Поляков Дмитрий Борисович – кандидат философских наук. Забайкальский институт железно­дорожного транспорта, филиал Иркутского государственного университета путей сообщения. Российская Федерация, 672040, г. Чита, ул. Магистральная, д. 11; e-mail: poldmit89@mail.ru

Статья раскрывает политико-философское ядро современной анархистской мысли на примере такой ее теоретической вариации, как постанархизм. Органично вписы­ваясь в текущий леворадикальный дискурсивный контекст, постанархизм в то же время отражает и те микрополитические, локалистские и во многом стихийные тен­денции, которые характеризуют сегодняшние формы политического протеста и со­противления во многих странах мира. Возникнув в качестве реакции на кризис ле­гитимности политических и экономических институтов, эти тенденции приводят к переосмыслению современной философией стандартных политических категорий: «класс», «революция», «демократия», «суверенитет», «политическое» и т.д. Пост­анархистская перспектива, обнаруживая отчетливо анархические черты в современ­ных формах радикальной политики (децентрализация, сетевой характер, недоверие к официальным институциям), также предлагает свою реинтерпретацию ряда кон­цептов с целью радикализации и обновления либертарной теории. В частности,
настоящая статья фокусируется на логике разграничения понятий революции и вос­стания, которое проводит ведущий теоретик постанархизма С. Ньюмен, отталкива­ясь от философского индивидуализма М. Штирнера, а также исходя из провозгла­шенного постструктурализмом кризиса метанарративов. Кроме того, в рамках
общей для западной левой мысли попытки определить нового политического субъ­екта Ньюмен в ряде своих текстов развивает концепт сингулярности (единичности), активно используя философские изыскания некоторых континентальных мыслите­лей. Наконец, с точки зрения постанархизма концептуализация политического дей­ствия и субъекта этого действия посредством понятий восстания и сингулярности не только способствует уточнению и оживлению анархистского дискурса, но и сама по себе является субверсивным жестом, дестабилизирующим нормативный полити­ческий язык.

Ключевые слова: постанархизм, восстание, революция, сингулярность, идентичность, автономия, антиполитическая политика

Для цитирования: Поляков Д.Б. Восстание сингулярностей. Концептуализация (анти)политического действия в постанархизме // Философский журнал / Philosophy Journal. 2021. Т. 14. № 3. С. 21–34.

Что отличает последнее десятилетие, если не больше, так это букваль­но растущие по экспоненте вспышки протестной активности, которая пусть и не охватывает пока весь мир, но обнаруживает явную тенденцию к такому охвату. Несмотря на неоднородность этой активности, варьирующейся от  ­крайне правых и фундаменталистских до леворадикальных манифестаций, можно сказать, что продиктована она общим разочарованием в неолибераль­ной политике и глобализации, приметами которых стали рост социального неравенства, иммиграционный кризис, интенсификация экологических про­блем, международный терроризм и многие другие. Интересно то, что, по­скольку перечисленные приметы составляют тотальность капиталистиче­ской мир-системы (скажем, разразившийся в США финансовый кризис 2008 г. ударной волной коснулся всего мира), реакцией на нее зачастую становится фрагментированные практики сопротивления, а не симметричная по струк­туре и охвату революционная сила. Объясняется это – по крайней мере отча­сти – кризисом репрезентации в политике, т.е. недоверием к официальным представительным институтам вроде партий, профсоюзов и, в конечном сче­те, к государству как таковому, а также возрастающей ролью информаци­онных технологий и, в частности, социальных сетей, которые нередко при­вносят в указанные практики элемент самоорганизации и горизонтального взаимодействия.

Однако установки на фрагментированное, локальное, микрополитиче­ское сопротивление характерны сегодня скорее для леворадикального дис­курса, тогда как противоположная ему правая оптика (включая либерализм) всегда апеллирует к некой целостной универсальной идентичности – расо­вой, этнической, национальной или религиозной, – которая рассеивается под натиском процессов глобализации и технологизации и реконструкция которой объявляется в правом дискурсе главной целью. Левый дискурс при этом тоже весьма неоднороден и может включать в себя централистские
течения, ориентированные, как правило, на классическую марксистскую традицию. И все же в калейдоскопе леворадикальных теорий и практик
последних лет отчетливо выделяются именно вышеназванные установки
на локализацию и децентрализацию сопротивления – установки, которые часто и небезосновательно ассоциируются с анархизмом.

В настоящее время рецепция социально-философской и политической мысли Запада отечественной наукой безусловно отличается большим охва­том, чем в советскую эпоху. И все-таки, будто по инерции, часто вне поля зрения академических исследований остаются такие философские и поли­тологические концепции, которые по актуальности и специфичности не усту­пают популярным, «мейнстримовым» теориям. Это тем более справедливо в отношении анархизма, что, как и в советской науке, он нередко оценивается в качестве инфантильной утопической грезы и идеологического курьеза, за­служивающего внимания лишь в исторической перспективе. И снова, словно по инерции, предпочтение отдается скорее современным вариациям марксиз­ма, связанным с именами С. Жижека, Э. Лаклау, А. Бадью, Ж. Рансьера и дру­гих теоретиков, объединяемых термином «постмарксизм», чем анархизму – оппоненту марксистской мысли с XIX столетия. Этими соображениями вкупе с обозначенными тенденциями текущей протестной активности в мире и про­диктовано обращение к современной анархистской философии, представлен­ной таким ее направлением, как постанархизм (к слову, далеко не единствен­ным, что объясняется фрагментарностью самого анархизма).

Разрабатываясь уже около 30 лет, постанархистский проект только в по­следние годы схватывается исследовательской оптикой в России. Его теоре­тики (Э. Кох, Т. Мэй, С. Ньюмен, Л. Колл, Р. Дэй, С. Эврен и другие) исполь­зуют постструктуралистский концептуальный багаж для радикализации анархистского дискурса, выявления и критики скрытых авторитарных моти­вов, блокирующих его освободительный потенциал, вроде эссенциалист­ских представлений о природе человека или фиксации на институте госу­дарства в ущерб другим операциям власти. Другими словами, речь идет не о выходе за рамки анархизма, но о деконструктивистской работе с ним с целью расширения его границ и переоценки ряда положений, сформули­рованных теоретиками-классиками, прежде всего, У. Годвином, П.-Ж. Пру­доном, М.А. Бакуниным и П.А. Кропоткиным1. Именно в качестве декон­струкции предлагает рассматривать постанархизм С. Ньюмен – ключевая фигура этого направления (чем в настоящей статье и продиктовано обраще­ние преимущественно к его текстам, которые, однако, неизбежно резониру­ют с работами других теоретиков).

В вопросе о власти Ньюмен, как и большинство постанархистов, оттал­кивается от фуколдианской идеи об отсутствии какого-либо конкретного ее источника, о дисперсности и имманентности власти социальным отношени­ям. «Власть повсюду, – утверждал М. Фуко, – но не потому, что она всё охватывает, но потому, что она отовсюду исходит <…> отношения власти не находятся во внешнем положении к другим типам отношений (экономиче­ским процессам, отношениям познания, сексуальным отношениям), но им­манентны им»2. Этот, казалось бы, безрадостный для радикальной мысли императив оборачивается, тем не менее, тезисом о столь же дисперсном ха­рактере сопротивления, причем с подачи того же Фуко, констатировавшего, что там, где есть власть (а она повсюду), есть и сопротивление3. Так возни­кает и постанархистский акцент на тактическом и микрополитическом изме­рении радикальной политики, усиливаемый идеями и концептами Ф. Ниц­ше, Ж.-Ф. Лиотара, Ж. Делёза, Ж. Бодрийяра и других мыслителей. У Т. Мэя, например, мы находим разработку тактического типа политического фило­софствования, противопоставляемого стратегической политике марксизма-ленинизма, которая всегда апеллирует к некой центральной проблеме и фик­сированному средоточию власти (в частности, к экономическому базису). Тактическая же мысль работает в контексте напряжения между множеством пересекающихся практик власти, нередуцируемых к какому-либо единому источнику4. Те же предпосылки вдохновляют и «постмодернистский анар­хизм» Л. Колла, который предлагает довольно оригинальную трактовку ниц­шеанской философии, вычленяя из нее понятия «анархии субъекта» и «анар­хии становления» в качестве характеристик радикального типа мышления в эпоху постмодерна5.

Итак, какая же форма сопротивления власти государства и капитализма, патриархату, расизму и т.д. отвечает этим микрополитическим установкам?

1 Подробнее о становлении постанархизма, основных текстах и идеях его теоретиков см.: Поляков Д.Б. Постанархизм. Субъект в пространстве власти. Чита, 2019.

2 Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М., 1996. С. 193, 194.

3 Там же. С. 195.

4 См.: May T. The Political Philosophy of Poststructuralist Anarchism. Pennsylvania, 1994.

5 См.: Call L. Postmodern anarchism. Lanham, 2002.

Каким предстает субъект этого сопротивления? Какова его идентичность при условии, что вообще всякая идентичность в пронизанном властью со­циуме конституируется именно отношениями власти? Наконец, почему тра­диционные формы радикальной левой политики оказываются сегодня про­блематичными в свете постструктуралистского анализа? Попытки ответить на эти вопросы, а значит, и попытки представить постанархизм не только как исключительно критическую теорию власти, но и как теорию альтерна­тивного действия, как раз и предпринимаются в статьях и книгах Ньюмена.

Здесь, прежде всего, необходимо подчеркнуть ту роль, какую в полити­ко-философских изысканиях Ньюмена играет М. Штирнер (1806–1856) – основоположник анархо-индивидуализма, который исторически стоит в од­ном ряду с вышеперечисленными классиками анархизма, но вместе с тем оценивается и как предтеча постструктуралистской теории или даже как первый постструктуралист6. Часто цитируя в своих работах главный труд Штирнера «Единственный и его собственность», Ньюмен развивает мысли немецкого философа именно в контексте вопросов о субъекте сопротивле­ния и формах политического действия. Чтобы понять философские истоки постанархистского инсуррекционизма (или, другими словами, политики восстания), приведем следующую объемную цитату из «Единственного…», перекочевывающую у Ньюмена из текста в текст:

Нельзя рассматривать революцию и восстание как однозначащие поня­тия. Революция заключается в разрушении порядков существующей органи­зации или status’a, государства или общества, а поэтому она – политическое и социальное деяние; восстание же, хотя и ведет неотвратимо к разрушению современного строя, но исходит не из него, а из недовольства людей собою; оно – не открытое сопротивление, а восстание единичных личностей, воз­вышение, не считающееся с учреждениями, которые возникнут как его ре­зультат. Революция имела целью новые учреждения, восстание приводит нас к тому, чтобы мы не позволяли больше «устраивать» нас, а сами себя устраивали, и не возлагает блестящих надежд на «институты». Восстание – не борьба против настоящего, ибо если оно произойдет, настоящий строй сам погибнет; оно – высвобождение моего «я» из подавляющего меня
настоящего7.

В этом отрывке, таким образом, заключены три значимых для постанар­хизма аспекта: скепсис в отношении революции или, точнее, ее послед­ствий; утверждение своего рода экзистенциального восстания против вы­страиваемых институтами идентичностей; наконец, апология единичного, конкретного индивида вместо какого бы то ни было коллективного субъекта (пролетариата, народа, нации, человечества).

Указанный скепсис продиктован тем, что объявленный постмодерниста­ми кризис метанарративов (Ж.-Ф. Лиотар) проблематизирует в числе проче­го и категорию революции. Ньюмен стремится показать опасность такого ее понимания, которое подразумевает событие, предопределенное законами истории или логикой развития общественных отношений и устанавливаю­щее некое предельное позитивное состояние социума. (Обратим внима­ние, что постанархистская онтология вообще апеллирует к контингентности

6 Koch A. Max Stirner: The Last Hegelian or the First Poststructuralist? // Anarchist Studies. 1997. No. 5. P. 95–107.

7 Штирнер М. Единственный и его собственность. М., 2017. С. 390–391.

бытия, т.е. его непредзаданности и нетелеологичности, чем соприкасается с таким направлением современной онтологии как спекулятивный реализм, особенно в той его вариации, которая представлена работами К. Мейясу8.) Отсюда – критика как классической анархистской концепции социальной революции, предполагающей высвобождение из-под власти государства некоего сущностного творческого потенциала человека, так и марксистских концепций общественно-экономических формаций, передовой партии, ре­презентирующей интересы пролетариата посредством диктатуры, и тезиса о постепенном «отмирании» государства в ходе построения коммунизма. Крушение глобальных революционных нарративов, вызванное исторически­ми прецедентами, когда революции под флагом освобождения оборачивались тоталитарным кошмаром, а также присущее постструктуралистской мысли недоверие к репрезентациям, включая политические, объясняет постанар­хистское стремление к артикуляции иных способов политической органи­зации и практики. Сам концепт революции при этом не отбрасывается, но предваряется штирнеровским концептом восстания, которое, по Ньюмену, изначально ориентировано «не на буквальное уничтожение государства как политического института, а на уничтожение интернализованного этатизма, который этот институт увековечивает»9. То есть речь идет о некой духовной трансформации самости или о революции сознания, которая направлена, прежде всего, к корням субъективности, даже психики, и лишь потом она должна обращаться вовне10. Каким же образом подобное восстание стано­вится политической практикой, учитывая традиционный анархистский от­каз от захвата власти?

Развивая тезис о контингентности социальных отношений, Ньюмен пере­осмысляет классическую анархистскую идею автономной, децентрализо­ванной массовой организации, независимой ни от государственных струк­тур, ни даже от революционных партий, программы которых, в сущности, провозглашали захват этих самых структур. Такая автономная политика (Ньюмен называет ее также «анти-политической политикой») в XXI в. реа­лизуется подвижными неформальными группами или движениями, кото­рые не ставят своей целью грандиозное революционное преобразование
общества и не спекулируют в популистских целях на ожиданиях подоб­ного события, о чем писал и такой теоретик повстанческого анархизма как А. Боннано. Такие группы, лишенные революционной догматики, лишь вме­шиваются в конкретные ситуации сопротивления, радикализируя их и, по сло­вам Ньюмена, мотивируя людей конструировать свою собственную свободу, восстанавливать собственное «я» и свою автономию, т.е. самостоятельность

8 «Абсолютная контингентность – единственное, что мы отныне будем называть “контин­гентностью” – означает <…> чистую возможность: возможность, которая, может быть, никогда не осуществится» (Мейясу К. После конечности: Эссе о необходимости контин­гентности. Екатеринбург; М., 2015. С. 89).

9 Newman S. Postanarchism today: Anarchism and political theory // The Anarchist Imagination: Anarchism Encounters the Humanities and the Social Sciences. L.; N.Y., 2019. P. 86.

10 Этим объясняется интерес Ньюмена к психоанализу (особенно к идеям Ж. Лакана) и про­блеме добровольного рабства как психической привязанности к символической фигуре Отца, олицетворяемого сувереном. См., например: Newman S. From Bakunin to Lakan: Anti-authoritarianism and the Dislocation of Power. Lanham, 2001; Idem. Voluntary Servitude Reconsidered: Radical Politics and the Problem of Self-Domination // Anarchist Developments in Cultural Studies. 2010. No. 1. P. 31–49.

принятия решений, отчужденную до сих пор в пользу государств или пар­тий. Восстание тем самым политически выражает онтологический анар­хизм, фиксирующий отсутствие оснований и telos’а как у государственных, так и у стандартных революционных проектов, но предполагающий при этом ту свободу, которой люди уже обладают. Иначе говоря, предполагается, что свобода – «не конечная цель восстания, а, скорее, отправная точка», «мышле­ние и действие таким образом, как если бы власти не существовало»11.

Эта «аксиома свободы» позволяет Ньюмену выстроить параллель меж­ду современными радикальными манифестациями и практиками античных киников, к которым обращался и Фуко в своих лекциях. Исследуя их способ артикулировать истину посредством скандального образа жизни, француз­ский философ определял этот последний как «bios philosophikos» – «живот­ность человеческого бытия, воспринимаемая как вызов, практикуемая как упражнение и бросаемая в лицо другим как скандал»12. Индивидуалистиче­ская фигура философа-киника, его эпатажная инаковость вносит разрыв в устоявшиеся границы полиса, утверждая свое автономное существование путем оспаривания предписанных нравов и ценностей. Ньюмена в данном случае интересует не столько эпатажная составляющая кинического опыта, сколько идея освоения и даже присвоения городского общественного про­странства, его «оккупация».

Аналогом этого опыта в XXI в. становится протестное движение «Oc­cupy», известное, прежде всего, акцией «Occupy Wall Street», однако не ис­черпывающееся ею. «Площадь Тахрир в Каире – нечто, что сегодня приоб­рело в нашем воображении такую же символическую силу, как штурм Бастилии в 1789 году, – indignados13 на площади Пуэрта-дель-Соль в Мад­риде, “Захвати Уолл-стрит” в парке Зукотти, захват собора Святого Павла в Лондоне, блокада доков в Окленде, штат Калифорния, а также оккупация рабочими законодательного собрания штата Висконсин. Однако эти славные по своей смелости события были лишь самыми заметными и яркими симво­лами более широкого и скрытого движения – многочисленных оккупаций фабрик и рабочих мест в Европе, а также занятий университетов, фондовых бирж и предприятий»14.

Спонтанные лагеря протестов, осаждающие государственные институ­ты, несанкционированные манифестации и политизированные флешмобы, – все это в постанархистской перспективе содержит подрывной потенциал, если речь не идет о делегировании кому-либо полномочий и права говорить от лица других. Контингентные и постоянно переизобретаемые практики сопротивления должны действовать по ту сторону логики власти и ее язы­ка – в том числе и поэтому постанархизм настаивает на переосмыслении и профанации политического как такового, а также на иной политической

11 Newman S. Postanarchism // The Palgrave Handbook of Anarchism. L., 2019. P. 300, 299.

12 Фуко М. Мужество истины. Управление собой и другими II. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1983–1984 учебном году. СПб., 2014. С. 254.

13 «Возмущенные» – испанское протестное движение, возникшее как реакция на режим жесткой экономии, падение уровня жизни и безработицу. В 2012 г., в годовщину возник­новения движения, манифестация «Возмущенных» на указанной мадридской площади собрала около 100 тысяч человек.

14 Newman S. Occupy and Autonomous Political Life // Radical democracy and collective move­ments today. The Biopolitics of the multitude versus the Hegemony of the People. Farnham, 2014. P. 93–94.

терминологии («восстание» как нечто более радикальное, нежели стандарт­ная категория «революции», схваченная этатистским дискурсом15). Как раз в этом смысле Ньюмен и говорит об «антиполитичности» постанархизма как об отказе от формальной политики и власти в ее государственническом моду­се, что вместе с тем является и радикальнополитическим жестом. «Государ­ство следует рассматривать не просто как ряд институтов и структур власти, но как определенные авторитарные отношения, особый способ мышления и структурирования нашей жизни, а потому идея политики автономии от го­сударства предполагает развитие альтернативных неавторитарных отноше­ний, политических практик, способов мышления и образа жизни»16.

Радикализм здесь, очевидно, понимается не столько в смысле баррикад и столкновений, сколько в том, что политика становится по-настоящему де­мократической, когда разворачивается на улицах и площадях, реализуется самим демосом посредством консенсуальных практик и прямого действия. Вместе с тем, поскольку государственная власть неизбежно должна отстаи­вать монополизированную ею сферу политического, неизбежным становит­ся и обоюдное насилие17 – столкновение «политики» и «полиции» (по тер­минологии Ж. Рансьера18), автономии и гетерономии. По всей видимости, следуя постанархистской логике, с этого момента конфронтации и может начинаться революция в привычном смысле этого слова. Ее итоги и послед­ствия, повторим еще раз, ничем не гарантированы. И все же признание по­тенциального вырождения в террор, насилие и диктатуру само по себе не отменяет иных возможностей и последствий восстания или, что точнее, восстаний, понимаемых как непрерывная последовательность ситуативных практик свободы. Дискурс префигуративной политики постанархизма вытес­няет «целесообразность» действия в пользу того, как это действие осуществ­ляется здесь и сейчас. Понятие префигурации как раз и подразумевает, что свобода и равенство должны реализовываться в текущей политической прак­тике, не трансцендируясь в условное будущее, ради которого ими можно по­жертвовать в настоящем.

Ключевыми характеристиками постанархистского восстания тем самым яв­ляются индифферентность к власти20 и экстериорность, т.е. мысль и действие не только против государственной власти, но и по ту сторону ее стандартизиру­ющей логики. Как отмечал Л. Колл, «государство остается одной из господству­ющих политических фигур современного мира во многом потому, что этатист­ская мысль способна намечать такое политическое пространство, где всякое

15 Например, в отечественном официальном политическом дискурсе термины «цветная ре­волюция», «оранжевая революция» имеют, как правило, негативные оценочные коннота­ции, что позволяет этому дискурсу дискредитировать любое противостоящее ему рево­люционное действие, называя его «цветным» или «оранжевым».

16 Newman S. The Politics of Postanarchism. Edinburgh, 2010. P. 169–170. В приведенном от­рывке Ньюмен воспроизводит идею немецкого анархиста Густава Ландауэра о государ­ственности как об особом типе общественных отношений, разрушить которые можно лишь конструированием других отношений.

17 Постанархистская рефлексия о насилии заслуживает отдельного рассмотрения, особенно с учетом неоднозначности в этических оценках насилия и террора у разных теоретиков как классического, так и современного анархизма.

18 Рансьер Ж. Несогласие: Политика и философия. СПб., 2013.

20 Индифферентность означает у Ньюмена не безразличие к эффектам власти, но осознание ее как «полой сущности», не имеющей какого-либо онтологического субстрата или осно­вания, обязывающего подчиняться ей.

мышление обращается к самому государству. Это – та ловушка, в которую попадают традиционные анархисты вроде Бакунина»21. Соответствующим образом переопределяется и субъект восстания: он больше не редуцируется к какой-либо идентичности (классовой, гендерной, национальной), не детер­минируется и не поглощается ею, замыкаясь в ее рамках и лишаясь воз­можности быть чем-то отличным. Так, в современной левой теории немалую популярность имеет понятие множества, разрабатывавшееся в том числе марксистами М. Хардтом и А. Негри. В первом приближении множество действительно обнаруживает все признаки обозначенного еще Штирнером политического субъекта – спонтанной гетерогенной конвергенции единич­ных личностей (сингулярностей22). По Ньюмену, «в отличие от фигуры Народа, организованной вокруг лидера и включенной в тело Левиафана, мы можем рассматривать множество как анархическое тело без головы или даже как многоголовую гидру, которая корчится, извивается и скользит по конту­рам и нервным центрам глобального капитализма»23.

Проблематичен, однако, нарратив исторической неизбежности появле­ния множества в условиях постиндустриального глобального капитализма с присущей ему гегемонией «нематериального труда», называемой Хардтом и Негри Империей. Этот нарратив, являющийся эхом приветствия, которое выказывал Маркс распространению промышленного капитализма по всему миру и сопутствующей пролетаризации масс, двусмыслен по той причине, что предполагает интенсификацию современного капитализма, а значит, и экологического коллапса, разрушения культур коренных народов, тоталь­ной технологизации жизни и т.д., на что справедливо указывает Ньюмен. Кроме того, множества, как утверждают Хардт и Негри, «в их стремле­нии “быть против”, в их желании освобождения должны пройти сквозь Империю и оказаться по ту сторону»24. Это долженствование лишний раз подчеркивает сомнительное мессианство множеств, которые в иных отно­шениях оказываются продуктивными для постанархизма, не считая пре­увеличенного акцента на «аматериальных», т.е. не физических формах со­временного труда25.

И все же не множество, а именно сингулярность становится у Ньюмена ключевым концептом автономной (анти)политической субъективности, ар­тикуляции которой способствуют (помимо Штирнера), с одной стороны,

21 Call L. Postmodern anarchism. P. 70.

22 В настоящей статье термины «единичность», «единичное» и «сингулярность» использу­ются как синонимы так же, как это имеет место в переведенных на русский язык фило­софских текстах разных авторов. Так, в приведенной ниже цитате из работы Дж. Агамбе­на речь идет о «единичном», в то же время один из недавно вышедших в России текстов Ж. Бодрийяра включает высказывание: «Сингулярность <…> не имеет ничего общего с идентичностью или различием – она имеет значение как сингулярное, внезаконное [illé­gale], и точка» (Бодрийяр Ж. Совершенное преступление. Заговор искусства. М., 2019. С. 184–185). При этом и Агамбен, и Бодрийяр говорят фактически об одном и том же, и вместе дают толчок для теоретизации политического субъекта в постанархизме.

23 Newman S. Occupy and Autonomous Political Life. P. 104.

24 Хард М., Негри А. Империя. М., 2004. С. 206.

25 «Среди различных участников производства, действующих сегодня, аматериальная рабо­чая сила (трудящиеся, вовлеченные в коммуникацию, кооперацию, в производство и вос­производство аффектов) постепенно занимает центральное положение как в системе ка­питалистического производства, так и в составе пролетариата» (там же. С. 63).

Дж. Агамбен и его понятие «любого единичного»26, с другой – Ж.-Л. Нанси с идеями о «бытии единичного множественного» и «невоспроизводимом со­обществе»27. Эти последние наряду с туманным штирнеровским упомина­нием о «союзе эгоистов» призваны подчеркнуть: концепция сингулярности не подразумевает ни примитивного индивидуализма, ни атомизации сопро­тивления. Напротив, автономия от государства и капитализма мыслится лишь в отношениях с другими, в открытости к практикам взаимодействия с ними – в «расточительном подходе к свободе», которая есть «щедрый из­быток, простираемый за границы индивидуального интереса»28. Опираясь на Э. Левинаса, Ньюмен выстраивает постанархистского этику Другого, по сути, развивая тезис Бакунина о том, что свобода возможна лишь при вза­имной с другими людьми рефлексии и связи («ибо свобода каждого индиви­да есть не что иное, как отражение его человечности или его человеческого права в сознании всех свободных людей»29).

Политизация же самозамкнутой партикулярной (персональной или груп­повой) идентичности, от имени которой выстраивают свою риторику те или иные партии, движения и отдельные политики, оказывается потенциально заряженной авторитаризмом и фундаментализмом, идет ли речь о нацио­налистической и популистской риторике или о дискурсе дискриминации меньшинств30. В последнем случае политика идентичности, пусть и вдох­новляемая стремлением к справедливости, не только выхолащивается в мсти­тельную озлобленность (ressentiment) или болезненное упоение собственной виктимностью, но и попросту вписывается в этатистскую логику репрезен­тации и демагогических манипуляций, позволяя устанавливать еще боль­ший контроль над теми идентичностями, от лица которых формулируются требования.

Сингулярности, напротив, исходят из непредставимости и нефикси­руемости, являя собой «гибридные субъективности», которые не могут быть репрезентированы каким-либо четким и когерентным образом, к чему отсылает жест анонимности, символизируемый ношением масок во время протестов. «Это бунт против идентификации – не только в смысле иденти­фикации и наблюдения со стороны государства, но и в смысле социально и дискурсивно определяемых идентичностей, предопределенных способов поведения и действий, которые существуют для того, чтобы направить наши желания в представительные структуры государства, в коммодифи­цированные и регулируемые общественные отношения»31. Единичное при этом не поглощается и не растворяется во множестве, поскольку по-насто­ящему демократическое политическое действие имеет место только тогда,

26 «Единичное как любое единичное, – стремящееся присвоить себе саму принадлежность, собственное бытие в языке и потому отвергающее любую идентичность и любые условия принадлежности – главный враг государства» (Агамбен Дж. Грядущее сообщество. М., 2008. С. 80).

27 Нанси Ж.-Л. Бытие единичное множественное. Мн., 2004.

28 Newman S. The Politics of Postanarchism. P. 55.

29 Бакунин М.А. Бог и государство (2) // Бакунин М.А. Избранные философские сочинения и письма. М., 1987. С. 500.

30 Что, однако, не отменяет значимости политики идентичности в странах с автократиче­скими или теократическими режимами, преследующими или ущемляющими права лю­дей на основании некой «инаковости».

31 Newman S. Postanarchism today: Anarchism and political theory. P. 85.

когда утверждается каждой такой единичностью. А с учетом проблематич­ности категории демоса или Народа (как было обозначено, выстраиваемой вокруг фигуры представителя – суверена или государства) становится по­нятным постанархистский акцент на автономном, нежели на демократиче­ском характере радикальной политики.

Этим же объясняется и предпочтение, отдаваемое концепту восстания, поскольку революция, которая сопровождается в традиционном левом дис­курсе эпитетами «народной» или «социальной», имплицитно отсылает к не­коему гомогенному, универсальному телу Народа или Общества, наделенному теми или иными фиксированными характеристиками. Вдохновленный пост­структурализмом отказ от подобных тотализирующих, а значит, потенциаль­но ведущих к тоталитаризму, категорий и приводит постанархизм к рефор­мулировкам политического действия. Не Народ, но сингулярности (или множества сингулярностей); не Общество как целое, но локальные сообще­ства; наконец, не Революция как предельное событие, но восстания – серия альтернативных (неокинических) практик свободы и автономии, побед и по­ражений в столкновениях с всевозможными формами господства. Если
попытаться лаконично сформулировать дефиницию рассмотренной пост­анархистской концепции, то восстание сингулярностей – это ничего не га­рантирующий, отбрасывающий всякую политическую прагматику праксис актуализации уже имеющейся у каждого человека свободы.

Этот праксис, философски теоретизированный Ньюменом, действитель­но обнаруживается в тех тенденциях современного протеста, что были обо­значены в начале статьи. Российский исследователь Д.А. Давыдов объ­единяет их термином «анархо-локализм» и относит начало их «натиска» к левому дискурсу середины XX в. Отстаивая централистский принцип, он справедливо указывает, что различные децентрализованные, близкие анар­хизму движения «так и остались локальными “вспышками” (если не сказать “пшиками”), в то время как глобальная капиталистическая система продол­жала свое развитие»32. Действительно, в этом смысле движение «Occupy», как и возникшее раньше него на рубеже веков глобальное антикапиталисти­ческое движение (называемое также «антиглобализмом»), не добились се­рьезных социально-экономических преобразований. Однако в критике этих движений заложено все то же требование целесообразности и тот же поли­тический прагматизм, который, здесь мы согласимся с Ньюменом, не был движущей силой активизма: «Рассматривать их просто как протесты и, та­ким образом, сетовать, подобно некоторым, на отсутствие конкретных поли­тических программ – значит в корне неправильно их понимать; что было важ­ным, так это акт занятия и освоения пространств, а также горизонтальная организация отношений внутри этих пространств»33. Тот же посыл можно обнаружить у Н. Кляйн, когда она описывает модель организации протестов 1999 г. в Сиэтле: «на корпоративную концентрацию она отвечает собствен­ной фрагментацией, на глобализацию – своим особым родом локализации, на консолидацию власти – радикальным ее рассредоточением»34.

32 Давыдов Д.А. Личность и государство в терниях посткапитализма: На пути к новой анта­гонистической формации. М., 2020. С. 35.

33 Newman S. Postanarchism today: Anarchism and political theory. P. 88.

34 Кляйн Н. Заборы и окна: Хроники антиглобализационного движения. М., 2005. С. 51.

Другими словами, опыт этих и других сетевых децентрализованных движений ценен именно как опыт альтернативных форм взаимодействия и мобилизации людей вне какого-либо представительства или преобладания партикулярных интересов. Проблемы в сфере труда, констатирует Ньюмен, все чаще переплетаются с экологическими проблемами, экспансией техно­логий, возрастающим киберконтролем, растворением жизни в потребитель­ской культуре, шовинизмом, расизмом и т.д. «Вероятно, мы можем рассмат­ривать “анти-капитализм” как своего рода “пустое означающее”, которое, по терминологии Лаклау, “стягивает” вместе целую серию различных видов борьбы и субъективностей»35. Постанархизм расценивает это расширение пространства борьбы как интенсивную политизацию повседневной жизни, идущей на смену отчуждающей политике формальных демократий и их пред­ставительных структур. В этом, судя по всему, и заключается смысл пара­докса антиполитической политики, сопровождающего анархистскую мысль с XIX в. и усиливаемого постанархистской теорией, которая, напомним, не преодолевает, но деконструирует анархизм как таковой. То есть работает как чисто теоретический, философский инструмент, а потому и не претен­дует на директивность36. По этой же причине едва ли стоит удивляться ро­мантическому и утопическому пафосу, который сопутствует рассуждениям о восстании, единичности и свободе. Тем, кажется, и привлекателен анар­хизм как таковой, что активизирует политическое воображение, а его утопи­ческое измерение создает порыв не к туманному будущему, но к переосмыс­лению опыта собственной жизни здесь и сейчас, к критической рефлексии относительно явных и скрытых недостатков существующих институтов, их реальных, а не декларируемых оснований. С этого, по логике всего выше­сказанного, и начинается восстание.

Таким образом, постанархизм вполне органично вписывается в общий контекст современной политической философии, занимая в ней при этом свое оригинальное место. С одной стороны, он концентрирует или «стяги­вает» к себе анархические установки, которые прослеживаются в теориях тех или иных континентальных мыслителей. С другой стороны, развивает на этой основе собственно анархистскую философию, привнося в нее новые (или переосмысленные «старые») категории, по-своему концептуализируя текущую политическую реальность. Точнее, тот ее аспект, который так или иначе резонирует с антиавторитарными и антикапиталистическими ценно­стями.

Список литературы

Агамбен Дж. Грядущее сообщество / Пер. с ит. Д. Новикова. М.: Три квадрата, 2008. 144 с.

Бакунин М.А. Бог и государство (2) // Бакунин М.А. Избранные философские сочинения и письма. М.: Мысль, 1987. С. 494–521.

Бодрийяр Ж. Совершенное преступление. Заговор искусства. М.: РИПОЛ классик; Пан­глосс, 2019. 347 с.

35 Newman S. Occupy and Autonomous Political Life. P. 96.

36 «Постанархизм – не определенная форма политики; никакой конкретной программы или директив он не предлагает <…> не означает он и нечто “после анархизма”. Напротив, по­станархизм – это проект радикализации и обновления политики анархизма, осмысления анархизма в качестве политики» (Newman S. The Politics of Postanarchism. P. 4–5).

Давыдов Д.А. Личность и государство в терниях посткапитализма: На пути к новой анта­гонистической формации. М.: ЛЕНАНД, 2020. 218 c.

Кляйн Н. Заборы и окна: Хроники антиглобализационного движения / Пер. с англ. А. Дорман. М.: Добрая книга, 2005. 304 с.

Мейясу К. После конечности: Эссе о необходимости контингентности / Пер. с фр. Л. Мед­ведевой. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. 196 с.

Нанси Ж.-Л. Бытие единичное множественное / Пер. с фр. В.В. Фурс под ред. Т.В. Щит­цовой. Мн.: Логвинов, 2004. 272 с.

Поляков Д.Б. Постанархизм. Субъект в пространстве власти. Чита: ЗабИЖТ, 2019. 196 с.

Рансьер Ж. Несогласие: Политика и философия / Пер. с фр. В.Е. Лапицкого. СПб.: Machina, 2013. 192 с.

Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет / Пер. с фр. С. Табачниковой. М.: Касталь, 1996. 448 с.

Фуко М. Мужество истины. Управление собой и другими II. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1983–1984 учебном году / Пер. с фр. А.В. Дьяков. СПб.: Наука, 2014. 358 с.

Хардт М., Негри А. Империя / Пер. с англ. под ред. Г.В. Каменской, М.С. Фетисова. М.: Праксис, 2004. 440 с.

Штирнер М. Единственный и его собственность / Пер. с нем. М.Л. Гохшиллер, Б.В. Гим­мельфарб. М.: РИПОЛ классик, 2017. 464 с.

Call L. Postmodern anarchism. Lanham (MD): Lexington Books, 2002. 159 p.

Koch A.M. Max Stirner: The Last Hegelian or the First Poststructuralist? // Anarchist Studies. 1997. No. 5. P. 95–107.

May T. The Political Philosophy of Poststructuralist Anarchism. Pennsylvania: Pennsylvania State University Press, 1994. 165 p.

Newman S. From Bakunin to Lakan: Anti-authoritarianism and the Dislocation of Power. Mary­land (MD): Lexington Books, 2001. 197 p.

Newman S. Postanarchism // The Palgrave Handbook of Anarchism / Ed. by C. Levy, M.S. Adams. L.: Palgrave Macmillan, 2019. P. 293–303.

Newman S. Postanarchism. Cambrige: Polity Press, 2016. 180 p.

Newman S. Voluntary Servitude Reconsidered: Radical Politics and the Problem of Self-Domi­nation // Anarchist Developments in Cultural Studies. 2010. No. 1. P. 31–49.

Newman S. Occupy and Autonomous Political Life // Radical democracy and collective move­ments today. The Biopolitics of the multitude versus the Hegemony of the People / Ed. by A. Kioupkiolis, G. Katsambekis. Farnham: Ashgate, 2014. P. 93–109.

Newman S. Postanarchism today: Anarchism and political theory // The Anarchist Imagination: Anarchism Encounters the Humanities and the Social Sciences / Ed. by C. Levy, S. New­man. L.; N.Y.: Routledge, 2019. P. 81–94.

Newman S. The Politics of Postanarchism. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2010. 200 p.

Insurrection of singularities. A conceptualization
of (anti)political action in postanarchism

Dmitry B. Polyakov

Transbaikal Institute of Railway Transport, Branch of the Irkutsk State University of Ways of Com­munication. 11 Magistralnaya Str., Chita, 672040, Russian Federation; e-mail: poldmit89@mail.ru

The article reveals the political and philosophical core of contemporary anarchist thought using the example of such its theoretical variation as postanarchism. Seamlessly engaging into the current left-wing radical discursive context, postanarchism at the same time reflects the micro-political, localist and largely spontaneous tendencies that characterize today’s forms of political protest and resistance in many countries of the world. Having arisen as a reaction to the crisis of legitimacy of political and economic institutions, these tendencies lead to a rethinking of standard political categories by modern philosophy: “class”,

“revolution”, “democracy”, “sovereignty”, “political”, etc. The postanarchist perspective, revealing distinctly anarchic features in current forms of radical politics (decentralization, network character, distrust of official institutions), also offers its own reinterpretation of a series of concepts on purpose of radicalizing and updating libertarian theory. In particular, this article focuses on the logic of differentiating the concepts of revolution and insurrec­tion, which is carried out by the leading theorist of postanarchism S. Newman, who starts from the philosophical individualism of M. Stirner and also proceeds from the crisis of metanarratives proclaimed by the postmodern. Furthermore, within the framework of an at­tempt to define a new political subject, that is common to Western left thought, Newman develops the concept of singularity in a number of his texts, actively using the philosophical studies of some continental thinkers. Finally, in terms of postanarchism, the conceptualiza­tion of political action and the subject of this action through the concepts of rebellion and singularity not only contributes to the clarification and revitalization of anarchist discourse but is itself a subversive gesture that destabilizes the normative political language.

Keywords: postanarchism, insurrection, revolution, singularity, identity, autonomy, anti-political politics

For citation: Polyakov, D.B. “Vosstanie singulyarnostei. Kontseptualizatsiya (anti)poli­ticheskogo deistviya v postanarkhizme” [Insurrection of singularities. A conceptualiza­tion of (anti)political action in postanarchism], Filosofskii zhurnal / Philosophy Journal, 2021, Vol. 14, No. 3, pp. 21–34. (In Russian)

References

Agamben, G. Gryadushchee soobshchestvo [The Coming Community], trans. by D. Novikov. Moscow: Tri kvadrata Publ., 2008. 144 pp. (In Russian)

Bakunin, M.A. “Bog i gosudarstvo (2)” [God and the State (2)], in: M.A. Bakunin, Izbrannye filosofskie sochineniya i pis’ma [Selected Philosophical Writings and Letters]. Moscow: Mysl’ Publ., 1987, pp. 494–521. (In Russian)

Baudrillard, J. Sovershennoe prestuplenie. Zagovor iskusstva [The Perfect Crime. The Conspir­acy of Art]. Moscow: Company group RIPOL klassik Publ.; Pangloss Publ., 2019. 347 pp. (In Russian)

Call, L. Postmodern anarchism. Lanham, MD: Lexington Books, 2002. 159 pp.

Davydov, D.A. Lichnost’ i gosudarstvo v terniyah postkapitalizma: Na puti k novoj antagonis­ticheskoj formacii [Personality and State in the Thorns of Post-Capitalism: Towards a New Antagonistic Formation]. Moscow: LENAND Publ., 2020. 218 pp. (In Russian)

Foucault, M. Muzhestvo istiny. Upravlenie soboj i drugimi II. Kurs lekcij, prochitannyh v Kollezh de Frans v 1983–1984 uchebnom godu [The Courage of Truth (The Govern­ment of Self and Others II): Lectures at the Collège de France, 1983–1984], trans. by A.V. Dyakov. St. Petersburg: Nauka Publ., 2014. 358 pp. (In Russian)

Foucault, M. Volya k istine: Po tu storonu znaniya, vlasti i seksual’nosti. Raboty raznyh let [The Will to Truth: Beyond Knowledge, Power and Sexuality. Works of different years], trans. by S. Tabachnikova. Moscow: Kastal’ Publ., 1996. 448 pp. (In Russian)

Hardt, M. & Negri, A. Imperiya [Empire], ed. by G.V. Kamenskaya and M.S. Fetisov. Moscow: Praksis Publ., 2004. 440 pp. (In Russian)

Klein, N. Zabory i okna: Hroniki antiglobalizacionnogo dvizheniya [Fences and windows Dis­patches from the Front Lines of the Globalization Debate], trans. by A. Dorman. Moscow: Dobraya kniga Publ., 2005. 304 pp. (In Russian)

Koch, A.M. “Max Stirner: The Last Hegelian or the First Poststructuralist?”, Anarchist Studies, 1997, No. 5, pp. 95–107.

May, T. The Political Philosophy of Poststructuralist Anarchism. Pennsylvania: Pennsylvania State University Press, 1994. 165 pp.

Meillassoux, Q. Posle konechnosti: Esse o neobhodimosti kontingentnosti [After Finitude: An Essay on The Necessity of Contingency], trans. by L. Medvedeva. Ekaterinburg; Mos­cow: Kabinetnyj uchenyj Publ., 2015. 196 pp. (In Russian)

Nancy, J.-L. Bytie edinichnoe mnozhestvennoe [Being Singular Plural], trans. by V. Furs. Minsk: Logvinov Publ., 2004. 272 pp. (In Russian)

Newman, S. From Bakunin to Lakan: Anti-authoritarianism and the Dislocation of Power. Lan­ham, MD: Lexington Books, 2001. 197 pp.

Newman, S. “Postanarchism”, The Palgrave Handbook of Anarchism, ed. by C. Levy, M.S. Adams. London: Palgrave Macmillan, 2019, pp. 293–303.

Newman, S. Postanarchism. Cambrige: Polity Press, 2016. 180 pp.

Newman, S. “Voluntary Servitude Reconsidered: Radical Politics and the Problem of Self-Domination”, Anarchist Developments in Cultural Studies, 2010, No. 1, pp. 31–49.

Newman, S. “Occupy and Autonomous Political Life”, Radical democracy and collective movements today. The Biopolitics of the multitude versus the Hegemony of the People, ed. by A. Kioupkiolis and G. Katsambekis. Farnham: Ashgate, 2014, pp. 93–109.

Newman, S. “Postanarchism today: Anarchism and political theory”, The Anarchist Imagina­tion: Anarchism Encounters the Humanities and the Social Sciences, ed. by C. Levy, S. Newman. London; New York: Routledge, 2019, pp. 81–94.

Newman, S. The Politics of Postanarchism. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2010. 200 pp.

Polyakov, D.B. Postanarhizm. Sub”ekt v prostranstve vlasti [Postanarchism. Subject in the Space of Power]. Chita: ZabIZHT Publ., 2019. 196 pp. (In Russian)

Rancière, J. Nesoglasie: Politika i filosofiya [Disagreement: Politics and Philosophy], trans. by V.E. Lapickii. St. Petersburg: Machina Publ., 2013. 192 pp. (In Russian)

Stirner, M. Edinstvennyj i ego sobstvennost' [The Ego and Its Own], trans. by M.L. Gokhshiller and B.V. Gimmelfarb. Moscow: RIPOL klassik Publ., 2017. 464 pp. (In Russian)