильное влияние, что можно говорить о появлении целого направления «грасианцев» или «неограсианцев». Как отмечает С. Ниль, идеи Грайса в философии языка по сей день «продолжают определять то, как философы, лингвисты и когни­тивные ученые рассуждают о значении, коммуникации и связи между язы­ком и сознанием»1.

Между тем, в нашей отечественной философской литературе творче­ство Грайса явно недооценено. Мы очень мало знаем о его идеях, поэтому давно пришло время исправить эту ситуацию, и начать, я думаю, нужно с его статьи «Значение», которую часто характеризуют, как «новаторскую» и «прорывную»2. Именно с этой статьи начинается создание Грайсом его теории значения и языка в целом. Примечателен тот факт, что хотя выход статьи в свет датируется 1957 г., написана она значительно раньше, ибо ее текст представляет собой доклад, прочитанный ее автором перед оксфорд­ским философским обществом в 1948 г. Примерно на это же время прихо­дится и разработка Дж. Остином идеи перформативных высказываний. Это означает, что с самого начала Грайс выступил как создатель нового подхода к языку.

Для лучшего понимания содержания и значения данной статьи имеет смысл рассмотреть представленные в ней идеи в контексте более зрелой, полной и проработанной теории языка Грайса. Это даст возможность взгля­нуть на эти идеи в перспективе их развития и уточнения. Поскольку формат статьи не позволяет дать развернутое изложение указанной теории, я отмечу лишь ее ключевые аспекты.

Во-первых, Грайс отверг тезис «значение есть употребление», который занимал центральное место в философии обыденного языка. По словам С. Соумса, Грайс осознал, что «нужно разработать теорию языка, в которой значение и употребление не отождествляются друг с другом, но и не разво­дятся в разные стороны. Нужно признать значение одним из наиболее важ­ных факторов, управляющих употреблением языкового выражения, но от­нюдь не единственным»3. Поэтому вопрос о том, что представляют собой другие факторы и как они взаимодействуют между собой, стал ключевым для Грайса.

В-вторых, Грайс видел задачу философа в создании систематической теории языка, которая не только описывала бы, как приписываются значе­ния языковым выражениям, но и объясняла этот процесс. Здесь он также отошел от позиции философов обыденного языка, которые хотя и не раз­деляли антитеоретическую установку позднего Витгенштейна, в своих ис­следованиях отдавали предпочтение не выдвижению общих объясняющих гипотез, а составлению «лингвистических гербариев», т.е. подбору конкрет­ных случаев употребления выражений, с помощью которых формулировались

1 Neale S. H.P. Grice (1913‒1988) // A Companion to Analytic Philosophy. Oxford, 2005. P. 254.

2 См., к примеру: McGinn C. Philosophy of Language. The Classics Explained. Cambridge (Mass.), 2015. P. 191.

3 Soames S. Philosophical Analysis in the Twentieth Century. Vol. 2: The Age of Meaning. Princeton; Oxford, 2003. P. 199.

философские проблемы. Даже теория речевых актов Дж. Остина, как спра­ведливо отмечает С. Чапмен, «была им разработана практически в виде списка типов употребления языка и типов лингвистических актов, которые можно выявить в этих употреблениях»4. Неслучайно поэтому считается, что эта «теория» обрела свой подлинный теоретический статус лишь в трудах Дж. Сёрла. Грайса не устраивала склонность Остина ограничиваться «раз­розненными размышлениями о языке», и он довольно жестко критиковал «лингвистическую процедуру», применяемую философами обыденного языка, ибо, с его точки зрения, анализ конкретных случаев употребления философски значимых выражений при отсутствии общей теории языка не способен застраховать от ошибок5. Сказанное отнюдь не означает, что Грайс в своих исследованиях не использовал примеров из повседневного употреб­ления языковых выражений, но они всегда служили ему вспомогательным средством при проведении анализа или построении теории.

В-третьих, Грайс начинает свое построение общей и систематической теории языка с анализа понятия значения. Разделяя с философами обыден­ного языка представление о том, что значением слова и предложения наде­ляются людьми, совершающими посредством их произнесения определен­ные действия в ходе коммуникации друг с другом, Грайс не останавливается на простой констатации этого факта и задумывается над тем «механизмом», который обеспечивает это наделение языковых выражений значением. По­скольку в сфере коммуникации, как правило, имеют место интенциональ­ные действия, т.е. действия, совершаемые с определенными намерениями и с учетом мнений, мыслей, представлений, которых придерживаются дей­ствующие агенты, Грайс увязывает этот «механизм» с психологическими процессами, т.е. он выстраивает свой анализ понятия значения в терминах психологических состояний, делая основной упор на понятии намерения. Таким образом, с его точки зрения, акты означивания чего-либо лежат в ментальной сфере, в связи с чем его теорию значения называют психоло­гической. Основы этой теории он заложил в своей статье «Значение», по­этому немного подробнее о специфике его анализа понятия значения я ска­жу ниже при рассмотрении этой статьи.

В-четвертых, помимо значений, связанных с намерениями говорящих, Грайс признает и значения, конвенционально закодированные в зыке. Точ­нее сказать, он выделяет три составляющие в значении произносимого предложения6. Так, если говорящий U произносит в некотором конкретном случае предложение Х, то, согласно Грайсу, необходимо различать: (1) что означает предложение Х само по себе; (2) что сказал U в конкретном случае, произнеся Х, и (3) что имплицировал U, произнеся Х.

Первая составляющая – в терминологии Грайса «значение предложе­ния» – представляет собой буквальное значение Х, образующееся из значе­ний входящих в него слов. Это значение является предметом изучения се­мантики.

Вторая составляющая – «то, что сказано» – это уточненное и допол­ненное буквальное значение Х, точно выражающее содержащуюся в этом

4 Chapman S. «Meaning»: Philosophical Forebears and Linguistic Descendants // Theorema: Re­vista Internacional de Filosofia. 2007. Vol. 26. No. 2. P. 63.

5 См.: Grice H.P. Studies in the Way of Words. Harvard, 1989. P. 3‒21.

6 См.: Ibid. P. 117‒139.

предложении мысль или суждение. Допустим, человек произносит фразу: «Вчера Сергей обсудил все эти вопросы с шефом». Мы легко понимаем бук­вальное значение этого предложения, но точное его содержание станет нам доступно, только если мы знаем контекст его произнесения, который позво­лит нам установить референцию использованных индексикальных выраже­ний («вчера», «эти») и имен собственных («Сергей»), определить область действия квантора, выражаемого числительным «все», устранить неодно­значности и т.п.

Третья составляющая – «значение, вкладываемое говорящим» (utterer’s meaning) – и есть тот вид значения, который напрямую связан с намерения­ми и который служит предметом изучения прагматики. Его наличие обу­словлено тем фактом, что, произнося предложение с определенным конвен­циональным значением, говорящий может с его помощью сообщить что-то другое.

Грайс не только выделил эти три вида значения высказывания, но и по­ставил вопрос о том, как они связаны между собой генетически и как они взаимодействуют в процессе коммуникации. Признав значение, вкладывае­мое говорящим, базовым, он попытался объяснить возникновение конвен­ционального значения в терминах «привычки» и «процедуры» в репертуаре говорящего7. Ответом на второй вопрос стала его теория импликатур, о ко­торой будет сказано ниже.

В-пятых, Грайс разработал модель речевого общения людей, заложив в нее несколько важных идей. Так, вопреки представлению позднего Вит­генштейна и философов обыденного языка о том, что значение языковых выражений, конституируемое их употреблением, можно напрямую «счи­тать» с ситуаций, в которых они произносятся (эти значения лежат как бы на «поверхности» речевой деятельности, открытые для публичного обозре­ния), Грайс полагал, что, хотя намерения говорящих (а стало быть, и вкла­дываемые ими значения) в принципе доступны слушающим, они должны быть ими распознаны, т.е. должна быть выполнена определенная мысли­тельная работа по их установлению. Таким образом, в модели речевого об­щения Грайса слушающие перестают быть пассивными реципиентами сооб­щений, они должны рассуждать и делать выводы в ходе распознания намерений говорящих. Это также означает, как подчеркивает Грайс, что ре­чевое общение представляет собой рациональнуюдеятельность, подчиняю­щуюся определенным принципам8.

Для обозначения выводов, которые должны осуществлять слушающие, Грайс ввел название «импликатура», чтобы подчеркнуть их отличие от им­пликаций, изучаемых логиками. Импликатуры, как правило, не являются логическим следствием из высказывания и поэтому обладают таким свой­ством, как отменяемость. Допустим, если воспользоваться примером Грай­са, на вопрос о росте какого-то человека, ваш собеседник отвечает: «Он ат­лет». Отсюда вы можете заключить, что обсуждаемый человек высок ростом, хотя это не вытекает логически из предложения «Он атлет». Ваш

7 Подробнее см.: Grice H.P. Studies in the Way of Words. P. 124‒128. Анализ предложенного Грайсом объяснениясм.: Avramides A. Intention and Convention // Companion to the Philoso­phy of Language. Oxford, 1998. P. 79‒85.

8 Подробнее об этом см.: Meaning and Analysis. New Essays on Grice. L., 2010. P. 1‒2, 12‒19, 184‒201.

вывод (импликатура) опирается на бытующее мнение о том, что атлеты, как правило, высоки ростом. Впрочем, ваш собеседник может отменить ваш вы­вод, добавив: «Но он не так уж высок ростом», и никакого логического про­тиворечия здесь не будет.

Согласно Грайсу, возможность такого рода импликатур обеспечивается существованием определенных принципов эффективного и рационального обмена информацией, на которые и опираются слушающие в своем распо­знании намерений говорящего. Среди них ключевая роль отводится принци­пу кооперации и четырем уточняющим его постулатам, или максимам, одна­ко, поскольку этот аспект теории Грайса известен отечественным читателям благодаря переводу статьи «Логика и речевое общение», я не буду останав­ливаться на его изложении.

В-шестых, Грайс отверг тезис философов обыденного языка о суще­ствовании особой «неформальной» логики естественного языка. В подтвер­ждение этого тезиса часто ссылаются на различие в значении формальных логических констант (конъюнкции, дизъюнкции и т.п.) и их аналогов в есте­ственном языке (союзов «и», «или» и т.п.). Так, с точки зрения формальной логики в предложениях (1) «Москва есть столица России и Париж есть сто­лица Франции» и (2) «Джон съел гамбургер и почувствовал себя плохо» союз «и» имеет одно и то же значение, полностью выражаемое конъюнкци­ей &, тогда как, согласно философам обыденного языка, в предложении (2) союз «и» означает «и затем, как результат», поэтому мы не можем безнака­занно переставить простые предложения в (2), хотя это вполне допускается в случае (1). В этом споре Грайс встает на сторону формальных логиков. С его точки зрения, союз «и» имеет одно и то же значение в предложени­ях (1) и (2), адекватно выражаемое конъюнкцией (поэтому логика одна). Различие возникает на уровне употребления этих предложений, т.е. именно говорящий может вложить в них разное значение. Импликатура в рассмат­ри­ваемом случае будет опираться на то соображение здравого смысла, что порядок изложения часто отражает последовательность событий и каузаль­ную связь между ними, что гамбургеры могут быть причиной плохого само­чувствия и т.п. Эту импликатуру можно отменить, добавив, что Джон почув­ствовал себя плохо не из-за гамбургера. Критику Грайсом этого и других якобы имеющих место различий между формальной логикой и логикой есте­ственного языка можно подытожить сформулированной им модифицирован­ной бритвой Оккама: «Не следует умножать смыслы без необходимости»9.

И, наконец, в качестве седьмого пункта лишь обозначим, ибо это очень обширная тема, еще один важный результат в исследованиях Грайсом язы­ка. Он касается вопроса об отношении между семантикой и прагматикой. Как известно, классическое различение синтаксиса (отношение между зна­ками и способы образования одних знаков из других), семантики (значение знаков) и прагматики (разнообразные аспекты использования знаков) в изу­чении знаковых систем было введено Ч. Моррисом. Грайс же показал, что граница между семантикой и прагматикой не столь однозначна и проста. С одной стороны, отнеся значения, вкладываемые говорящими, и импликату­ры к области прагматики, он указал на факт тесного взаимодействия между семантическими и прагматическими аспектами языка. С другой стороны, объ­явив значение, вкладываемое говорящим, базовым, он по сути редуцировал

9 Grice H.P. Studies in the Way of Words. P. 47.

семантику к прагматике. В результате во многом благодаря его усилиям прагматика, куда аналитическими философами «сметалось» все, что не имеет отношения к проблеме значения, а потому являлось второстепенным и недо­стойным внимания, превратилась в интенсивно развивающуюся и перспек­тивную область исследования.

Возвратимся теперь к статье «Значение». При всей ее видимой простоте не так-то легко «расшифровать» содержащиеся в ней идеи. Возможно, это связано с тем, что с момента ее написания прошло немало времени; возмож­но, объяснением служит тот факт, что задуманная как доклад перед колле­гами, которые хорошо погружены «в тему», она скудна на разъяснения. О некоторых важных вещах говорится как бы «вскользь», полунамеком, ви­димо, потому что для тогдашней аудитории они были вполне очевидными. В связи с этим будет уместно дать некоторые пояснения по ее содержанию.

Грайс начинает свою статью с указания двух основных способов упо­требления глагола «означать» (или «значить») в нашей повседневной языко­вой практике, поясняя их с помощью двух групп примеров. Эти два способа употребления он характеризует как «естественный» и «неестественный» смыслы этого глагола. Возможно, это не лучший выбор названия, но Грайс имеет в виду лишь то, что при одном способе употребления данный глагол выражает естественную, как правило, каузальную связь (например, между корью и пятнышками на коже как ее симптомом), а при другом – отсутствие такой связи (например, между тремя звонками колокольчика и заполнением автобуса пассажирами). Именно наличие или отсутствие естественной свя­зи лежит в основе отмечаемых им различий между двумя способами упо­требления глагола «означать». Так, необходимый характер естественной связи объясняет, почему связываемые глаголом «означать» явления не могут не сопровождать друг друга (при наличии соответствующих пятнышек на коже у человека не может не быть кори, поэтому если они имеют место, можно сделать вывод о кори). Отсутствие же естественной связи ответ­ственно за то, что неестественное значение должно быть привнесено или приписано, а стало быть, должен быть совершающий это действие агент.

Попутно Грайс делает два замечания по поводу введенного им различе­ния естественного и неестественного значения. Во-первых, он отмечает, что при всех их различиях неестественное значение вполне может быть произ­водным от естественного значения. Набросок объяснения, как неестествен­ное значение могло бы возникнуть на основе естественного, он даст позже в статье «Еще раз о значении» («Meaning Revisited»). Основная его идея со­стоит в том, что некоторые непроизвольные действия человека, имеющие естественное значение (например, непроизвольно издаваемый стон как про­явление боли), могут им имитироваться. Так, человек может намеренно застонать, скажем, с целью обмана, чтобы внушить окружающим мысль об испытываемой им боли. Согласно Грайсу, переход к неестественному значению происходит тогда, когда человек намеренно стонет, но окружаю­щие воспринимают его стон не как свидетельство обмана, а как основание считать, что он испытывает боль.

Во-вторых, Грайс указывает на преимущество его различения есте­ственного и неестественного значения перед традиционным различением естественных и конвенциональных знаков. Здесь, по-видимому, он неявно ссылается на теорию знаков Ч.С. Пирса. При этом Грайс приводит на первый взгляд странное основание – по сути, он утверждает, что слова не являются

знаками, хотя и имеют неестественное значение. Однако это утверждение мо­жет показаться странным лишь философам и лингвистам, но отнюдь не про­стым людям, которые скорее отнесут к знакам буквы, запятые, точки и т.п., но не слова, а Грайс в своем исследовании ориентируется именно на повседнев­ное словоупотребление.

После этого Грайс переходит к обсуждению центрального для него во­проса – что представляет собой неестественное значение? Свою задачу он видит в том, чтобы проанализировать это понятие. При этом он использует определенную технику концептуального анализа, которая к середине ХХ в. стала набирать популярность среди аналитических философов и которая предполагала поиск необходимых и достаточных условий для наличия фе­номена, выражаемого понятием. Таким образом, цель Грайса – сформулиро­вать условия, необходимые и достаточные для приписывания кому-либо или чему-либо неестественного значения. Поиск такого рода условий, как пра­вило, осуществляется через рассмотрение разных конкретных случаев и от­бор среди них тех, в которых эти условия выполнены. Решение же о том, присутствует ли анализируемый феномен в том или ином конкретном слу­чае, часто принимается не на основе четко сформулированных критериев, а согласно интуитивным представлениям того, кто проводит анализ.

Следует сказать, что Грайс трактует неестественное значение довольно широко и поэтому в его примерах претендентами на этот вид значения вы­ступают не только языковые выражения, но и многие другие вещи (картины, жесты и т.п.), которые можно использовать для передачи некоторого «сооб­щения». Более того, для всех видов такого рода сообщений он использует термин «высказывание» (utterance).

Вначале Грайс подвергает критике анализ понятия значения, предло­женный Ч.Л. Стивенсоном в его книге «Этика и язык», опубликованной в 1944 г. Идея Стивенсона была довольно проста. Допустим, некто А при­держивается мнения р, например мнения о том, что Джон нечестный чело­век, и произносит предложение s, чтобы сообщить об этом другим людям. Мы можем утверждать, что предложение s имеет значение р, если выполне­ны следующие два условия: (1) мнение р имеет тенденцию побуждать А произнести s, и (2) произнесение s человеком А имеет тенденцию вызывать у слушающих появление мнения р. Грайс называет эту теорию Стивенсона каузальной и формулирует два контрпримера, чтобы показать ее несостоя­тельность. В этих контрпримерах соблюдены оба указанных условия, но это не обеспечивает наличия значения. Так, в примере с человеком, надеваю­щим фрак, чтобы идти на бал, присутствуют обе каузальные зависимости: знание о том, что он идет на бал, побуждает человека надеть фрак (ибо на балу все мужчины должны быть во фраках), в то же время увиденный окружающими человек во фраке, побуждает их к мысли, что он идет на бал. Однако, считает Грайс, мы не вправе утверждать, что, надевая фрак, чело­век вложил в это свое действие какое-либо значение. Мы совершаем разно­образные действия, по которым окружающие люди могут сформировать о нас множество разных мнений, но отсюда не следует, что каждое наше действие есть передаваемое нами сообщение. Более того, если добавить к двум перечисленным условиям, как это делает Стивенсон, уточнение о том, что данный знак (надетый фрак) используется в коммуникации, т.е. для со­общения чего-либо, то получившееся определение будет содержать пороч­ный круг.

Отвергнув каузальный подход, Грайс предлагает другую стратегию, в ос­нове которой лежит идея намерения: чтобы приписать (неестественное) зна­чение какому-либо действию человека, он должен иметь намерение сооб­щить что-то другим людям этим своим действием. Именно такое намерение отсутствовало в примере с фраком. На первый взгляд эта идея выглядит на­столько очевидной, что трудно заподозрить в ней какой-либо «потенциал» для философского прояснения природы значения. Однако Грайс сумел вы­светить в ней некоторые важные аспекты, которые послужили основой для нового философского взгляда на значение. Более того, его попытка приме­нить «эту интуитивно правдоподобную идею и придать ей серьезную фило­софскую трактовку оказала колоссальное влияние на исследование лингви­стического значения в последние 50 лет»10.

Итак, какие же новые идеи высказал Грайс? Во-первых, он показал (на примере сфабрикованной улики на месте убийства), что одного намере­ния сообщить что-либо еще недостаточно. Нужно еще, чтобы те, кому чело­век намеревается своим действием что-либо сообщить, распознали это его намерение. Таким образом, для факта означивания чего-либо необходимо коммуникативное взаимодействие, в которое и говорящие, и слушающие вносят свою лепту. Но и этого еще недостаточно, поэтому, во-вторых, Грайс делает вывод, что распознание слушающими намерения говорящего сооб­щить им что-либо само должно входить в намерения говорящего. Тем са­мым он высказывает ту идею, что в коммуникации людей задействованы особые намерения, которые в последующем станут называть «коммуника­тивными». О специфике этих намерений я скажу ниже.

И наконец, отмечу третий, ключевой, пункт в анализе Грайсом понятия значения. Разъяснению именно этого пункта он посвящает наибольшее ко­личество примеров. Его мысль состоит в том, что для наличия (неестествен­ного) значения важно, чтобы только само высказывание говорящего, а не что-либо еще, служило основанием для формирования у слушающих опреде­ленного мнения, которое и выражает «считанное» ими значение. Так, в при­мере с фотографией, на которой запечатлена сцена, свидетельствующая о неверности жены некоего м-ра Х, действию человека, показавшего эту фо­тографию м-ру Х, еще нельзя приписать неестественное значение, ибо м-ру Х достаточно одной этой фотографии, чтобы поверить в неверность жены, и здесь неважно, распознает он намерение того, кто ему ее покажет, или нет. В самой фотографии содержится уже свидетельство неверности жены м-ра Х. Другое дело, если человек покажет м-ру Х нарисованную им карти­ну с той сценой. В этом случае сама картина не может быть свидетельством неверности жены м-ра Х, поэтому единственным основанием для того, что­бы он в это поверил, служит распознаваемое им намерение говорящего со­общить ему об этом. Возможно, он не сочтет это серьезным основанием, однако же, именно это значение он «считает» в поступке человека, показав­шего ему картину.

Как свидетельствуют примеры Грайса, предметом его анализа выступа­ет тот вид неестественного значения, которое возникает в конкретных слу­чаях высказывания и которое в последующем он назовет значением, вкла­дываемым говорящим. Именно его он считает базовым и на его основе определяет другой вид неестественного значения, которое характеризует как значение предложения, безотносительное ко времени его произнесения.

10 Chapman S. «Meaning»: Philosophical Forebears and Linguistic Descendants. P. 59.

Свои пояснения я хотела бы завершить небольшим комментарием о ком­муникативных (или, как их еще называют, грайсовских) намерениях. Нуж­но сказать, что текст статьи дает повод для их двоякой трактовки: как «ре­флексивных» (или самореференциальных) и как «итеративных» намерений. В первом случае предполагается, что говорящий имеет одно намерение, ко­торое включает в себя, как часть своего содержания, то, что слушающие распознают это намерение, приняв во внимание тот факт, что его распозна­ние ими включено в намерение говорящего. В случае итеративной трактов­ки говорящий имеет, по меньшей мере, два намерения – намерение сооб­щить что-то и второе намерение, касающееся того, чтобы первое намерение было распознано. Как показали дальнейшие исследования11, если коммуни­кативные намерения трактовать как итеративные, это приводит к неоправ­данному усложнению формулировок необходимых и достаточных условий для приписывания значения и, более того, грозит регрессом в бесконечность.

Однако трактовка коммуникативных намерений как рефлексивных так­же сталкивается с определенной трудностью – так называемым рефлек­сивным парадоксом. Этот парадокс состоит в следующем: поскольку для распознания рефлексивного намерения говорящего слушающие должны распознать и включенное в его содержание намерение, касающееся его рас­познания ими, то получается, что слушающие заранее должны знать это коммуникативное намерение с тем, чтобы его распознать, т.е. их вывод о том, какое намерение, а стало быть, и какое значение приписать говоря­щему, будет содержать в себе круг. Грайс упоминает этот парадокс в своей статье, но отрицает возможность его возникновения в проведенном им ана­лизе. Прав он или нет, вопрос непростой, породивший в свое время немало споров12.

Впрочем, специфика коммуникативных намерений и рефлексивный пара­докс далеко не единственные аспекты теории значения Грайса, вызвавшие жаркие споры среди его последователей, критиков и комментаторов. По­сле публикации «Значения» последовал вал работ, в которых авторы изоб­ретали все более изощренные контрпримеры и предлагали усовершенство­ванные формулировки. Однако вряд ли стоит в этом видеть свидетельство несостоятельности проведенного Грайсом анализа. Видимо, нужно согла­ситься с Дж. Сёрлом, отметившим, что многие наши понятия «не имеют абсолютно несокрушимых необходимых и достаточных условий… Но осо­знание неточности наших понятий… не должно приводить нас к отказу от самого философского анализа; скорее, следует сделать вывод, что опре­деленные виды анализа, особенно анализ необходимых и достаточных условий, вероятно, включают (в разной степени) идеализацию анализируе­мого понятия»13. Контрпримеры могут не опровергать проведенный ана­лиз, а указывать лишь на необходимость объяснить, что в них отклоняется от парадигмального случая. Вместе с тем, главное, нужно помнить, что прежде всего благодаря Грайсу на стыке философии, лингвистики и психо­логии возникла новая интенсивно развивающая сфера исследований – со­временная прагматика.

11 См., к примеру: Strawson P.F. Intention and Convention in Speech Acts // Philosophical Re­view. 1964. Vol. 73. P. 439‒604; Schiffer S. Meaning. Oxford, 1972.

12 См.: Bach K. Grice // Philosophy of Language: Key Thinkers. L., 2011. P. 185‒186.

13 Searle J. Speech Acts: An Essay in the Philosophy of Language. Oxford, 1969. P. 55.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Пол Грайс

Значение*

Рассмотрим следующие предложения:

«Эти пятнышки на коже означают (означали) корь».

«Эти пятнышки на коже ничего не значили для меня, но для доктора они озна­чали корь».

«Нынешний бюджет означает, что у нас будет трудный год».

(1) Я не могу сказать: «Эти пятнышки на коже означали корь, но у него не было кори», как не могу и сказать: «Нынешний бюджет означает, что у нас будет трудный год, но у нас не будет трудного года». Таким образом, в случаях, вроде приведенных выше, из х означал, что р, и х означает, что р, следует р.

(2) Я не могу на основании «Эти пятнышки на коже означают (означали) корь» заключить, «какое значение вкладывается (вкладывалось) в эти пятныш­ки на коже»1; например, я не вправе сказать: «В эти пятнышки на коже вклады­вается (вкладывалось) то значение, что у него корь». Равным образом я не могу вывести из утверждения о нынешнем бюджете заключение: «В нынешний бюд­жет вкладывается то значение, что у нас будет трудный год».

(3) Я не могу на основании «Эти пятнышки на коже означали корь» прийти к заключению о том, что тот или иной человек вкладывал в эти пятнышки та­кое-то и такое-то значение. То же самое, mutatis mutandis2, верно и для предло­жения о нынешнем бюджете.

(4) Ни один из вышеприведенных примеров нельзя переформулировать таким образом, чтобы за глаголом «означает» следовало предложение или выражение в кавычках. Так, «Эти пятнышки на коже означали корь» нельзя переформулировать как «Эти пятнышки на коже означали “корь”» или «Эти пятнышки на коже означали: “у него корь”».

(5) Вместе с тем, для всех этих примеров можно найти близкую по значе­нию формулировку, начинающуюся со слов: «Тот факт, что…»; например, «Тот факт, что у него были эти пятнышки на коже, означает, что у него была корь»

* Перевод выполнен по изданию: Grice H.P. Meaning // Philosophical Review. 1957. Vol. 66. P. 377‒388. Публикуется с разрешения издателя. – Прим. пер.

1 Английское выражение «what is (was) meant by those spots» было бы естественней и корректней перевести как «то, что имеется (имелось) в виду под этими пятнами» или «то, что подразумевается (подразумевалось) под этими пятнами», однако в этой статье важно, чтобы английским словам «mean», «meaning» и производным от них соответ­ствовали однокоренные русские аналоги, поэтому вместо «подразумевать», «иметь в виду» в переводе будет использоваться выражение «вкладывать значение», хотя, увы, оно будет усложнять и делать довольно неуклюжими некоторые грамматические кон­струкции. – Прим. пер.

2 Mutatis mutandis (лат.) – изменив то, что требует изменения, т.е. с необходимыми измене­ниями, поправками. – Прим. пер.

и «Тот факт, что нынешний бюджет таков, каков он есть, означает, что у нас бу­дет трудный год».

Теперь сопоставим вышеприведенные предложения со следующими:

«Эти три звонка в колокольчик означают, что автобус заполнился пассажирами».

«Замечание: “Смит не смог бы жить без своей благоверной”3 означало, что Смит считает свою жену незаменимой».

(1) Я могу произнести первое из этих предложений и затем сказать: «Но на самом деле автобус не заполнился пассажирами – кондуктор ошибся»; и я могу произнести второе предложение, а затем продолжить: «Но на самом деле Смит бросил ее семь лет назад». Таким образом, здесь х означает, что р, и х означал, что р, не влечет р.

(2) Я могу из первого предложения вывести утверждение о том, «какое зна­чение вкладывается (вкладывалось)» в звонки колокольчика, а из второго – утверждение о том, «какое значение вкладывается (вкладывалось)» в процити­рованное замечание.

(3) Я могу на основании первого предложения сделать заключение, что кто-то (а именно кондуктор) вложил или, во всяком случае, должен был вло­жить в звонки то значение, что автобус заполнился пассажирами, и я могу сде­лать аналогичное заключение и в отношении второго предложения.

(4) Первое предложение можно переформулировать таким образом, чтобы после глагола «означает» следовало выражение в кавычках, т.е. «Эти три звонка в колокольчик означают: “автобус наполнился пассажирами”». То же самое мож­но проделать и со вторым предложением.

(5) Если перефразировать первое предложение, как «Тот факт, что коло­кольчик прозвенел три раза, означает, что автобус заполнился пассажирами», то они не будут совпадать по значению. И то, и другое предложение могут быть истинными, но они не имеют, даже приблизительно, одного и того же значения.

Когда выражения «означает», «означает что-то», «означает, что» использу­ются так, как они использованы в первом наборе предложений, я буду называть смысл, в котором они употреблены, естественным (natural) смыслом рассмат­риваемых выражений. Когда же эти выражения используются так, как они ис­пользованы во втором наборе предложений, я буду называть смысл, в котором они употреблены, неестественным (nonnatural) смыслом рассматриваемых вы­ражений. Я буду использовать аббревиатуру «означаетNN» для обозначения не­естественного смысла.

Я предлагаю, ради удобства, включить также в число естественных смыс­лов глагола «означать» («mean») тот смысл, что представлен в предложениях вида («А намеревается (намеревался) сделать то-то и то-то (посредством х)»4 («A means (meant) to do so-and-so (by x)»), где А – это человек, субъект действия. И наоборот, как показывают предыдущие примеры, я включаю в число неесте­ственных смыслов глагола «означает» любой его смысл, встречаемый в предло­жениях вида «А вкладывает (вкладывал) такое-то значение в х» или «А вклады­вает (вкладывал) в х то значение, что…». (Это звучит слишком жестко, но служит лишь в качестве образца.)

3 В английском оригинале этого предложения «Smith couldn’t get on without his trouble and strife» используется не переводимое на русский язык выражение из рифмованного сленга кокни «trouble and strife», обозначающее жену.

4 Английский глагол mean имеет и значение «намереваться». – Прим. пер.

Я не хочу сказать, что все смыслы, в которых мы употребляем глагол «озна­чать», могут быть легко и бесспорно отнесены к одной из выделенных мной групп; но я думаю, что в большинстве случаев мы, по крайней мере, очень рас­положены уподоблять наше употребление глагола «означать» какому-то одному (из указанных двух) смыслов. В связи с этим встает вопрос: Что еще можно сказать о различии между случаями, в которых данный глагол употребляется в естественном смысле, и случаями, когда он употребляется в неестественном смысле? Тот факт, что мы задаемся этим вопросом, конечно же, не может запре­тить нам попытаться объяснить «значениеNN» с помощью того или иного есте­ственного смысла «означать».

Думаю, именно к этому вопросу о различии между естественным и неесте­ственным значением обращаются те, кого интересует различие между «есте­ственными» и «конвенциональными» знаками. Но я считаю свою формулиров­ку лучше. Ибо не все, что может иметь значениеNN, является знаком (например, слова не являются) или является конвенциональным знаком в обычном понима­нии (например, определенные жесты); да и некоторые вещи, имеющие есте­ственное значение, не являются знаками того, что они означают (ср. пример о нынешнем бюджете).

Вначале я хотел бы кратко рассмотреть и отвергнуть в качестве ответа на вопрос: «Что такое значениеNN?» то, что я называю ответом каузального типа. Так, мы могли бы, в духе Ч.Л. Стивенсона5, предложить такое определе­ние: чтобы х что-то означалNN, х должен иметь (выражаясь нестрого) тенденцию порождать в слушающих некоторую установку6 (когнитивную или какую-либо иную) и иметь также ту тенденцию, чтобы говорящий был побуждаем этой же установкой, при условии, что эти тенденции зависят от «сложного процесса обусловливания, сопровождающего использование этого знака в коммуника­ции»7. Ясно, что это не годится.

(1) Давайте рассмотрим, можно ли квалифицировать как имеющее значе­ниеNNвысказывание, относящееся к дескриптивному или информативному виду, когда соответствующая установка является, стало быть, когнитивной, на­пример установкой «считать» («верить» – believe). (Я использую «высказыва­ние» как нейтральное слово, применимое к любому претенденту на значениеNN; оно заключает в себе удобную двойственность «действия-объекта»). Несомнен­но, многие люди имеют склонность надевать фрак, когда они собираются идти на бал, а также не вызывает сомнений и то, что многие люди, увидев кого-то во фраке, заключат, что этот человек собирается идти на бал. Убеждает ли это нас в том, что надетый человеком фрак означаетNN, что он собирается на бал (или вообще что-либо означаетNN)? Очевидно, что нет. И здесь не поможет ссылка на уточняющее выражение «зависит от сложного процесса обусловлива­ния…». Если это выражение означает лишь, что люди в каком-то смысле обуча­ются данной реакции на увиденный надетый фрак или ее приобретают, то это не исключает нынешний случай из числа имеющих значениеNN. Но если всерьез отнестись ко второй части уточняющего выражения («сопровождающего ис­пользование этого знака в коммуникации»), то становится очевидным, что по­добное объяснение значенияNN содержит в себе круг. Мы могли бы с тем же

5 Stevenson C.L. Ethics and Language. New Haven, 1944. Ch. 3.

6 Речь идет о пропозициональных установках, выражаемых такими глаголами, как «счи­тать, что…», «надеяться, что…», «хотеть, чтобы…» и т.п. – Прим. пер.

7 Ibid. P. 57.

успехом сказать: «Х имеет значениеNN, если Х используется в коммуникации», что само по себе верно, хотя и ничего не проясняет.

(2) Если этого недостаточно, то отметим следующую трудность, – по сути, думаю, ту же самую трудность, что признает и сам Стивенсон: как можно при таком подходе избежать, к примеру, необходимости утверждать, что «Джон высок ростом» является частью значения высказывания «Джон атлет», ведь если сказать кому-нибудь, что Джон атлет, то этот человек будет склонен думать, что Джон высок ростом. Стивенсон прибегает здесь к ссыл­ке на лингвистические правила, а именно упоминает правило-рекоменда­цию, согласно которому «атлеты могут быть невысокими». Это все равно, что сказать: правила нам не запрещают говорить о «невысоких атлетах». Но почему же нам это не запрещается? Не потому что это не является грам­матической ошибкой и не потому что это не звучит невежливо и т.п., но, по-видимому, потому что это не лишено смысла (или, если это очень сильное утверждение, потому что этим не нарушаются никакие семантические пра­вила для рассматриваемого выражения). Но, похоже, мы вновь получаем круг в определении. Более того, мы могли бы спросить, почему, если здесь правомерно прибегнуть к правилам, чтобы отличить означаемое от подра­зумеваемого, этого не было сделано ранее, к примеру, в случае стонов, при рассмотрении которых Стивенсон исходно и ввел уточняющее выражение о зависимости от обусловливания.

Еще один недостаток каузальной теории изложенного нами вида состо­ит, видимо, в том, что даже если мы примем ее, как таковую, она снабдит нас лишь анализом утверждений о стандартном, или привычном, значении «знака». В ней не предусматривается, как следует разбирать утверждения о том, какое значение конкретный говорящий или пишущий человек прида­ет знаку в конкретном случае (которое вполне может расходиться со стан­дартным значением знака). Непонятно к тому же, как можно было бы адап­тировать эту теорию, чтобы она это предусматривала. Можно даже пойти дальше в критике каузальной теории, утверждая, что в ней игнорируется тот факт, что (привычное) значение знака нужно объяснить с помощью значе­ния, которое, по сути, в этот знак вкладывают (или должны вкладывать) те, кто его использует в конкретных ситуациях. Стало быть, последнее значение, оставляемое каузальной теорией без объяснения, фактически носит фунда­ментальный характер. Я с одобрением отношусь к этой более радикальной критике, хотя и осознаю, что она спорна.

Я не буду рассматривать какие-либо другие теории «каузальных тенден­ций». Подозреваю, что ни одна такая теория не способна избежать трудностей, аналогичных тем, что я обрисовал, не утрачивая при этом полностью права счи­таться теорией данного типа.

Теперь же я испробую другую, надеюсь, более перспективную стратегию. Если мы сможем разъяснить значение выражений:

«х означалNN то-то (в конкретном случае)»

«х означалNN, что так-то и так-то (в конкретном случае)»

«А вложил то-то как значениеNN в х (в конкретном случае)»

«А вложил в х как значениеNN то, что так-то и так-то (в конкретном случае)»,

тогда есть основания ожидать, что это поможет нам разъяснить

«х означаетNN (безотносительно ко времени) то-то (что так-то и так-то)»

«А вкладывает в х как значениеNN то-то (что так-то и так-то)»,

а также объяснить выражения «означает то же самое, что и», «понимает», «вле­чет» и т.п. Давайте на время представим себе, что нам приходится иметь дело только с информативными или дескриптивными высказываниями.

В качестве первого предположения примем, что «х означалNN то-то» было бы истинно, если бы в намерения того, кто произнес х, входило бы склонить тех, кто его слушает, к некоторому мнению; тогда сказать, каким было это мне­ние, значило бы сказать, что же именно х означалNN. Это не годится. Я могу оставить носовой платок, принадлежащий В, рядом с местом убийства с тем, чтобы склонить детектива к мысли, будто В является убийцей; но мы вряд ли могли бы утверждать, что носовой платок (или то, что я там его оставил) что-то означалNN или что я своим поступком передал значениеNN, что В – убийца. Ясно, что мы должны, по крайней мере, добавить следующее: чтобы иметь значени­еNN,, х не только должно быть «произнесено» с намерением вызвать определен­ное мнение, но также и тот, кто произносит х, должен хотеть, чтобы его слуша­тели распознали стоящее за его высказыванием намерение.

Это уже лучше, но еще недостаточно. Рассмотрим следующие случаи:

(1) Ирод преподносит Саломее голову Иоанна Предтечи на блюде.

(2) Почувствовав слабость, ребенок обратил к матери свое лицо, чтобы она увидела его бледность (надеясь, что она сама сделает вывод и поможет).

(3) Я оставляю фарфоровую вещицу, разбитую дочерью, на видном месте, что­бы ее заметила жена.

Здесь представлены случаи, удовлетворяющие условиям, которые мы сфор­мулировали для значенияNN. Например, Ирод хотел, чтобы Саломея поверила в смерть Иоанна Крестителя, и, несомненно, хотел также, чтобы Саломея распо­знала его намерение заставить ее поверить в смерть Иоанна Крестителя. То же самое можно сказать и в отношении других случаев. Тем не менее я не думаю, что мы вправе были бы утверждать, что здесь мы имеем случаи значенияNN.

По сути, нам нужно установить, в чем состоит различие между такими, к примеру, выражениями, как «намеренно и открыто поставить кого-то в извест­ность» и «рассказать», а также «заставить кого-то подумать» и «рассказать».

Вероятно, выход состоит в следующем. Сравним два таких случая:

(1) Я показываю м-ру Х фотографию, на которой м-р Y проявляет неподобаю­щую фамильярность в отношении миссис Х.

(2) Я рисую картину, на которой м-р Y ведет себя указанным образом, и пока­зываю ее м-ру Х.

На мой взгляд, следует отвергнуть, что в случае (1) фотография (или мой показ ее м-ру Х) вообще что-либо означаетNN. Вместе с тем, я утверждаю, что в случае (2) картина (или ее создание и показ) означаютNN что-то (а именно что м-р Y был неподобающе фамильярен) или, по крайней мере, что я вложил в нее то значениеNN, что м-р Y был неподобающе фамильярен. В чем же состоит раз­личие между этими двумя случаями? Несомненно, что в случае (1) распознание м-ром Х моего намерения поставить его в известность, что между м-ром Yи миссис Х что-то происходит, в незначительной степени имеет отношение к по­рождаемому этой фотографией действию. Фотография вызвала бы у м-ра Х, по меньшей мере, подозрения в отношении миссис Х, даже если бы я не по­казал ее ему, а просто случайно оставил бы ее в его комнате; и я (как предъяви­тель фотографии) вполне бы это осознавал. Но воздействие, производимое моей картиной на м-ра Х, будет разным в зависимости от того, будет ли он считать,

что в мои намерения входило сообщить ему что-то (заставить его поверить во что-то) о миссис Х или же я просто что-то машинально нарисовал или по­пытался создать произведение искусства.

Но если принять это объяснение, мы, похоже, оказываемся перед другой трудностью. Ибо рассмотрим теперь случай нахмуривания бровей. Если я хму­рю брови спонтанно, как следствие естественного хода вещей, то смотрящий на меня человек вполне может воспринять мои нахмуренные брови как есте­ственный знак недовольства. Но если я хмурю брови намеренно (чтобы сооб­щить о своем недовольстве), то вполне можно ожидать, что смотрящий на меня человек – при условии, что он распознает мое намерение, – по-прежнемуза­ключит, что я недоволен. Разве не следует нам в таком случае утверждать, что, поскольку нельзя ожидать какой-либо разницы в реакции смотрящего на меня человека в зависимости от того, считает ли он мой нахмуренный вид спонтан­ным или выражающим намерение что-то сообщить, мои (намеренно) нахмурен­ные брови не имеют никакого значенияNN? Думаю, эта трудность преодолима, ибо хотя обычно намеренно нахмуренные брови могут иметь тот же самый эф­фект (заставлять верить в мое недовольство), что и спонтанно нахмуренные брови, они имеют этот эффект только при условии, что слушающие восприни­мают их как выражение намерения сообщить о недовольстве. Таким образом, если мы исключим распознание намерения, сохранив все другие обстоятельства (включая распознание того, что нахмуренный вид является намеренным), то этим нарушается или устраняется способность нахмуренных бровей порождать опре­деленное мнение.

Вероятно, мы можем следующим образом суммировать все то, что необхо­димо, чтобы Авложил какое-либо значение в х. А должен иметь намерение вы­звать с помощью х у слушающих какое-то мнение, и он должен также хотеть, чтобы его высказывание было распознано как выражающее это намерение. Но эти намерения не являются независимыми; распознание входит в намере­ния А, ибо оно играет определенною роль в порождении соответствующего мнения, и, если распознание не состоится, что-то пойдет не так и в реализации намерений А. Более того, желание А, чтобы распознание сыграло эту роль, ду­маю, предполагает, что А допускает вероятность того, что оно сыграет эту роль; А не расценивает как неизбежное заключение о том, что у слушающих будет со­здано соответствующее мнение независимо от того, будет ими распознано или нет стоящее за его высказыванием намерение. Короче говоря, вероятно, мы мо­жем сказать, что «А вложил то-то как значениеNN в х» приблизительно эквива­лентно «А произнес х с намерением вызвать определенное мнение благодаря распознанию этого намерения». (Может показаться, что это содержит рефлек­сивный парадокс, но в действительности это не так.)

Теперь, видимо, настало время отбросить допущение, что мы имеем дело только со случаями «информирования». Давайте для начала рассмотрим не­сколько примеров побудительных и квазипобудительных высказываний. У меня в комнате находится очень жадный человек, и я хочу, чтобы он поскорее ушел; поэтому я бросаю в окно купюру достоинством в один фунт. Имеет ли здесь ме­сто какое-либо высказывание со значениемNN? Нет, потому что в том, как я себя повел, в мои намерения не входило распознание им моей цели, состоящей в том, чтобы каким-то эффективным способом добиться его ухода. Это анало­гично случаю с фотографией. Однако если бы я указал ему на дверь или слегка подтолкнул его, тогда мое поведение можно было бы расценить как образую­щее высказывание со значениемNN, именно потому, что распознание им моего

намерения входило в мои намерения ускорить его уход. Вот еще пара случаев: (1) полицейский, останавливающий машину тем, что встает на пути ее движе­ния, и (2) полицейский, останавливающий машину взмахом руки.

Или возьмем случай другого рода – если я в качестве экзаменатора завали­ваю студента, я вполне могу вызвать у него стресс, возмущение или чувство унижения, а если я к тому же мстителен по натуре, это воздействие может вхо­дить в мои намерения, и я даже могу хотеть, чтобы он распознал это мое наме­рение. Но я не склонен полагать, что это мое поведение в отношение студента что-либо означалоNN. Однако если я толкну кого-нибудь на улице, я склонен от­нести это происшествие к случаям со значениемNN, и, на мой взгляд, это связано с тем фактом, что у меня нет оснований ожидать, что данный человек испытает стресс (возмущение, унижение), если только он не распознает моего намерения вызвать у него такую реакцию. (Ср. если бы мой колледж прекратил выплачи­вать мне зарплату, я обвинил бы их в том, что они меня уничтожили; если бы они урезали ее на один фунт, я мог бы обвинить их в том, что они меня уни­зили; при промежуточных урезываемых суммах я, вероятно, не знал бы, что сказать.)

Видимо, теперь мы можем сделать следующие обобщения.

(1) «А вложил значениеNN в х» (приблизительно) эквивалентно «А намере­вался произнести х, чтобы произвести некоторое воздействие на слушающих посредством их распознания этого его намерения». К этому можно добавить, что, спрашивая, какое значение А вложил, мы просим описать это намеренное воздействие (хотя, конечно же, не всегда можно получить прямой ответ, содер­жащий придаточное предложение с союзом «что», например «мнение, что…»).

(2) «х означает то-то и то-то» (приблизительно) эквивалентно «Некто вло­жил значениеNNв х». Здесь снова возможны случаи, когда это не вполне работа­ет. Я склонен утверждать, что включение красного света на светофоре означа­етNN, что транспортные средства должны остановиться; но было бы очень неестественно говорить: «Некто (например, муниципалитет) вложил как значе­ниеNN во включение красного цвета то, что транспортные средства должны остановиться». Тем не менее, видимо, и здесь имеет место некоторая отсылка к чьим-то намерениям.

(3) «х означаетNN (безотносительно ко времени), что так-то и так-то» можно в первом приближении приравнять некоторому утверждению или дизъюнкции утверждений о том, что «люди» имеют намерение (с уточнениями о «распозна­нии») воздействовать с помощью х. Я еще скажу об этом несколько слов.

Подойдет ли любой вид намеренного воздействия или возможны случаи, когда воздействие является намеренным (с необходимыми уточнениями), а мы все же не склонны говорить о значенииNN? Допустим, я встретил очень необыч­ного человека, который после того, как я сказал ему, что буду издавать крякаю­щие звуки и хочу, чтобы он при этом краснел или испытывал физическое недо­могание, действительно, заслышав мои крякающие звуки (и, соответственно, распознав мое намерение), всякий раз краснел или ощущал недомогание. Склон­ны были бы мы тогда утверждать, что мои крякающие звуки что-либо значи­лиNN? Я так не думаю. Это указывает на следующий факт: чтобы х имело значе­ниеNN, намеренное воздействие должно быть чем-то таким, над чем слушающие в каком-то смысле осуществляют контроль, или распознавание стоящего за х намерения должно быть для слушающих «разумным основанием» (в некотором смысле этого слова), а не просто причиной. Может показаться, что здесь имеет место игра слов («разумное основание для веры» и «разумное основание для

действия»), но я не вижу в этом серьезного затруднения. Ибо хотя, с одной стороны, несомненно, вопросы о разумных основаниях для веры касаются имеющихся данных (evidence) и поэтому отличаются от вопросов о разумных основаниях для действия, тем не менее, с другой стороны, распознать намере­ние произнесшего описательное высказывание хчеловека и тем самым иметь основания считать, что так-то и так-то, по крайней мере, сходно с тем, чтобы «иметь мотив для» принятия того-то и того-то. «Решить, что…», видимо, вклю­чает в себя «решить сделать то-то» (и именно поэтому мы можем «отказываться верить», а также можем быть «вынужденными поверить».) (Случай, когда чело­века «толкают», нужно трактовать несколько иначе, ибо нельзя в каком-либо прямом смысле «решить» обидеться; но можно отказаться обижаться). Таким образом, это выглядит, как если бы намеренное воздействие должно было бы быть чем-то таким, что находится под контролем слушающих, или, по крайней мере, чем-то таким, что допускает подобный контроль.

Отмечу еще один момент, прежде чем перейти к возражениям. Думаю, из сказанного мной по поводу связи между значениемNN и распознаванием на­мерения следует, что (если я прав) только так называемое исходное намерение говорящего имеет отношение к значениюNNего высказывания. Ибо если я про­изношу х, имея намерение (с помощью распознания этого намерения) произве­сти воздействие Е, и хочу, чтобы это воздействие Е привело к дальнейшему воз­действию F, то, поскольку считается, что появление F зависит исключительно от Е, я не могу рассматривать воздействие F как хотя бы в малейшей степени зависящее от распознания моего намерения вызвать Е. Так, если я (скажем) имею намерение заставить человека сделать что-то, сообщая ему некоторую ин­формацию, нельзя рассматривать описание того, что я хочу, чтобы он сделал, как имеющее отношение к значениюNN моего высказывания.

Может возникнуть вопрос относительно моего употребления, довольно вольного, таких слов, как «намерение» и «распознавание». Я должен заявить, что не собираюсь насыщать нашу разговорную жизнь массой сложных психо­логических событий. Я не надеюсь разрешить ни одной философской голово­ломки о намерениях, но я хочу вкратце сказать о том, что никаких особых труд­ностей не вызывает мое употребление слова «намерение» в связи со значением. Во-первых, возможны случаи, в которых высказывание сопровождается или предваряется сознательным «планом» или явной формулировкой намерения (например, я заявляю, что собираюсь так-то употреблять х, или задаюсь вопро­сом, как «донести что-либо (до слушателей)»). Наличие подобного явного пла­на, очевидно, служит довольно сильным доводом в пользу того, что намерение (значение) говорящего является «спланированным»; хотя это не играет, на мой взгляд, решающей роли; например, говорящий, объявивший о своем намерении использовать известное выражение непривычным образом, может незаметно вернуться к его обычному употреблению. Нечто похожее имеет место и в не­лингвистических случаях: если мы спрашиваем человека, что он намеревается делать, заявленное им намерение нельзя сбрасывать со счетов; тем не менее,че­ловек может планировать выбросить письмо в мусорное ведро и все же относит его на почту; замахнувшись рукой, человек может «сдержаться» и сказать либо: «Я вовсе не имел намерения этого делать», либо: «Должно быть, вначале у меня промелькнуло такое намерение».

Явные формулировки лингвистических (или квазилингвистических) наме­рений, несомненно, довольно редки. При их отсутствии мы, по-видимому, опи­раемся на точно такие же критерии, какие мы обычно используем в случае

нелингвистических намерений. Считается, что говорящий намеревается пере­дать то, что обычно передается таким образом (или обычно входит в намерения быть переданным таким образом), и нам нужны хорошие основания, чтобы признать отклонение конкретного использования выражения от его обычного употребления (например, человек никогда не знал или забыл, как обычно упо­требляется данное выражение). Похожее происходит и в нелингвистических случаях: предполагается, что мы, как правило, хотим обычных последствий на­ших действий.

Опять же в случаях, когда, скажем, возникает сомнение, какую из двух или более вещей говорящий намеревается сообщить, мы склонны ссылаться на кон­текст его высказывания (лингвистический или какой-либо иной) и спрашивать, какая из альтернатив была бы релевантна другим его словам или действиям, или какое намерение в конкретной ситуации согласовывалось бы с определен­ной целью, которую он очевидно преследует (например, человек, который тре­бует «насос» на пожаре, не имеет в виду велосипедный насос). Нелингвистиче­ские параллели очевидны: именно контекст служит нам критерием, когда мы спрашиваем, почему человек, только что взявший в рот сигарету, сует руку в карман; релевантность очевидной цели служит критерием и при установле­нии, почему человек убегает от быка.

В некоторых лингвистических случаях мы можем позже спросить говоря­щего о том, с каким намерением он что-либо сказал, и в некоторых из этих слу­чаев (очень сложных – вроде тех, когда философа просят объяснить значение непонятного места в одном из его произведений), его ответ основывается не на том, что он помнит, а больше похож на принимаемое решение по поводу того, как следует понимать сказанное им. Я не могу найти для этого нелингвистиче­ских параллелей; но этот случай настолько особый, что, видимо, не вносит су­щественных различий.

Все это очевидно; но, безусловно, чтобы показать близкое сходство крите­риев оценивания лингвистических намерений с критериями оценивания нелинг­вистических намерений, нужно показать, что лингвистические намерения очень похожи на нелингвистические намерения.

Перевод с английского языка Л.Б. Макеевой

Список литературы

Грайс П. Логика и речевое общение / Пер. с англ. // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVI. М.: Прогресс, 1985. С. 217‒237.

Avramides A. Intention and Convention // Companion to the Philosophy of Language / Ed. by D. Hale, C. Wright. Oxford: Blackwell, 1998. P. 60‒86.

Bach K. Grice // Philosophy of Language: Key Thinkers / Ed. by B. Lee. L.: Continuum, 2011. P. 179‒198.

Chapman S. «Meaning»: Philosophical Forebears and Linguistic Descendants // Tneorema: Re­vista Internacional de Filosofia. 2007. Vol. 26. No. 2. P. 59‒75.

Grice H.P. Meaning // Philosophical Review. 1957. Vol. 66. P. 377‒388.

Grice H.P. Studies in the Way of Words. Harvard: Harvard University Press, 1989. 406 p.

McGinn C. Philosophy of Language. The Classics Explained. Cambridge (Mass.): The MIT Press, 2015. 240 p.

Meaning and Analysis. New Essays on Grice / Ed. by K. Petrus. L.: Palgrave Macmillan, 2010. 356 p.

Neale S. H.P. Grice (1913‒1988) // A Companion to Analytic Philosophy / Ed. by A.P. Mar­tinich, D. Sosa. Oxford: Blackwell, 2005. P. 254‒273.

Schiffer S. Meaning. Oxford: Oxford University Press, 1972. 184 p.

Searle J. Speech Acts: An Essay in the Philosophy of Language. Oxford: Oxford University Press, 1969. 203 p.

Soames S. Philosophical Analysis in the Twentieth Century. Vol. 2: The Age of Meaning. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2003. 504 p.

Strawson P.F. Intention and Convention in Speech Acts // Philosophical Review. 1964. Vol. 73. P. 439‒604.

What is meaning? Paul Grice’s answer

Appendix: Paul Grice. Meaning
(translated into Russian by Lolita B. Makeeva)

Lolita B. Makeeva

National Research University “Higher School of Economics”. 20 Myasnitskaya Str., Moscow, 101000, Russian Federation; e-mail: lmakeeva@hse.ru

The present paper discusses the ideas presented in Paul Grice’s groundbreaking paper ‘Meaning’ published in 1957. The ideas are examined in the perspective of Grice’s ma­ture, complete and elaborate approach to language. The following tenets are indicated as the main features of that approach: (1) though meaning and use are closely connected, they should not be identified; (2) the theory of meaning and language as a whole must be systematic and explanatory; (3) the meaning of linguistic expressions is explicated in terms of psychological states, first of all, in terms of intentions; (4) three kinds of meaning are distinguished: the meaning of a sentence, the uttered content (what is said), and speaker (utterer’s) meaning; (5) conversation is treated as a rational activity submit­ted to some general principles: to recognize the speaker intentions the audience makes a special kind of inference – implicatures; (6) natural languages has no special informal logic; (7) semantic and pragmatic aspects of language has no clear-cut boundary, they in­teract with each other. In discussing Grice’s article ‘Meaning’ a special attention is paid to three points: the difference between natural and non-natural meaning, the applied proce­dure of conceptual analysis (through identifying necessary and sufficient conditions for attributing non-natural (or speaker) meaning and the nature (reflexive or iterative) of speaker intentions which later were called ‘communicative’. Though Grice is commonly regarded to be a philosopher of ordinary language, his views on the character of meaning and conversation testify to the effect that he rejects some important principles of that philosophical school.

Keywords: meaning, language, conversation, communicative intention, implicature, prag­matics, semantics, philosophy of ordinary language

For citation: Makeeva, L.B. “Chto est’ znachenie? Otvet Pola Graisa” [What is mean­ing? Paul Grice’s answer], Filosofskii zhurnal / Philosophy Journal, 2020, Vol. 13, No. 4, pp. 69‒88. (In Russian)

References

Avramides, A. “Intention and Convention”, Companion to the Philosophy of Language, ed. by D. Hale and C. Wright. Oxford: Blackwell, 1998, pp. 60‒86.

Bach, K. “Grice”, Philosophy of Language: Key Thinkers, ed. by B. Lee. London: Continuum, 2011, pp. 179‒198.

Chapman, S. “‘Meaning’: Philosophical Forebears and Linguistic Descendants”, Theorema: Revista Internacional de Filosofia, 2007, Vol. 26, No. 2, pp. 59‒75.

Grice, H.P. “Meaning”, Philosophical Review, 1957, Vol. 66, pp. 377‒388.

Grice, H.P. “Logika i rechevoe obhchenie” [Logic and Conversation], Novoe v zarubejnoi lingvistike [The New in Foreign Linguistics], Vol. XVI. Moscow: Progress Publ., 1985, pp. 217‒237. (In Russian)

Grice, H.P. Studies in the Way of Words. Harvard: Harvard University Press, 1989. 406 pp.

McGinn, C. Philosophy of Language. The Classics Explained. Cambridge, Mass.: The MIT Press, 2015. 240 pp.

Neale, S. “H.P. Grice (1913‒1988)”, A Companion to Analytic Philosophy, ed. by A.P. Mar­tinich, D. Sosa. Oxford: Blackwell, 2005, pp. 254‒273.

Petrus, K. (ed.) Meaning and Analysis. New Essays on Grice. London: Palgrave Macmillan, 2010. 356 pp.

Schiffer, S. Meaning. Oxford: Oxford University Press, 1972. 184 pp.

Searle, J. Speech Acts: An Essay in the Philosophy of Language. Oxford: Oxford University Press, 1969. 203 pp.

Soames, S. Philosophical Analysis in the Twentieth Century, Vol. 2: The Age of Meaning. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2003. 504 pp.

Strawson, P.F. “Intention and Convention in Speech Acts”, Philosophical Review, 1964, Vol. 73, pp. 439‒604.