Юрий Владимирович Пущаев – кандидат философских наук, научный сотрудник философ­ского факультета. Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова. Россий­ская Федерация, 119991, г. Москва, Ленинские горы, д. 1; старший научный сотрудник. Ин­ститута научной информации по общественным наукам РАН. Российская Федерация, 117418, г. Москва, Нахимовский пр., д. 51/21; e-mail: putschaev@mail.ru

В статье ставится задача проанализировать, как творчество Достоевского восприни­малось и подавалось в советской идеологии и философии, каким он был, «совет­ский Достоевский». Вопреки довольно распространенным суждениям показывает­ся, что, несмотря на ограничения, речь о полном запрете или неиздании произведе­ний Достоевского никогда не шла, в том числе и в сталинские годы. Тогда издавали и отдельные произведения Достоевского, и даже собрания его сочинений. Пока­зано, как Достоевский присутствовал в школьной программе по литературе. Рас­сматривается восприятие творчества и идей Достоевского советскими вождями – В.И. Лениным и И.В. Сталиным. Делается вывод, что официальная идеологическая позиция в отношении Достоевского не была лишена динамики даже в сталинские годы. В целом можно выделить следующие факторы, которые советские идеологи в качестве положительных отмечали у Достоевского: это его якобы революционное прошлое, гуманизм Достоевского и его горячее сочувствие к униженным и оскорб­ленным, и великое мастерство его как художника и знатока тайн человеческой души. Рассматривается также восприятие творчества Достоевского советским фи­лософом Э.В. Ильенковым. Ставится задача дальнейшего исследования этого во­проса и у других советских творческих марксистов или публицистов-шестидесят­ников – Г. Лукача, М.А. Лифшица, Ю.Ф. Карякина и других.

Ключевые слова: советская идеология, советская философия, Достоевский, Ленин, Сталин

Для цитирования: Пущаев Ю.В. Советский Достоевский: Достоевский в совет­ской культуре, идеологии и философии // Философский журнал / Philosophy Journal. 2020. Т. 13. № 4. С. 102‒118.

Отношение Ф.М. Достоевского к социализму, эволюция его взглядов по это­му вопросу служат и, наверно, всегда будут служить предметом для дискус­сий, настолько многогранный и сложный характер они имеют.

С одной стороны, в истории русской мысли Достоевский является од­ним из самых глубоких критиков и обличителей радикальной революцион‐

ности. «Бесы», «Преступление и наказание», «Сон смешного человека» пред­ставляют собой литературно-философские вершины в плане критики социа­листической идеи. Однако, с другой стороны, Достоевский в молодости сам был симпатизантом социализма и фурьеризма, как член кружка Петрашев­ского чуть ли не подвергся смертной казни, отбыл 4 года на каторге, а потом еще несколько лет в армейской ссылке в Северном Казахстане. Представля­ется, что именно этими увлечениями молодости и связанными с этим жиз­ненными превратностями обусловлено его глубокое, на уровне метафизики, проникновение в логику и психологию революционеров, поскольку он отча­сти и на себе знал силу революционного соблазна (а соблазн всегда чем-то привлекает, потому что в него всегда в той или иной степени встроено и по­ложительное содержание, пусть и в искаженном виде). И поскольку он знал этот предмет отчасти и изнутри, он не мог его видеть в одном цвете, моно­хромно. Недаром, например, он пишет в «Дневнике писателя», что и сам при определенных условиях мог стать нечаевцем. «Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности». Также он пишет там, что «в моем романе “Бесы” я попытал­ся изобразить те многоразличные и разнообразные мотивы, по которым даже чистейшие сердцем и простодушнейшие люди могут быть привлечены к совершению такого же чудовищного злодейства. Вот в том-то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногда мерзавцем!»1.

Также присущая творчеству Достоевского критика крайностей социаль­ного и имущественного неравенства, бедственного положения бедняков при капитализме, когда с ними «делают что угодно», и его антибуржуазность в этом смысле предопределили то, что уже советская культура и официаль­ная идеология не только резко критиковали или замалчивали и искажали его взгляды, но и принимали и положительно оценивали отдельные стороны его творчества даже в самые ортодоксальные сталинские времена. Вообще судьба творчества Достоевского в советское время, то, какой образ оно при­нимало и как этот образ эволюционировал в советской идеологии и филосо­фии, в том числе у видных представителей так называемого творческого марксизма, – отдельная, непростая и очень интересная, многогранная тема. Каким он был, «советский Достоевский»?

Таким образом, отметим предварительно два пункта, которые играли важную роль в отчасти положительной рецепции фигуры и творчества До­стоевского в советской культуре: 1) его участие в кружке Петрашевского, арест и каторга, роль «старого революционера» (насколько молодой Досто­евский и правда был революционером или хотя бы симпатизировал револю­ционным настроениям, не миф ли подобные мнения, требует отдельного се­рьезного обсуждения); 2) сочувствие к обездоленным в его «неоцененных трудах для дальнейшего перевоспитания человечества».

1 Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1873 год // Достоевский Ф.М. Полное собрание со­чинений: в 30 т. Т. 21. Л., 1980. С. 131.

Достоевский в советской школе
и ленинском плане монументальной пропаганды

Тем не менее иногда встречаются суждения о якобы чуть ли не полно­стью запрещенном при Сталине Достоевском, о том, что его книги стали вы­ходить только после его смерти и XXсъезда, что в школах его стали препода­вать только в 1960-е гг., и т.д. В доказательство этого ссылаются, например, на известное свидетельство югославского коммуниста Милована Джиласа, которому Сталин в 1948 г. якобы сказал о Достоевском: «Великий писатель – и великий реакционер. Мы его не печатаем, потому что он плохо влияет на молодежь. Но писатель великий»2. Или, например, в своей мемуарной ста­тье публицист и писатель Юрий Карякин по поводу своей статьи «Достоев­ский, достоевщина и антикоммунизм», опубликованной в журнале «Пробле­мы мира и социализма» в 1963 г., говорит: «Весть об этой статье сразу разнеслась по Москве и Ленинграду, а потом докатилась и до провинции. Ведь статья эта, несмотря на то что в ней было много заградительных огово­рок, стала своего рода “амнистией” Достоевского на родине, где он был в те­чение десятилетий советской власти “запрещенным” писателем»3.

Однако эти и подобные им свидетельства и суждения не слишком соот­ветствуют реальным историческим фактам. Также, помимо прочего, контр­фактические уверения в том, что Достоевского не издавали в сталинское время, сбивают оптику и мешают увидеть важные черты в творчестве этого писателя, благодаря которым он стал приемлемым автором в советской куль­туре, важной фигурой и для советской идеологии. Поэтому важно знать, что Достоевского издавали в СССР даже в 1930‒1940-е гг. (его в этом смысле невозможно даже сравнивать с его идеологическим оппонентом К.Н. Леон­тьевым), пусть и в меньших масштабах, и говорили о нем тогда официаль­ные идеологи и авторы не только критически, но и комплиментарно, в поло­жительных тонах.

И правда, после завершения разного рода педагогических эксперимен­тов в советской школе Достоевский входит в литературную программу в се­редине 1930-х гг. В первом советском учебнике по литературе для 9-го года обучения 1935-го г. (авторы Г. Абрамович, Б. Брайнина и А. Еголин) глава о Достоевском занимала важное место между главами «Н.Г. Чернышевский» и «Л.H. Толстой»4. Однако, потом на полтора десятилетия отдельная глава о Достоевском все же исчезает из школьной программы. Более или менее развернутое возвращение к нему в школьном учебнике по литературе про­изойдет лишь в 1956 г. в учебнике по литературе для 9-го класса (авторы А.А. Зерчанинов, Д.Я. Райхин, 15-е издание). В учебнике подробно пере­сказывается и анализируется включенное в школьную программу то же «Преступление и наказание»: «Сила реалистической трактовки социальных противоречий эпохи капитализма, глубина и тонкость психологического анализа в произведении делают “Преступление и наказание” одним из вы­дающихся явлений русской и мировой литературы»5. Как пишет в связи

2 Джилас М. Беседы со Сталиным. М., 2002. С. 179.

3 Карякин Ю.Ф. Перемена убеждений // Знамя. 2007. № 11. С. 7.

4 Абрамович Г., Брайнина Б., Еголин А. Русская литература. Учебник для 9-го класса и сред­ней школы. М., 1935.

5 Зерчанинов А.А., Райхин Д.Я. Русская литература: Учебник для IX класса сред. школы. 15-е изд. М., 1956. С. 209.

с этим выводом Е.Р. Пономарев в главе «Достоевский и советская школа», «указание на “мировую литературу” не случайно: Достоевский теперь вос­принимается как часть государственного престижа СССР/России»6.

Но даже в тех же учебниках для 9-го класса по литературе в 1950 и 1954 гг. тех же авторов персонально Достоевскому отводилось две стра­ницы мелким шрифтом, где, в частности, по поводу «Преступления и нака­зания» отмечалось: «Несмотря на ложность, реакционность основной идеи, роман представляет собой замечательное явление в художественной литера­туре. Глубина психологического анализа и сила реалистической трактовки социальных противоречий эпохи капитализма делают роман одним из круп­нейших произведений мировой литературы»7.

Что же касается издания книг Достоевского в СССР, то по данным на но­ябрь 1981 г. (к столетию со дня смерти), его сочинения издавали 428 раз. Одни собрания его сочинений вышли 55 раз общим тиражом 6 млн 468 тыс. экзем­пляров. Суммарный тираж его изданий равнялся 34,5 млн книг8. Полное ака­демическое собрание сочинений в 30 томах, изданное тиражом в 200 тыс. эк­земпляров в 1972‒1990 гг., содержало в себе публицистические произведения писателя, письма, черновики, в которых в том числе глубоко и резко критико­валась революция и революционно-демократическая идеология.

Издавался Достоевский и в 1930‒50-е гг., хотя и мало. В 1926‒1930 гг. вышло его 13-томное собрание сочинений, тираж 10 000 экз.; в 1956‒1958 гг. – 10-томное собрание сочинений, тираж 300 000 экз. Стоит отме­тить, что перерыв между двумя собраниями сочинений составил почти 30 лет. Тем не менее в 1931 г. вышли избранные произведения в 1 томе под общей редакцией А. Луначарского, тираж 10 000 экз.; в 1946 г. – избранные произ­ведения в 1 томе, тираж 110 000 экз. В том числе минимум четырежды в со­ветское время издавался роман «Бесы», правда, лишь в составе собраний со­чинений (1927, 1957, 1974, 1982 гг.). Попытка выхода романа в издательстве «Academia» в 1935 г. отдельным изданием была остановлена на стадии сиг­нального экземпляра после фельетона в «Правде» литературного критика Д. Заславского с печально говорящим названием «Литературная гниль». Одна­ко интересно, что за выход «Бесов» высказался сам Максим Горький в своей статье в «Литературной газете» № 5 (496) от 24 января 1935 г. Наибольшим тиражом в 200 000 экземпляров «Бесы» при советской власти впервые выхо­дят в 30-томном полном академическом собрании издания «Наука» в 1974 г.

Что же касается отдельных произведений, то, например, «Бедные люди» издавались в 1927 (15 тыс.), 1930 (30 тыс.), 1947 (250 тыс.), 1951 (15 тыс.), 1954 (250 тыс.), 1955 гг. (100 тыс.)9

6 Пономарев Е.Р. Достоевский и советская школа // Достоевский и XX век. Т. 1. М., 2007. С. 609.

7 Зерчанинов А.А., Райхин Д.Я. Стражев В.И. Русская литература: Учебник для IX класса сред. школы. 13-е изд. М., 1954. С. 276.

8 Данные приводится отсюда: Мифы истории СССР. Запрещенный Достоевский. URL: http://wiki.istmat.info/%D0%BC%D0%B8%D1%84:%D0%BD%D0%B5_%D0%B8%D0%B7
%D0%B4%D0%B0%D0%BD%D0%BD%D1%8B%D0%B9_%D0%B4%D0%BE%D1%81%
D1%82%D0%BE%D0%B5%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9 (дата обраще­ния: 15.09.2020).

9 Российская национальная библиотека. Генеральный алфавитный каталог книг на русском языке (1725‒1998). URL: http://nlr.ru/e-case3/sc2.php/web_gak (дата обращения: 15.09.2020).

Достоевскому одному из первых советская власть установила памятник-монумент. Это предусматривалось так называемым ленинским планом мону­ментальной пропаганды (его замысел восходит к идее автора знаменитого «Города Солнце» Томмазо Кампанеллы). Уже 12 апреля 1918 г. Совет народ­ных комиссаров принял декрет «О памятниках республики», а 30 июля 1918 г. был утвержден список исторических деятелей, монументы которым предпо­лагалось установить. Всего в списке было 66 имен, и наряду с революционе­рами Спартаком, Бабёфом, Маратом, Робеспьером, Марксом, Желябовым и Перовой и т.д. там были великие русские писатели: Пушкин, Лермонтов, Толстой и Достоевский (всего 20 имен). Скульптор Меркуров предложил Моссовету изготовленные еще до Первой мировой статуи Достоевского, Тол­стого, а заодно и «Мысль». Забавно, что для памятника Достоевскому в каче­стве натурщика позировал певец А.Н. Вертинский. В первую годовщину Ок­тябрьской революции, 7 ноября 1918 г. памятник Достоевскому и скульптура «Мысль» были установлены и открыты в Москве на Цветном бульваре, обра­зовав друг с другом своеобразную пару.

Памятник Достоевскому был в числе первых двенадцати памятников из всех, предусмотренных ленинским планом монументальной пропаганды, и одним из немногих сохранившихся до наших дней. В 1936 г. он был пере­несен к зданию Мариинской больницы, в северном флигеле которой пи­сатель родился и жил до шестнадцати лет.

Советские вожди и Достоевский

Широко известны слова Ленина из письма Инессе Арманд про «Архи­скверное подражание архискверному Достоевскому»10, сказанные по поводу художественного романа украинского социалиста и литератора Винниченко.

Известны также резко неприязненные отзывы Ленина о Достоевском в передаче Н.В.Валентинова, бывшего большевика, потом ставшего мень­шевиком и разошедшегося с Лениным. Со слов Валентинова, оставившего о Ленине резкие нелицеприятные мемуары, Ленин относился к Достоевско­му как к «морализирующей блевотине». «Достоевского [Ленин] сознательно игнорировал… “На эту дрянь у меня нет свободного времени”…Прочитав “Записки из Мертвого дома” и “Преступление и наказание”, он “Бесы” и “Братьев Карамазовых” читать не пожелал. “Содержание сих обоих паху­чих произведений, – заявил он, – мне известно, для меня этого предостаточ­но… “Братьев Карамазовых” начал было читать и бросил: от сцен в мона­стыре стошнило… Что же касается “Бесов” – это явно реакционная гадость, подобная “Панургову стаду” Крестовского, терять на нее время у меня абсо­лютно никакой охоты нет. Перелистал книгу и швырнул в сторону. Такая ли­тература мне не нужна, – что она мне может дать?»11

Конечно, отношение Ленина к Достоевскому должно было быть пре­имущественно негативным. Для его личности и психологического склада, видимо, помимо неприемлемой для него антиреволюционности и религиоз­ности Достоевского, были чужды установка великого писателя на тонкий психологический анализ, пристальное внимание к раздвоенности и темным

10 Ленин В.И. Полное собрание сочинений: в 55 т. Т. 48. М., 1970. С. 294‒295.

11 Валентинов Н.В. Встречи с Лениным. Нью-Йорк, 1953. С. 85.

сторонам человеческой души. Однако не сгустил ли и Н.В. Валентинов краски (разумеется, не только в этом вопросе) как разочарованный бывший соратник и политический оппонент? Отношения в этом случае часто напо­минают отношения разведенных супругов, которые склонны видеть в своих бывших половинах лишь черные стороны и свойства. Ведь если взять в Пол­ном собрании сочинений Ленина упоминания о Достоевском, то мы там к некоторому удивлению найдем, помимо уже упомянутого «архискверного Достоевского» и еще одного негативного высказывания12, также два вполне нейтральных упоминания произведений Достоевского, причем одно из них – это ссылка на «Дневник писателя»13, а другая – на «Братьев Карамазо­вых»14, которых, если верить цитированию Валентинова, Ленин вообще не читал. Также Ленин как минимум дважды использует в своих сочинени­ях в положительном контексте выражение «униженные и оскорбленные»15, которое своим происхождением обязано роману Ф.М. Достоевского, и Ле­нин не мог этого не знать.

Поэтому, по нашему убеждению, следует все же оставить вопрос от­крытым, было ли отношение Ленина к Достоевскому тотально негативист­ским и бескомпромиссным, как это описано у Валентинова (к тому же Ва­лентинов воспроизводил разговоры более чем сорок лет спустя). Ведь есть также и другие свидетельства, согласно которым отношение Ленина к До­стоевскому было более сложным, не столь одноцветным:

Не забывайте, что Достоевский был приговорен к смертной казни. Над ним был произведен варварский обряд разжалования, а после объявлено, что Николай I «помиловал» его, сослав на каторжные работы…

Его «Записки из мертвого дома», отмечал Владимир Ильич, являются непревзойденным произведением русской и мировой художественной ли­тературы, так замечательно отобразившим не только каторгу, но и «мерт­вый дом», в котором жил русский народ при царях из дома Романовых…

Беспощадно осуждал Владимир Ильич реакционные тенденции творче­ства Достоевского. Вместе с тем Владимир Ильич не раз говорил, что До­стоевский действительно гениальный писатель, рассматривавший боль­ные стороны современного ему общества, что у него много противоречий, изломов, но одновременно – и живые картины действительности16.

Конечно, к роману «Бесы» Ленин не мог не относиться резко отрица­тельно. Вместе с тем, как свидетельствует тот же Бонч-Бруевич, Ленин так­же говорил, что в романе отражены события, «связанные с деятельностью не только С. Нечаева, но и М. Бакунина». И он считал делом уже критиков разобраться, что в романе относится к Нечаеву, а что к Бакунину.

Еще более интересно и значимо, что Достоевского внимательно читал второй главный советский вождь – И.В. Сталин. Правда, более закрытый и таинственный, чем Ленин, он вообще не оставил о Достоевском каких-
либо письменных или даже публичных высказываний за исключением не­скольких мемуарных свидетельств. Например, по воспоминаниям дочери

12 Ленин В.И. Полное собрание сочинений: в 55 т. T. 48. С. 226.

13 Ленин В.И. Полное собрание сочинений: в 55 т. Т. 29. М., 1969. С. 616.

14 Ленин В.И. Полное собрание сочинений: в 55 т. Т. 25. М., 1969. С. 45.

15 Ленин В.И. Полное собрание сочинений: в 55 т. Т. 8. М., 1967. С. 315; Т. 20. М., 1973. С. 221.

16 Бонч-Бруевич В.Д. Ленин о книгах и писателях (из воспоминаний) // Литературная газета. 1955. № 48 (3393). 21 апреля. С. 2.

Сталина Светланы Аллилуевой, тот однажды сказал ей, что Достоевский был «великий психолог». Вот что она пишет в одной из своих книг:

Отец не любил поэтического и глубоко психологического искусства. Я ни­когда не видела, чтобы он читал стихи, – ничего, кроме поэмы Руставели «Витязь в тигровой шкуре», о переводах которой он считал себя вправе су­дить. Не видела на его столе Толстого или Тургенева. Но о Достоевском он сказал мне как то, что это был «великий психолог». К сожалению, я не спросила, что именно он имел в виду – глубокий социальный психо­логизм «Бесов» или анализ поведения в «Преступлении и наказании»?

Наверное, он находил в Достоевском что-то глубоко личное для себя само­го, но не хотел говорить и объяснять, что именно. Официально в то время Достоевский считался писателем абсолютно «реакционным»17.

О личном неравнодушном и заинтересованном отношении Сталина к творчеству Достоевского мы также можем судить на основании его крат­ких пометок и замечаний на полях романов великого писателя. Стоит кстати отметить, что вопреки также устоявшимся мифам, Сталин был очень начи­танным человеком, постоянно занимавшимся самообразованием. Его личная библиотека насчитывала более 20 000 томов по самым разным отраслям зна­ния и культуры, от философии и литературы до военного дела и сельского хозяйства, и большинство книг были с пометками их владельца на полях18.

Исходя из того, что книги Достоевского Сталина действительно интере­совали, что он находил в них что-то важное для себя лично, мы можем су­дить о большой психологической личностной разнице между им и Лени­ным. Последний, например, никогда не стал бы убивать товарищей по партии и приписывать им заведомо невозможные предательские деяния. Ленин верил и хотел верить, что это никогда не понадобится, ему просто были не нужны и чужды разные психологические сложности и изломы.

На экземпляре «Братьев Карамазовых» из личной библиотеки Сталина нашли более 40 его пометок – подчеркиваний и кратких надписей на по­лях19. Судя по всему, именно этот роман (а не «Бесы» и не «Преступление и наказание») вызывал у Сталина наибольший интерес. Еще более удиви­тельно то, что большинство сталинских помет связано не с легендой о Ве­ликом инквизиторе и не со спорами Ивана Карамазова, а с образом старца Зосимы. Очень интересно, что он подчеркивает в книге слова старца Зоси­мы о деятельной любви как деле страшном и жестоком, требующем работы и выдержки, в отличие от любви мечтательной, которая «жаждет подвига скорого, быстро удовлетворимого и чтобы все на него глядели»20. Не толко­вал ли Сталин смысл и своей деятельности как проявления подобной люб­ви – «дела страшного и жестокого»?

Не менее примечательно то, что Сталин подчеркиванием реагирует и на следующее замечание старца Зосимы, когда тот, понаблюдав за шутов­ством Карамазова-отца, который пытался вывести из себя окружающих, вдруг говорит: «Не стесняйтесь, будьте совершенно как дома. А главное, не стыдитесь столь самого себя, ибо от сего лишь все и выходит»21. Карама‐

17 Аллилуева С.И. Один год дочери Сталина. М., 2014. С. 137.

18 Хейфец М. Неизвестный Сталин. URL: http://berkovich-zametki.com/Nomer49/Hejfec1.htm (дата обращения: 15.09.2020). См. там главу «Сталин в роли читателя книг».

19 Илизаров Б.С. Тайная жизнь Сталина. М., 2002. C. 411‒452.

20 Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 14. Л., 1976. С. 54.

21 Там же. С. 40.

зов, потрясенный его прозорливостью, отвечает, что он действительно ис­пытывает подобные чувства.

«Главное, самому себе не лгите», – говорит чуть позже Зосима старше­му Карамазову. Сталин специально отмечает и эти слова, причем дальше в романе сказано: «Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушаю­щий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не разли­чает, стало быть входит в неуважение и к себе, и к другим. Не уважая же ни­кого, перестает любить, а чтобы, не имея любви, занять себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям, и доходит совсем до скотства в по­роках своих, а все от беспрерывной лжи и людям и себе самому. Лгущий себе самому прежде всех и обидеться может»22. Можно предположить, что для Сталина острой была проблема правды, отделения лести, в том числе внутренней, от того, что есть на самом деле.

Сталин подчеркивает и следующую фразу Зосимы: «Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы»23. Считал ли он сам себя счастливым или нет?

Также, судя по всему, с повышенным вниманием Сталин читал главу романа «Неуместное собрание», в которой происходит спор о взаимоотно­шениях церкви и государства. Участниками спора, с одной стороны, стали монахи, а с другой – Иван Карамазов и либеральный помещик Миусов. Ста­лин, в частности, специально выделяет слова Паисия: «Не церковь обраща­ется к государству, поймите Вы это. То Рим и мечта и его… А напротив, го­сударство обращается в церковь, исходит от церкви и становится церковью на всей земле… От Востока звезда сия воссияет»24.

Конечно, вопрос, почему Сталин подчеркнул именно эти слова и видел ли он в реалиях строимого им государства некий отзвук данных задушев­ных идей Достоевского, дает большой простор для предположений и даже спекуляций и остается открытым.

Поворот к Достоевскому в годы войны

Важно знать, что в годы войны в русле квазиконсервативного сталин­ского разворота к русским национально-культурным традициям отношение к Достоевскому со стороны официальных идеологов также стало значитель­но мягче. В нем стали замечать больше положительных моментов, подчер­кивать, что он был великий русский писатель. Характерный пример подоб­ного рода – статья одного из сталинских идеологов Ем. Ярославского «Достоевский против немцев» в журнале «Большевик» в 1942 г.25

Статья главного официального безбожника СССР о русском религиоз­ном писателе и мыслителе в военном номере ведущего теоретического орга­на ЦК ВКП(б) в разгар Сталинградской битвы производит необычное впе­чатление, потому что находится среди статей, посвященных исключительно разным аспектам идущей тогда ожесточеннейшей войны с гитлеровской Германией. До Достоевского ли тогда было? Впрочем, и в этой статье был

22 Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. С. 41.

23 Там же. С. 51.

24 Там же. С. 62.

25 Ярославский Е.М. Федор Михайлович Достоевский против немцев // Большевик. 1942. № 16. С. 38‒45.

актуальный посыл, продиктованный войной, – отстоять Достоевского от ис­толкования его в угодном фашистской идеологии духе:

Его отказ от идеалов его молодости встречен был резко критически пере­довой частью русского общества, всегда признававшей за Достоевским большое и своеобразное литературное дарование. Но Достоевский был и остается, со всеми его недостатками, глубоко русским писателем, кото­рый любил свой народ. Напрасно пытаются теперь фашисты использовать его для своих человеконенавистнических, гнусных целей26.

Один из посылов статьи Ярославского – защитить Достоевского от зва­ния антисемита:

Подлые гитлеровцы извлекли из произведений гениального, но больного писателя – Ф. Достоевского – его случайное высказывание о евреях. Гит­леровцы пытаются представить его антисемитом. И при жизни Достоев­ского ему бросали этот упрек, на который Достоевский отвечал…

Дальше Емельян Ярославский-Губельман побивает гитлеровцев цитата­ми из самого Достоевского и заключает:

Читатель видит, что уж не так трудно разоблачить гнусные попытки гитле­ровцев «взять себе за компанию» Ф.М. Достоевского в их человеконена­вистнической, подлой, противонародной пропаганде, в их попытках натра­вить одну нацию на другую. Для того чтобы каждую в особенности ослабить и уничтожить поодиночке27.

В целом резюме статьи следующее:

Достоевский любил русский народ, о счастье которого он по-своему меч­тал, хотя и шел к этому счастью неверными путями, хотя голос его неред­ко фальшивил. Ничего общего не имеет этот русский писатель с гнусными палачами из гитлеровской банды28.

Тем не менее во второй половине 1940-х гг., с началом борьбы с космо­политизмом и идеологического ужесточения, официальная оценка твор­чества Достоевского становится более отрицательной и строгой. Вот как знаменитый «и примкнувший к ним» Дмитрий Шепилов (зав. отделом про­паганды и агитации ЦК ВКП(б) в конце 1940-х, потом главный редактор га­зеты «Правда» и даже министр иностранных дел, участник «антипартийной группы Молотова – Маленкова – Кагановича») передает полученную им через А.А. Жданова от Сталина официальную послевоенную оценку-уста­новку творчества Достоевского. Это интереснейший фрагмент воспомина­ний Шепилова, стоит привести его целиком:

…Жданов говорил примерно следующее:

«Вчера товарищ Сталин обратил внимание на то, что в выходящей новой литературе очень односторонне, а часто и неправильно, трактуется вопрос о творчестве и социологических взглядах Федора Достоевского. Достоев­ский изображается только как выдающийся русский писатель, непревзой­денный психолог, мастер языка и художественного образа. Он действи­тельно был таким. Но сказать только это – значит подать Достоевского очень односторонне и дезориентировать читателя, особенно молодежь (курсив мой. – Ю.П.).

26 Ярославский Е.М. Федор Михайлович Достоевский против немцев. С. 39.

27 Там же. С. 40.

28 Там же. С. 43.

Ну, а общественно-политическая сторона творчества Достоевского? Ведь он написал не только “Записки из мертвого дома” или “Бедные люди”. А его “Двойник”? А знаменитые “Бесы”? Ведь “Бесы” и написаны были для того, чтобы очернить революцию, злобно и грязно изобразить людей революции преступниками, насильниками, убийцами; поднять на щит лю­дей раздвоенных, предателей, провокаторов.

По Достоевскому, в каждом человеке сидит “бесовское”, “содомское” на­чало. И если человек – материалист, если он не верит в Бога, если он (о ужас) социалист, то бесовское начало в нем берет верх, и он становится преступником. Какая гнусная и подлая философия (курсив мой. – Ю.П.). Да и Раскольников – убийца – является порождением философии Достоев­ского. Ведь “Бесы” только по своей грязно-клеветнической форме оттал­кивали либералов. А философия в “Преступлении и наказании” по суще­ству не лучше философии “Бесов”.

Горький не зря называл Достоевского “злым гением” русского народа. Правда, в лучших своих произведениях Достоевский с потрясающей си­лой показал участь униженных и оскорбленных, звериные нравы власть имущих. Но для чего? Для того, чтобы призвать униженных и оскорб­ленных к борьбе со злом, с насилием, тиранией? Нет, ничуть не бывало. Достоевский призывает к отказу от борьбы, к смирению, к покорности, к христианским добродетелям. Только это, по Достоевскому, и спасает Россию от катастрофы, которой он считал социализм.

А наши литераторы кропят творчество Достоевского розовой водицей и изображают его чуть ли не социалистом, который только и ждал Ок­тябрьской революции. Но это же прямая фальсификация фактов. Разве не известно, что Достоевский всю жизнь каялся в своих “заблуждениях моло­дости” и замаливал своих грехи – участие в кружке Петрашевского? Чем замаливал? – поклепами на революцию, рьяной защитой монархии, церк­ви, всяческого мракобесия.

Товарищ Сталин сказал, что мы, конечно, не собираемся отказываться от Достоевского. Мы широко издавали и будем издавать его сочинения. Но наши литераторы, наша критика должны помочь читателям, осо­бенно молодежи, правильно представлять себе, что такое Достоевский (курсив мой. – Ю.П.)»29.

Таким образом, мы видим, во-первых, что личное отношение Сталина к творчеству Достоевского заметно отличалось от официального, но каким именно оно было и что в нем особенно привлекало его внимание, мы можем строить лишь предположения разной степени обоснованности. И, во-вто­рых, официальная идеологическая позиция в отношении Достоевского была достаточно динамичной даже в сталинские годы. Но и в пору наиболее су­рового отношения к великому писателю речь о запрете произведений До­стоевского никогда не шла.

В целом можно выделить следующие факторы, которые советские идео­логи в качестве положительных отмечали у Достоевского: 1) его якобы ре­волюционное прошлое; 2) гуманизм Достоевского и его горячее сочувствие к униженным и оскорбленным 3) великое мастерство его как художника и знатока тайн человеческой души.

До этого мы говорили в основном о восприятии Достоевского в советской идеологии. Между тем восприятие и рецепция творчества Достоевского в ори­гинальной советской философии было более тонким, интеллектуально глубо­ким и дифференцированным. К этой обширной теме мы сейчас и переходим.

29 Шепилов Д.Т. Непримкнувший. М., 2001. С. 93‒94.

Творческие советские философы о Достоевском:
«Достоевский как тоже зеркало русской революции»

Творчество Достоевского явилось важным предметом осмысления у це­лого ряда представителей так называемого творческого советского марксиз­ма, философов и публицистов: это, в частности, Э.В. Ильенков, М.А. Лиф­шиц, Г. Лукач и др. Достоевский был важной фигурой для публициста-шестидесятника и литературоведа Ю.Ф. Карякина, который свои работы о Достоевском понимал как способ борьбы со сталинизмом (такой акценти­рованно идеологический способ прочтения Достоевского неизбежно приво­дил к сильному упрощению и снижению уровня анализа).

Был, конечно, и не совсем советский Достоевский: в советское время вышли очень яркие работы, не вписывающиеся в тогдашние господствовав­шие идеологические каноны, или, точнее, стоявшие скорее вне их. Я имею в виду, конечно, М.М. Бахтина с его знаменитыми «Проблемами поэтики До­стоевского» и Я.Э. Голосовкера с его работой «Достоевский и Кант». Анализ этого круга авторов в рамках нашей темы – отдельная важная задача.

Интересно и, очень вероятно, о многом говорит то, что наиболее та­лантливые и самостоятельно думающие творческие философы-марксисты (Лукач, Ильенков, Лифшиц) начинали писать работы о Достоевском, но пре­имущественно так их и не закончили, оставив за редкими исключениями лишь наброски к намечавшимся статьям и книгам. Так, Ильенков начал пи­сать статью о Достоевском, но так и не закончил ее. Лукач еще до револю­ции, в 1914‒1915 гг., будучи атеистом, но еще не коммунистом, тоже пы­тался писать книгу о Достоевском, но она также осталась в рукописных набросках. М.А. Лифшиц в 1960-е гг. задумывает книгу о Достоевском, но и она остается незаконченной, преимущественно лишь в разрозненных за­мечаниях и слишком кратких, порой очень трудных для истолкования и по­нимания высказываниях.

Почему Достоевский в каком-то смысле не давался ищущей марксист­ской мысли? Можно предположить, она так и не смогла найти убедительные до конца даже для нее самой аргументы, опровергающие кричащие нрав­ственные парадоксы и мысли Достоевского, имевшие полемически заост­ренную антиреволюционную направленность. Достоевский показывал обо­ротную, темную сторону революционности, революционного радикализма и нигилизма. Ее, представленную Достоевским, пытались в советской фи­лософии как-то объяснить, «отобъяснить» (explain away), списать на мелко­буржуазный радикализм и казарменный коммунизм, на незрелость обще­ственных условий России второй половины XIX в. и т.д., но законченного убедительного ответа не получалось. Этот революционный прыжок, пара­докс или квазипарадокс – антигуманная политика во имя гуманизма – оправдать при всех стараниях не получалось, и он продолжал тревожить со­весть философов революции.

Рассмотрим здесь, как суть философско-литературного и идеологиче­ского творчества Достоевского понимал Э.В. Ильенков. Вот фрагмент из его пока так и не опубликованных материалов к статье о Достоевском, обнаро­дованный А.Г. Новохатько:

…Когда Ленин говорил, что «Россия выстрадала марксизм», то Достоев­ский – одна из фракций этого спектра страданий («ад интеллектуальный»). Вообще весь Достоевский – это трагедия незрелой формы социализма.

Да, социализма, преломленного через судьбу и психику мелкой буржуазии, – слоя, составившего в 1917 году 90% революционной массы, а в 1860‒
70-х гг. – 100%.

Достоевский тоже зеркало русской революции – и именно со стороны ее трагичности, связанной с участием тех сил, которые, вообще-то говоря, в социализм были втянуты помимо своей воли.

«Страдания» – без них ничего нельзя выстрадать. Но очень легко само страдание превращается в культ: “Этика горячего сердца”. Конечно же, это нелегкое дело вспоминать о высших принципах гуманизма в момент штыковой атаки.

Достоевский поэтому жив до тех пор, пока социализм будет связан с наси­лием, с кровью, со страданием30.

Из этого интереснейшего фрагмента выходит, во-первых, что Ильенков отчасти оправдывает критику революции у Достоевского, раз он говорит, что тот был тоже зеркалом русской революции. Социализм, говорит Иль­енков, в годы Достоевского преломлялся через судьбу и психику мелкой буржуазии, которая в 1860‒70-е гг. вообще составляла, как он говорит, 100% «революционной массы». Возможно, что это было одной из причин, почему ильенковская статья не была закончена – она могла и не пройти цен­зуру. Ведь получается, что Достоевский был отчасти прав в критике тог­дашних революционеров! И поэтому он вечно должен оставаться участни­ком диалога, разговора, пока «социализм будет связан с насилием, с кровью, со страданием».

Во-вторых, мы видим, что и для Ильенкова имеют значение те нрав­ственные ценности, которые отстаивал и Достоевский, раз он провозглаша­ет их «высшими принципами гуманизма» и говорит о трудной задаче помнить их и во время штыковой атаки. Однако, видимо, такую память о них, если она начинает мешать идти в атаку, он считал уже напрасным культом, идущим от чувства, а не от разума.

Надо учитывать, что Ильенков не считал нужным отказываться от само­го понятия нравственности, отделяя его от морали вслед за Гегелем31. До­стигнуть истинно нравственного состояния человечества, сделать человека действительно нравственным – это и есть для него задача и цель, предназна­чение коммунизма. То, что для него «подлинные требования нравственно­сти», «действительно высокая нравственность», «подлинно нравственный облик человека» имели силу императива, можно прочитать в его книге «Об идолах и идеалах», в последней главе «И, наконец, мораль». Однако нравственность отдельно взятого человека по гегельянцу и марксисту

30 Новохатько А.Г. Об Э.В. Ильенкове // Ильенков Э.В. Диалектика абстрактного и конкрет­ного в научно-теоретическом мышлении. М., 1997. С. 6‒7.

31 «В этом смысле и надо понимать Ленина, когда он поддерживает тезис, звучащий для ушей обывателя странно, что в “марксизме… нет ни грана этики”. Тот, кто старается тол­ковать этот тезис в том смысле, будто Ленин вообще против этики, против нравствен­ности или морали, ровно ничего не понимает ни в этике, ни в ленинизме. Тезис Ленина значит одно: марксизм, как научное понимание истории и законов человеческой жизнеде­ятельности, не может опираться в своих планах и программах на абстрактно-общие мо­ральные критерии, не может возлагать на мораль задачу, которую она все равно решить не в состоянии, задачу создать подлинно человеческую, коммунистическую нравственность.

Ленин говорит вслед за Марксом: если вы всерьез хотите создать высокую нравствен­ность, о которой тысячи лет бесплодно мечтали самые лучшие, самые добрые и благо­родные умы человечества, то позаботьтесь о том, чтобы “сделать обстоятельства человеч­ными”» (Ильенков Э.В. Об идолах и идеалах. Киев, 2006. С. 273‒274).

Ильенкову зависит от общественных условий, общественного целого. Хоти­те сделать человека человечным – сначала сделайте человечными обстоя­тельства. А сделать их таковыми, по марксизму, может лишь общественная революция, которая невозможна без насилия.

Правда, он одновременно говорит о том, что еще только предстоит «со­здать подлинно человеческую, коммунистическую нравственность». С ком­мунистической точки зрения все имеющиеся исторические варианты нрав­ственности еще своего рода недонравстенность, и неслучайно тут разделение морали и нравственности. Однако какие деформации при этом революцион­ном подходе несет нравственность – тема столь обширная и столь часто дис­кутировавшаяся, что в данном случае оставим ее за рамками данной статьи.

Зададим другой вопрос: что именно, по Ильенкову, отражал Достоев­ский? Что, собственно, он имел в виду, назвав его вслед за Толстым зеркалом русской революции? То, что революция в принципе невозможна без насилия, крови и страданий и Достоевский ярко это выразил? Или то, что Досто­евский отразил, что через необходимость этих крови и страданий не может перешагнуть психология и душа мелкого буржуа, помимо своей воли втяну­того в социализм и лишенного пролетарской твердости, из-за чего он и впа­дает в «культ горячего сердца»? Или, напротив, что мелкий буржуа своей мелкобуржуазностью и псевдореволюционным радикализмом чрезмерно увеличивает эту долю страданий и крови? К сожалению, опубликованный ильенковский фрагмент из его набросков к статье о Достоевском слишком мал, чтобы мы могли ответить на эти вопросы и выбрать предпочтительный вариант.

Достоевский, Ильенков и Леонтьев

Насколько автору данной статьи известно, в опубликованных работах Ильенков лишь однажды упоминает Достоевского, а именно, в статье «Иде­ал», написанной для Философской энциклопедии. Несмотря на краткость этого упоминания, его смысл и контекст весьма показательны. Идеал, гово­рит Ильенков, есть представление об итоговом совершенстве человеческого рода. Ильенков пишет, что «согласно Канту, идеал как состояние достигну­того совершенства человеческого рода, представляемое нами уже сегодня, характеризуется полным преодолением всех противоречий между индиви­дом и обществом, т.е. между индивидами, составляющими общество (род)»32. Одновременно Ильенков с гегельянско-марксистских позиций резко крити­кует концепцию нравственного самоусовершенствования личности, с его слов выработанную в немецкой классической философии Кантом и Фихте, поскольку тогда идеал, если его понимать как личное нравственное совер­шенствование, делается принципиально недостижим, словно линия гори­зонта. И Ильенков пишет, широко объединяя под одной рубрикой самых разных мыслителей вплоть до Толстого и Достоевского:

Впоследствии эта идея «нравственного самоусовершенствования» как един­ственного пути человечества к идеальному состоянию вошла в арсенал всех антиреволюционных концепций (например, религиозно-этического учения Л. Толстого, Ф. Достоевского, Ганди и далее – вплоть до учений

32 Ильенков Э.В. Идеал // Ильенков Э.В. Философия и культура. М., 1991. С. 204.

современных правых социалистов). Этот идеал направлен одним острием против всякой формы «неравенства» человека человеку, другим – против революционного пути упразднения этого неравенства. Революция, как акт насилия, с точки зрения этого идеала выглядит так же, как «безнравствен­но-кровавый» акт; с точки зрения нравственного императива он ничуть не лучше того состояния, против которого он направлен.

Гегель, глубоко понявший бессилие этого «прекраснодушного» идеала, сравнил последователей идеи нравственного самоусовершенствования с бла­городнейшим человеком, который боится обнажить меч в борьбе против порока, опасаясь, что он может быть «испачкан» кровью врага. В итоге меч остается, правда, чистым, но только потому, что он никому не грозит…33

Далее в своей статье Ильенков подчеркивает, что логический фундамент этой концепции – теория чистого разума, главный постулат которой – запрет на противоречие. Но Гегель, говорит Ильенков, чтобы показать достижимость общественного идеала, «разрушает оба постулата кантовской философии (за­прет противоречия и категорический императив) с позиции историзма». Про­тиворечие, по Гегелю и Ильенкову, и есть подлинная действительность, ее суть, а его отсутствие – лишь иллюзия разума, а никакой не идеал:

История показывает, что вовсе не запрет противоречия и не категорический императив были тем идеалом, к которому изначально стремилась история человечества. Напротив, движущей силой развития духа в теории всегда было противоречие. Стало быть, не запрет, а наличие противоречия явля­ется формой и законом реального развивающегося духа (мышления). <…> идеал знания и нравственности, который выдвигает Гегель против Канта, – это не застывшая мертвая «вещь», а «суть дела» – категория, диалектически противоречивая природа духа34.

Конечно, Ильенков тут судит слишком широкими мазками (может быть, в силу специфики жанра энциклопедической статьи), объединяя под одной рубрикой Канта, Фихте, Толстого, Ганди и Достоевского. Тем не менее, по­чему мы решили подробно пересказать данную аргументацию Ильенкова? Потому что если сфокусироваться в этом контексте и фрагменте собственно на Достоевском, то с некоторым удивлением можно вспомнить и увидеть, что критика Ильенкова определенными мотивами и аргументами схожа со знаменитой полемикой К.Н. Леонтьева в адрес Достоевского по поводу «розового христианства», имевшей место за 80 лет до этой статьи Ильенкова.

Во-первых, «пламенный реакционер» Леонтьев и не менее пламенный философ-коммунист Ильенков сошлись в критике идеала нравственного самоусовершенствования как нереалистического и утопического. Леонтьев в статье «О всемирной любви», в частности, говорит:

Демократический и либеральный прогресс верит больше в принудительную и постепенную исправимость всецелого человечества, чем в нравственную силу лица. Мыслители или моралисты, подобные автору «Карамазовых», на­деются, по-видимому, больше на сердце человеческое, чем на переустрой­ство обществ. Христианство же не верит безусловно ни в то, ни в другое – то есть ни в лучшую автономическую мораль лица, ни в разум собирательного человечества, долженствующий рано или поздно создать рай на земле35.

33 Ильенков Э.В. Идеал. С. 206.

34 Там же. С. 207‒208.

35 Леонтьев К.Н. О «всемирной любви» // Леонтьев К.Н. Полное собрание сочинений. Т. 9. СПб., 2000. С. 199.

Конечно, между ними в этом контексте есть и принципиальнейшие раз­личия, особенно что касается природы исповедуемых им идеалов. Для Леон­тьева такими идеалами были Господь Иисус Христос, Царствие Небесное и Православная Церковь, которая одной своей «стороной» является и зем­ным, социальным институтом. Ильенков же, тоже отрицая автономическую мораль лица как бессильную, все же верил, если говорить леонтьевскими словами, «в разум собирательного человечества, долженствующий рано или поздно создать рай на земле». Для него как материалиста и коммуниста по мировоззрению таким земным раем или трансцендентно-имманентным идеалом был коммунизм, создаваемый совпадением как сознательных дей­ствий рабочего класса, так и «назревшей в общественном организме массо­вой потребностью», «реальным движением» как «давлением реальных же, и прежде всего экономических противоречий».

Тем не менее пусть каждый по-своему, но оба они в своей критике До­стоевского настаивают на том, что противоречия неотделимы от земной дей­ствительности. У Леонтьева в противоречивой гармонии и борьбе противопо­ложных сил и начал и состоит поэзия и поэтика земной жизни. У Ильенкова в противоречии состоит вся «суть дела», суть действительности. Правда, нерешенной до конца в коммунистической философии марксизма была про­блема наличия противоречий при коммунизме. Будут ли они и тогда? Если нет, если коммунистическое общество будет лишено антагонистических про­тиворечий, как оно будет развиваться? Царство мировой гармонии, которое в христианстве выносится в радикально иную, трансцендентную область Царствия Небесного, в марксистской историософии понимается как пусть до­стигаемая скачком, но имманентная действительность. Но будут ли и там дей­ствовать диалектические законы, главный из которых – закон противоречия? Что на этот вопрос мог бы ответить Ильенков?

И во многом именно вокруг имманентизма, присущего и Достоевскому с его учением об окончательной мировой земной гармонии, которую якобы призван дать миру русский народ, в значительнейшей степени заключен тот интерес, который испытывал к творчеству Достоевского молодой венгерский философ Георг Лукач, пока не перешедший на коммунистические позиции, но уже находившийся на пути к ним. В том числе и примерно те убеждения, которые с ортодоксально-христианских позиций критиковал у Достоевского К.Н. Леонтьев – вера в земную всемирную гармонию и всемирное брат­ство, – были интересны молодому Лукачу. Обдумывание им разных сторон и разных идей из творчества Достоевского явилось важной вехой на этом его пути к большевизму и коммунизму, к тому, чтобы стать в XX в. одним из главных коммунистических философов. Но это уже тема следующей статьи.

Список литературы

Абрамович Г., Брайнина Б., Еголин А. Русская литература. Учебник для 9-го класса и сред­ней школы. М.: Учпедгиз, 1935. 200 с.

Аллилуева С.И. Один год дочери Сталина. М.: Алгоритм, 2014. 326 с.

Бонч-Бруевич В.Д. Ленин о книгах и писателях (из воспоминаний) // Литературная газета. 1955. № 48 (3393). 21 апреля. С. 2.

Валентинов Н.В. Встречи с Лениным. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. 370 с.

Джилас М. Беседы со Сталиным. М.: Центрполиграф, 2002. 222 с.

Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Л.: Наука, 1972‒1990.

Зерчанинов А.А., Райхин Д.Я. Русская литература: Учебник для IX класса сред. школы. 15-е изд. М.: Учпедгиз, 1956. 344 с.

Зерчанинов А.А., Райхин Д.Я. Стражев В.И. Русская литература: Учебник для IX класса сред. школы. 13-е изд. М.: Учпедгиз, 1954. 432 с.

Илизаров Б.С. Тайная жизнь Сталина. М.: Вече, 2002. 496 с.

Ильенков Э.В. Идеал // Ильенков Э.В. Философия и культура. М.: Политиздат, 1991. С. 204‒212.

Ильенков Э.В. Об идолах и идеалах. Киев: Час-Крок, 2006. 312 с.

Карякин Ю.Ф. Перемена убеждений // Знамя. 2007. № 11. С. 4‒55.

Ленин В.И. Полное собрание сочинений: в 55 т. 5-е изд. М.: Политиздат, 1967‒1975.

Леонтьев К.Н. О «всемирной любви» // Леонтьев К.Н. Полное собрание сочинений. Т. 9. СПб.: Владимир Даль, 2000. C. 186‒225.

Новохатько А.Г. Об Э.В. Ильенкове // Ильенков Э.В. Диалектика абстрактного и конкрет­ного в научно-теоретическом мышлении. М.: РОССПЭН, 1997. С. 3‒15.

Пономарев Е.Р. Достоевский и советская школа // Достоевский и XX век / Под ред. Т.А. Касаткиной. Т. 1. М.: ИМЛИ РАН, 2007. С. 612‒624.

Хейфец М. Неизвестный Сталин. URL: http://berkovich-zametki.com/Nomer49/Hejfec1.htm (дата обращения: 15.09.2020).

Шепилов Д.Т. Непримкнувший. М.: Вагриус, 2001. 400 с.

Ярославский Е.М. Федор Михайлович Достоевский против немцев // Большевик. 1942. № 16. С. 38‒45.

Soviet Dostoevsky:
Dostoevsky in Soviet culture, ideology, and philosophy

Yuriy V. Puschaev

Lomonosov Moscow State University. GSP-1 Leninskie Gory, Moscow, 119991, Russian Federa­tion; Institute of Scientific Information for Social Sciences of the Russian Academy of Sciences. 51/21 Nakhimovsky Ave., Moscow, 117418, Russian Federation; e-mail: putschaev@mail.ru

The article aims to analyze how Dostoevsky’s works were perceived and presented in the Soviet ideology and philosophy. Contrary to some commonly held views, it is shown that despite the restrictions, there was never any talk of a complete ban or non-publication of Dostoevsky’s works in the Soviet times including the Stalinist years. Indi­vidual works of Dostoevsky as well as collections of his works were actively published in those years. The author explores the presence of Dostoevsky in the school literature program as well as the perception of Dostoevsky’s legacy by the Soviet leaders – V. Lenin and J. Stalin. It is concluded that the official ideological position in relation to Dostoevsky was never devoid of dynamics even in the Stalinist years. Among the factors that Soviet ideologists noted as positive in Dostoevsky, the author identifies the following three: Dostoevsky’s allegedly revolutionary past, his humanism and fervent sympathy for the humiliated and offended, and his great skill of an artist and expert in the secrets of the human soul. The author also discusses the perception of Dostoevsky’s work by the Soviet philosopher E.V. Ilyenkov. The author sets the task of further research into the perception of Dostoevsky in the legacy of other creative Soviet Marxists and / or publicists of the sixties – G. Lukach, M.A. Lifshits, Yu. F. Karyakin, etc.

Keywords: Soviet ideology, Soviet philosophy, Dostoevsky, Lenin, Stalin, Ilyenkov

For citation: Puschaev, Y.V. “Sovetskii Dostoevskii: Dostoevskii v sovetskoi kul’ture, ideologii i filosofii” [Soviet Dostoevsky: Dostoevsky in Soviet culture, ideology, and
philosophy], Filosofskii zhurnal / Philosophy Journal, 2020, Vol. 13, No. 4, pp. 102‒118. (In Russian)

References

Abramovich, G., Brajnina, B. & Egolin, A. Russkaya literatura. Uchebnik dlya 9 klassa i sred­nej shkoly[Russian literature. Textbook for the 9th grade of secondary school]. Moscow: Uchpedgiz Publ., 1935. 200 pp. (In Russian)

Allilueva, S.I. Odin god docheri Stalina [One year of Stalin’s daughter]. Moscow: Algoritm Publ., 2014. 326 pp. (In Russian)

Bonch-Bruevich, V.D. “Lenin o knigah i pisatelyah (iz vospominanij)” [Lenin on books and writers (from memoirs)], Literaturnaya gazeta, 1955, No. 48(3393), 21 April, p. 2. (In Russian)

Dostoevsky, F.M. Polnoe sobranie sochinenij [Complete works], 30 Vols. Leningrad: Nauka Publ., 1972‒1990. (In Russian)

Dzhilas, M. Besedy so Stalinym [Conversations with Stalin]. Moscow: Centrpoligraf publ. 2002. 222 pp. (In Russian)

Hejfec, M. Neizvestnyj Stalin [The Unknown Stalin]. [http://berkovich-zametki.com/Nomer49/​Hejfec1.htm, accessed on 15.09.2020] (In Russian)

Ilenkov, E.V. “Ideal”, in: E.V. Ilenkov, Filosofiya i kul’tura [Philosophy and culture]. Moscow: Politizdat Publ., 1991, pp. 204‒212. (In Russian)

Ilenkov, E.V. Ob idolah i idealah [About idols and ideals]. Kiev: CHas-Krok Publ., 2006. 312 pp. (In Russian)

Ilizarov, B.S. Tajnaya zhizn’ Stalina [The secret life of Stalin]. Moscow: Veche Publ., 2002. 496 pp. (In Russian)

Karyakin, Yu.F. “Peremena ubezhdenij” [Change of beliefs], Znamya, 2007, No. 11, pp. 4‒55. (In Russian)

Lenin, V.I. Polnoe sobranie sochinenij [Complete works], 55 Vols, 5th ed. Moscow: Politizdat Publ., 1967‒1975. (In Russian)

Leontev, K.N. “O ‘vsemirnoj lyubvi’” [About ‘the world of love’], in: K.N. Leontev, Polnoe sobranie sochinenij [Complete works], Vol. 9. St. Peterburg: Vladimir Dal’ Publ., 2000, pp. 186‒225. (In Russian)

Novohatko, A.G. “Ob E.V. Ilenkove” [About E.V. Ilyenkov], in: E.V. Ilenkov, Dialektika ab­straktnogo i konkretnogo v nauchno-teoreticheskom myshlenii [Dialectics of the abstract and concrete in scientific and theoretical thinking]. Moscow: ROSSPEN Publ., 1997, pp. 3‒15. (In Russian)

Ponomarev, E.R. “Dostoevskii i sovetskaya shkola” [Dostoevsky and the Soviet School], Dostoevskii i XX vek[Dostoevsky and the XX century], ed. by T.A. Kasatkina, Vol. 1. Mo­scow: IMLI RAN Publ., 2007, pp. 612‒624. (In Russian)

Shepilov, D.T. Neprimknuvshij [Refrain from taking sides]. Moscow: Vagrius Publ., 2001. 400 pp. (In Russian)

Valentinov, N.V. Vstrechi s Leninym [The meetings with Lenin]. New York: Izdatel’stvo imeni Chekhova, 1953. 370 pp. (In Russian)

Yaroslavskii, E.M. “Fedor Mihajlovich Dostoevskij protiv nemcev” [Fyodor Mikhailovich Dostoevsky against the Germans], Bolshevik, 1942, No. 16, pp. 38‒45. (In Russian)

Zerchaninov, A.A. & Rajhin, D.Ya. Russkaya literatura: Uchebnik dlya IX klassa sred. shkoly [Russian literature. Textbook for the 9th grade of secondary school], 15th ed. Moscow: Uchpedgiz Publ., 1956. 344 pp. (In Russian)

Zerchaninov, A.A., Rajhin, D.Ya. & Strazhev, V.I. Russkaya literatura: Uchebnik dlya IX klassa [Russian literature. Textbook for the 9th grade of secondary school], 13th ed. Moscow: Uchpedgiz Pibl., 1954. 432 pp. (In Russian)