Юрганов Андрей Львович – доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой истории России средневековья и нового времени. Российский государственный гуманитар­ный университет. Российская Федерация, 125993, г. Москва, Миусская пл., д. 6; e-mail: Iurganov@yandex.ru

В статье рассматриваются рефлексивные модели восприятия «секретного» доклада Н.С. Хрущева на XX съезде КПСС. Поворот к критике «культа» означал для руко­водства КПСС только одно – Сталин забыл о коллективизме, о коллективном нача­ле, о коллективных решениях; он перестал обращать внимание на мнение других руководящих членов партийного коллектива. Он возвеличил себя, а не партию. Сама проблема преступлений сводилась к тому, что Сталин репрессировал членов партии. Вопрос о преступлениях против всего народа не ставился и не рассматри­вался. Таким образом возник поворот к рефлексии, предусматривающий защиту об­новленной тоталитарности, новой коллективной связности (и оправданности) партийных решений. В этой модели была важна логика отступления ради сохране­ния главного – коммунистической перспективы. В статье рассматривается поведен­ческая стратегия видных историков Академии наук в условиях неопределенности отношения к Сталину: кто он, согласно докладу Хрущева, преступник или «видный деятель» партии? Другая модель обнаруживается в тех вопросах, которые задавали слушатели на лекциях академика А.М. Панкратовой, известного историка рабочего движения в России, выступавшей перед разными аудиториями города Ленинграда через месяц после завершения съезда. В этой «первой» реакции на доклад Н.С. Хру­щева можно обнаружить критически направленную интуицию общественности, выражавшую потребность в правах человека для защиты себя от всякого произвола, в том числе и коллективного. Для руководства КПСС граница допустимого пролега­ла в исключении из коллективного начала всякого личного превосходства, что озна­чало возращение к Ленину – вождю мирового пролетариата, который «свято соблю­дал» принцип коллективного решения; для ленинградской общественной эта грани­ца никак не была очерчена и допускалось развитие такого сценария, который вел к деконструкции всего коммунистического мифа.

Ключевые слова: сталинизм, XX съезд КПСС, рефлексивная модель, оттепель, Хрущев, А.М. Панкратова

Для цитирования: Юрганов А.Л. «Оттепель» в СССР: две модели рефлексии после XX съезда КПСС // Философский журнал / Philosophy Journal. 2021. Т. 14. № 3. С. 131–147.

Введение

20, 21 и 23 марта 1956 г. академик Анна Михайловна Панкратова (1897–1957), известный советский историк рабочего движения, главный редактор журнала «Вопросы истории», член ЦК КПСС, прочитала в Ленинграде в разных местах, в том числе в Центральном лектории Ленинградского от­деления Всесоюзного общества по распространению политических и науч­ных знаний, в Архивном управлении, на собрании учителей города несколь­ко докладов на тему «XX съезд КПСС и задачи исторической науки». Прошло чуть меньше месяца с того момента, как Н.С. Хрущев обнародовал свой «секретный» доклад, который за это время уже стал известен широкой партийной аудитории. Выступления А.М. Панкратовой в Ленинграде в мар­те 1956 г. называют в науке «первой реакцией» на прозвучавший доклад1.

История XX съезда партии изучалась многими исследователями, и прак­тически все детали появления доклада, его обсуждения в высших сферах партии уже известны. Сложной материей для исследователя оказываются границы общественного сознания, которые определяли собой то, что поэт Александр Твардовский называл «внутренним редактором». Ведь изобли­чающие «культ Сталина» слова Хрущева отнюдь не означали, что партия в этот момент желала рассказать всю правду о репрессиях, подвергнув кри­тическому осмыслению опыт ее борьбы с «уклонами» и теми, кого она счи­тала «врагами народа». Поворот к критике «культа» означал только одно – Сталин забыл о коллективизме, о коллективном начале, о коллективных ре­шениях; он перестал обращать внимание на мнение других руководящих членов партийного коллектива. Сама проблема преступлений сводилась к тому, что Сталин репрессировал членов партии и что особенно неприят­но – членов Центрального Комитета. Вопрос о преступлениях против всего народа не ставился и не рассматривался. Таким образом возник поворот к рефлексии, предусматривающей защиту обновленной тоталитарности, новой коллективной связности (и оправданности) партийных решений. В этой модели была важна логика отступления ради сохранения главного – комму­нистической перспективы, защиты руководящей роли партии в советском обществе.

Своеобразный социологический опрос

Недоговоренности и противоречия внутри этой рефлексии тревожили сознание тех, кто понимал, что, вынув один кирпич из здания, можно обру­шить все строение. Сказав, что Сталин совершил преступления против де­сятков тысяч партийцев, Хрущев не признал, что человек, совершивший чудовищные злодеяния, является преступником, – нет, он по-прежнему «видный деятель» партии, имеющий свои «безусловные» заслуги.

А.М. Панкратова изначально планировала прочитать научный доклад в Ленинграде, однако время запланированной поездки совпало с первыми днями после XX съезда партии, и ей пришлось выступить в роли пропаганди­ста-информатора ЦК КПСС. В течение трех дней она прочитала 9 докладов

1 Новиков А.В. Первая реакция на критику «культа личности» И.В. Сталина // Вопросы ис­тории. 2006. № 8. С. 3–21; № 9. С. 3–21; № 10. С. 3–24.

в разных местах, около 6000 человек ее слушали, и в ходе этих мероприятий она собрала 825 вопросов, которые свидетельствовали об огромной заинтере­сованности ленинградской общественности в обсуждении основных положе­ний доклада Н.С. Хрущева2.

Сложность заключалась в том, что как доклад Хрущева на съезде не об­суждался, так и доклады Панкратовой в Ленинграде запрещено было пуб­лично обсуждать.

Разрешалось подавать записки. Панкратова их скопировала, и 21 марта 1956 г. передала в Ленинградский обком партии. В сопроводительном письме ею отмечалось: «Мне кажется, что было бы правильно обсудить эти записки на заседании бюро и наметить меры по усилению разъяснительной работы в ближайшие же дни»3.

В конце марта 1956 г. Панкратова направила докладную записку в ЦК КПСС о своих выступлениях в Ленинграде. Она сообщила, что копии всех 825 записок передала зав. отделом науки Ленинградского обкома т. Филип­пову.

Еще одну докладную записку она направила в Президиум ЦК КПСС. Ее название указывает на важность информации, содержащейся в записках, большая часть которых отражает настроение ленинградской интеллигенции в связи с докладом Хрущева. Она писала: «Все доклады и лекции проходи­ли в переполненных аудиториях: присутствовало около 6000 представите­лей интеллигенции – ученых, студентов, пропагандистов, писателей и т.п. Было подано свыше 800 записок, подавляющее большинство которых по­священо политическим вопросам. Оригиналы записок я отдала секретарю Ленинградского обкома партии тов. А.И. Попову. Перепечатанный текст за­писок (по группам вопросов) я передала секретарю ЦК товарищу Хруще­ву Н.С. и в Отдел науки ЦК КПСС, поскольку очень большое число записок касалось изучения вопросов исторической науки»4.

А.В. Новиков, публикуя все скопированные Панкратовой записки (хранящиеся в Российском государственном архиве новейшей истории – РГАНИ), не обратил внимания на то, что часть этих записок, но в подлин­ном виде, хранится также в Архиве Академии наук (АРАН), в личном фонде А.М. Панкратовой. Это обстоятельство противоречит утверждению, что «оригиналы записок я отдала секретарю Ленинградского обкома партии тов. А.И. Попову». Для чего Панкратова оставила у себя (или ей вернули?) 214 записок (еще необходимо исследовать), и в настоящей работе показана одна из возможностей их использования. Текст многих записок, оставлен­ных в архиве историка, был подчеркнут то красным, то синим карандашами (как это любил делать в своей жизни И.В. Сталин).

Записки из разных аудиторий, переданные Панкратовой, фиксируют та­кую глубокую рефлексию над докладом Хрущева, что в пору говорить о по­явлении в текстуальном виде объяснительной предпосылки того, что несколь­ко позже назовут «защитой прав человека». Складывалось «общее мнение», что человек не может быть жертвой насилия и одновременно необходимо­стью этой жертвенности. В такой рефлексии уже почти не остается мифо­логических преград, которые понуждают верить в противоестественное

2 Новиков А.В. Первая реакция на критику «культа личности» И.В. Сталина. С. 3–5.

3 Там же. С. 4.

4 Там же. С. 6.

единение совершенных преступлений с их «объективной» сущностью. Ины­ми словами, рефлексия ленинградской общественности не шла по пути
мифического оправдания полуправды, в которой предметом веры было оправдание объективной необходимости репрессий через осуждение их же в «культе личности».

Конфликтная ситуация

А.М. Панкратова в докладной записке в Президиум ЦК КПСС отметила специально, что некоторые суждения авторов записок побуждают доводить логику разоблачений Сталина до конца. И привела пример одной такой
записки: «В жизни устроено: сказав “а”, назови “б”, то есть, назвав отрица­тельные черты Сталина, надо принять сразу же нужное решение, ибо без “б” от “а” получается, в лучшем случае, недоразумение»5.

Это стремление аудитории идти все дальше и дальше – от «а» к «б» и так до самого конца – ей искренне не нравилось; любое продолжение критических мыслей (после доклада Хрущева) она воспринимала едва ли не в духе самых устойчивых стереотипов сталинской идеологии.

Ей не нравилось, что «большинство записок резко осуждает его (Стали­на. – А.Ю.) деятельность и непримиримо требует (курсив мой. – А.Ю.) сде­лать все вытекающие из этого выводы»6; что «реакция большинства при­сутствовавших была крайне острая: во многих записках ставился вопрос не только об осуждении культа Сталина, но и всех, кто этот культ поддер­живал»7; что ставился вопрос «об ответственности бывших при Сталине членов Политбюро за распространение в стране культа личности»8; что люди «ставят под сомнение социалистическую сущность нашего обще­ственного и государственного строя»9. Ей особенно не нравилось, что «ав­торы некоторых записок ставят вопрос об опасности перерождения партии и советского государства»10; что «авторы многих записок доходят до утвер­ждения невозможности объективного научного освещения исторических со­бытий»11; что «немалое количество записок ставит вопрос об оценке исто­рического значения борьбы партии с антиленинскими течениями»12.

К каким выводам она пришла? Большая часть выводов касается «тех­нического» состояния идеологического фронта – мало разъяснений, нет материалов для пропагандистов. Главный вывод в содержательном плане не может не удивлять своей «девственной непорочностью» после столь мас­сированной атаки ленинградской общественности на доклад Хрущева. А.М. Панкратова писала: «Мне кажется, что разъяснительная кампания по вопросу о культе личности не может ограничиваться одной статьей в “Правде”, хотя эта статья вызвала положительный отклик среди широкой советской общественности. Необходимо более углубленное и конкретное

5 Новиков А.В. Первая реакция на критику «культа личности» И.В. Сталина. С. 7.

6 Там же. С. 6.

7 Там же.

8 Там же. С. 7.

9 Там же. С. 8.

10 Там же.

11 Там же. С. 11.

12 Там же. С. 9.

разъяснение вопроса о культе личности на собраниях актива крупных горо­дов СССР и специальных собраниях пропагандистов, лекторов, научных ра­ботников и широких кругов интеллигенции, среди которых проявляются отдельные нездоровые настроения и (судя по некоторым запискам) пря­мые рецидивы троцкистско-бухаринских взглядов (курсив мой. – А.Ю.)»13.

Сталкивались две модели рефлексии: обновленная тоталитарность, ис­ключающая критику партии как коллективной правды, но допускающая критику культа личности, и критически направленная интуиция обществен­ности, выражающая потребность в правах человека для защиты себя от вся­кого произвола – в том числе и коллективного. Для первых граница допу­стимого пролегала в исключении из коллективного начала всякого личного превосходства, что означало возращение к Ленину – вождю мирового про­летариата, который свято соблюдал принцип коллективного решения; для вторых эта граница никак не была очерчена и допускала развитие скептиче­ского сценария, ибо вслед за первыми сомнениями в вере нередко следует деконструкция всего мифа. Первые не допускают самостоятельного движе­ния к большему «прозрению», чем на XX съезде, вторые испытывают глу­бочайшую потребность в «полной правде» – и без изъятий.

В поисках концептуальной гармонии

Рассмотрим вначале, как официальная наука, академическая по своему происхождению, определяла новые границы допустимого после секретного доклада Хрущева.

Документы Архива АН СССР позволяют увидеть, какие задачи были поставлены перед общественными науками в корректировке отношения к наследию большевизма – после «секретного» доклада Н.С. Хрущева.

Первоначальная идея провести Всесоюзную конференцию, посвящен­ную 40-летию Октябрьской революции, была дополнена соображением А.М. Панкратовой, что «в свете критических оценок работы историков на XX съезде КПСС особенно стали ясны недочеты изучения ряда науч­ных проблем истории СССР и всеобщей истории». Она стала инициатором этого мероприятия и буквально сразу же превратилась в председателя кон­ференции на этапе ее подготовки. Предварительно было намечено, что ме­роприятие пройдет в январе 1957 г., в период зимних каникул в вузах. К участию в конференции должны были быть подключены институты Ака­демии наук всех республик, общее число участников мыслилось в преде­лах 1500–1600 человек14.

То, с чем столкнулась Панкратова в Ленинграде, не могло ее не удивить. Ибо во многих записках говорилось не о том, что профессиональные истори­ки в очередной раз ошиблись, недоучли, недоучились, не поняли, а о том, как теперь – после открывшейся правды о «культе личности» – рассматривать политическую историю 20–50-х годов. Во многих записках речь шла о недо­говоренностях и умолчаниях в докладе Хрущева. А это уже не вина исто­риков, а их беда, что они поставлены в унизительные условия транслировать

13 Новиков А.В. Первая реакция на критику «культа личности» И.В. Сталина. С. 13.

14 Архив российской Академии наук (АРАН). Ф. 457. Оп. 1 (1956). Д. 478. Л. 57–58.

не настоящую правду, а ее идеологически окрашенную версию, в которую можно и не верить.

Такой язык рефлексии был недоступен Панкратовой. Она, как всякий чиновник от науки сталинского времени, готова была искать вину и ошибки в себе, в своих трудах, в трудах своих коллег, но не в партийных решениях.

Рассмотрим мифические границы допустимого в сознании руководите­лей Академии наук, пытавшихся ответить от лица академической науки на «секретный доклад» Хрущева, в котором явлена была неопределенность отношения к Сталину: кто он, преступник или «видный деятель»? Доклад Хрущева удивительным образом совмещал эти характеристики, ученым же предстояло решить данный ребус менее эмоционально, но с большим набо­ром аргументов pro et contra. А главное – к чему прийти? К какому выводу? Если не ставить знак равенства: «видный деятель» – он же преступник.

В июне 1956 г. был подготовлен проект будущей конференции в обра­щении Президиума АН СССР, направленном в ЦК КПСС. 6 июля 1956 г. до­кумент был официально подписан вице-президентом АН СССР К.В. Остро­витяновым, а 9 июля отправлен в ЦК КПСС15. В нем обозначено было, что председателем этой конференции предлагается быть А.М. Панкратовой.

2 октября 1956 г. состоялось заседание Бюро отделения исторических наук, и первый пункт повестки был такой: «О подготовке и программе Все­союзной конференции историков». Выступали А.Л. Сидоров, П.Н. Третья­ков, Н.И. Саморуков, А.М. Панкратова, Б.Г. Гафуров, А.Ф. Миллер.

А.М. Панкратова сказала, что нужно дождаться Пленума Центрального Комитета партии, на котором будут приняты важные идеологические реше­ния. Поскольку нет сомнений, что решения будут серьезные, Панкратова со­общила, что на «совещании у т. Островитянова договорились, чтобы пере­нести срок проведения Всесоюзной конференции историков на середину апреля 1957 года, исходя из того, что после Пленума и на основе его реше­ний понадобится некоторое время для того, чтобы по ряду вопросов исто­рики договорились (курсив мой. – А.Ю.), предварительно обсудить некото­рые вытекающие отсюда принципиальные вопросы, а самое главное – практически подойти к рассмотрению и повестки дня в целом, и отдельных докладов. Поэтому сейчас наша Оргкомиссия просит Оргбюро Отделения принять решение о перенесении срока конференции на середину апреля 1957 года»16.

В декабре 1956 г. академик-секретарь Отделения исторических наук, академик М.Н. Тихомиров отправил письмо в Отдел науки ЦК КПСС тако­го содержания: «В декабре 1956 г. состоялось заседание Организационного Президиума АН СССР по подготовке Всесоюзной конференции историков с участием представителей академий наук союзных республик. На заседа­нии было признано необходимым уточнить предварительную программу конференции, прежде всего с целью более широкого привлечения к уча­стию в ее работе местных историков. Вместе с тем представители акаде­мий наук союзных республик в своих выступлениях подчеркивали, что тщательная подготовка конференции потребует значительного времени и по­этому следует перенести срок ее проведения на осень 1957 г. (сентябрь – октябрь). Отделение исторических наук АН СССР со своей стороны считает,

15 Архив российской Академии наук (АРАН). Ф. 457. Оп. 1 (1956). Д. 478. Л. 69.

16 АРАН. Ф. 457. Оп. 1 (1956). Д. 499. Л. 11.

что при определении срока проведения Всесоюзной конференции истори­ков целесообразно учесть это пожелание представителей академий наук со­юзных республик»17.

О том, что задержка связана не только с тем, что «местные историки» просят дать время подумать, как это лучше организовать, свидетельствует «Справка о предполагаемой тематике докладов на пленарных заседаниях и на секциях всесоюзной конференции историков». В ней по всем пунктам названы докладчики, а по первому и главному докладу «Задачи советской исторической науки» стоит прочерк18. Очевидно, что неготовность была не только организационная, но и идейная тоже. Связано это было с тем, что заявленная свобода критики культа личности Сталина оказалась под сомне­нием из-за возникшего страха партийного аппарата, увидевшего связь со­ветской либерализации с Венгерским восстанием в октябре 1956 г. Если не откат, то более осторожный подход к этой теме в партии вынуждал Акаде­мию наук проявлять не меньшую осторожность. И теперь неопределенно­сти становилось еще больше: не будет ли дан задний ход критики Сталина? Ведь она изначально не предусматривала однозначной оценки и допускала перевес в сторону «видного деятеля» – к оправданию действий Сталина «исторической необходимостью».

Совсем недавно, еще в январе 1954 г., на научной сессии общественных наук АН СССР, посвященной 30-летию со дня смерти В.И. Ленина, акаде­мик А.Н. Несмеянов говорил, что, «когда думаешь о Ленине, невольно зву­чит такое высокое поэтическое и такое точное определение, данное Стали­ным»19. Здесь важно отметить ключевое слово: «невольно». Имя Сталина звучало так естественно, что на другом языке заговорить было непросто – словарного состава критики Сталина еще не существовало. Одно дело эмо­ционально рассказать о нарушениях социалистической законности, и со­всем другое научным языком объяснить ошибочность действий руководите­ля всей партии, но так, чтобы не запятнать саму партию.

На этой же январской сессии А.Л. Сидоров повторял заученную ман­тру: «Советская историческая наука развивается как материалистическая наука. Она пользуется диалектическим методом Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина… марксистское понимание феодализма у советских историков идет не от Павлова-Сильванского, а от изучения трудов Маркса, Ленина и Сталина… Замечания И.В. Сталина о феодальной собственности, как ос­нове феодализма, указали на наши недостатки и ошибки, на преувеличение роли внеэкономического принуждения. Эти ошибки истории исправляют»20. В апреле 1954 г. на сессии, посвященной 300-летию воссоединения Украи­ны с Россией, говорилось так: «Как известно (курсив мой. – А.Ю.), И.В. Сталин, опираясь на теорию нации русских марксистов, дал общую ха­рактеристику социалистических наций, как наций нового типа»21.

И так далее – и сколько угодно.

17 АРАН. Ф. 457. Оп. 1 (1956). Д. 478. Л. 85, 89.

18 Там же. Л. 86.

19 АРАН. Ф. 457. Оп. 1 (1954). Д. 350. Л. 1.

20 Там же. Л. 92.

21 АРАН. Ф. 457. Оп. 1 (1954). Д. 351. Л. 92.

Выработка научного языка описания

Нелегко – после рефлекторного повторения одного и того же – перей­ти на язык рациональной критики принятого и усвоенного безусловно сталинского «учения» во всех областях знания. Лишь через некоторое время после XX съезда стало возможным находить составляющие компо­ненты этого учения, которые допускали критику так, чтобы не обрушива­лась вся аргументацию большевизма. Ибо Сталин – это не только культ его собственной личности, но и соучастник всех коллективных решений партии.

3 и 4 декабря 1956 г. проходило координационное совещание «по важ­нейшим проблемам исторической науки». На нем наиболее последователь­ную и взвешенную версию критики «культа личности» Сталина дал историк М.П. Ким. Другие академики, выступавшие на совещании, вообще ничего не говорили о проблеме соотнесения Сталина, его слов и учения с критикой «культа личности». Так именно выступали М.Н. Тихомиров, П.Н. Третья­ков, Ю.В. Бромлей.

Ким в своем выступлении весьма тонко определил ту грань, которая от­деляла отношение партии после прочтения Хрущевым «секретного докла­да» от того, что случилось после октябрьских событий в Венгрии, когда ста­ло ясно, что критика культа Сталина ведет так или иначе к деконструкции всего коммунистического мифа22.

Разумеется, надо говорить! Но эта оговорка давала право Киму не уси­ливать, а смягчать критику сталинских положений, как бы растягивая ее во времени.

«Я думаю, что мы борьбу за преодоление этого влияния только начали, по существу, и нам предстоит еще колоссальная творческая работа, требую­щая времени…»23 – говорил он.

Казалось бы, Ким предлагал науке быть свободной от цитат Сталина, вообще от цитат классиков марксизма. Однако это не так. Речь шла о свобо­де от Сталина-теоретика, потому что правильной была такая же тесная связь с Лениным, через постижение его мыслей и слов как теоретика и ис­торика. Ленин – воплощение коллективного начала в партии, это своего рода гениальная мудрость всей партии. Если цитировать и изучать историю, то только путем Ленина.

Отсюда – и «критика» Сталина. Не личная, а через противопоставление мнения Ленина мнению Сталина. Задача Кима состояла в том, чтобы показать истинность высказываний Ленина не только по отношению к тому, что случи­лось при его жизни и сразу после смерти, но и в дальней перспективе. Ленин объясняет историкам, почему возможно многообразие коллективного опыта социализма, который оказался не во всем созвучным сталинской индустриали­зации и коллективизации. В Китае обошлось без уничтожения кулака как класса, в странах народной демократии возможна многопартийность. Сталин как цитатник мертв! Ленин как источник истинного знания жив – и способен своими теоретическими трудами объяснить реалии послевоенного устройства мира.

22 АРАН. Ф. 457. Оп. 1 (1956). Д. 520. Л. 51.

23 Там же. Л. 52.

Двойственность XX съезда в оценке Сталина порождала и двойствен­ность интерпретации советской истории. Ким рассмотрел наиболее важные аспекты в переоценке истории и пришел к следующим умозаключениям.

Первый тезис – это вопрос о коллективизации. Как объяснить, что у ки­тайских товарищей обошлось без коллективизации, а в СССР не обошлось? Оказывается, Ленин «не имел в виду сразу, как фаталистическую неизбеж­ность, применять метод экспроприации, насильственного ниспровержения этого класса путем ликвидации его методом раскулачивания»24. Таким обра­зом, китайские товарищи тоже шли путем Ленина! Но почему же мы не шли этим путем? «Своеобразие советской действительности вынудило нашу партию, советскую власть прибегнуть к другому способу, чем способ такого мирного преодоления кулацкого хозяйства в деревне»25. Значит, Ленин прав и тогда, когда предсказал китайский путь к социализму, и Ленин прав, по­тому что в СССР сложились другие обстоятельства – и такое решение тоже было в духе вождя мирового пролетариата.

Второй тезис – это вопрос о «государственном капитализме». Ведь в Ки­тае широкое развитие получил этот тип экономического развития. Почему же этого не случилось в СССР? Оказывается, Ленин «сплошь и рядом не­однократно высказывался по вопросу о госкапитализме, о значении этого хозяйственного института, экономической категории в развитии советской экономики». Более того, Ленин полагал, что государственный капитализм как уклад прогрессивнее любого другого уклада, который существовал в стране. Никакого осуждения Сталина, никакой переоценки деятельности Н.И. Бухарина, «правого уклона», только сожаление: «Мы несколько упро­щенно толковали вопрос о государственном капитализме»26. Ким преду­преждал – переоценка лишь началась, процесс этот долгий.

Третий тезис – это многопартийность. В Польше, как и в других стра­нах народной демократии, обнаруживается стремление к многопартийно­сти, что нисколько не противоречит духу ленинского учения. Ким противо­поставляет учению Ленина догматически понятые утверждения Сталина, – и виноваты сами историки27.

Они виноваты в том, что «встали на путь догматизма, воспринимали как нечто законченное, как истину в последней инстанции все то, что гово­рил Сталин, не подвергали научно-критическому рассмотрению отдельные его положения, если даже они вызывали у некоторых возражения и сомне­ния»28. «Культ личности» – это неверное отношение к Сталину, допускаю­щее некритическое восприятие его высказываний. Это сказано так, как будто напрочь забыт страх не только самой критической мысли, но и возможности любого непослушания в условиях жесточайшей диктатуры.

При этом само обличение историков – правдивое. Ким говорил: «…фак­ты подводились как иллюстрации к тому или другому сталинскому положе­нию»; «весь наш труд сводился к тому, что мы подбирали цитаты, из цитат строили готовую схему, априорную, и затем подбирали к ней иллюстрации, отдельные факты и фактики»; «мы нарушили элементарное требование

24 АРАН. Ф. 457. Оп. 1 (1956). Д. 520. Л. 57.

25 Там же. Л. 58.

26 Там же. Л. 62.

27 Там же. Л. 64.

28 Там же. Л. 66.

марксистской науки – идти не от фактов и их анализа, всестороннего изуче­ния, идти не от обобщения фактов к каким-то выводам, а исходя из заранее данных выводов, давать объяснения отдельным фактам»; «наше отношение к фактам было сплошь и рядом довольно тенденциозным»29.

Трудные вопросы идентификации

Особенно ярко проявила себя неопределенность (и двойственность) в его отношении к «врагам народа». Ким не смог преодолеть то противоре­чие, которое было заложено партийным съездом, более того, он усилил это противоречие, доводя его до алогизма. Не отрицая, что были «враги наро­да», он критикует историков за то, что они «старались их роль изобразить в виде сплошных злодеяний и вредных действий, приписывали им то, чего в действительности у них не было и не могло быть (курсив мой. – А.Ю.)»30. Но если не могло быть того, что так враждебно советской власти, то, может быть, и «врагов народа» не было? Этот вопрос зеркально отража­ет другой вопрос – о товарище Сталине: если открылись его преступления, страшные по своей жестокости и коварству, может быть, не стоит говорить о «видном деятеле» партии? Как ничего нельзя сказать более определенного о Сталине (после доклада Хрущева), так ничего нельзя сказать определенно и о «врагах народа» – это осевые линии в драматургии «оттепели», которую партийная элита старалась удерживать в рамках, уже лишившихся прежней мифической убедительности.

Сталин, по заключительному признанию Кима, остается «крупным тео­ретиком-марксистом, крупным организатором, имеет много заслуг перед партией, но историческая наука требует, чтобы о личности, о событиях и де­лах говорить то, что было в действительности». Прозвучал пафос спаси­тельной неопределенности: «Историю нельзя ни ухудшать, ни улучшать, однако мы этого не делали»31.

Обсуждение доклада Кима (4 декабря 1956 г.) показало, что не только никто не хотел расширять затронутую им сферу, но явно стремился сузить уже заявленную, чтобы упростить переход от одного способа описания к другому: от сталинского к ленинскому. Необходимо было актуализировать другие цитаты. Удивительно, что при этом слово «самостоятельность» отно­силось не к свободе творчества, а к необходимости «самостоятельно изу­чить историографические взгляды Ленина по ряду коренных проблем Ок­тябрьской революции и советского строительства… ведь у нас нет ни одной работы, и одной даже статьи о Ленине, как историке партии»32. Это утвер­ждение М.А. Рубача понравилось многим. В самом деле, чтобы правильно цитировать, нужно знать исторический контекст ленинских цитат. Подго­товка всесоюзной конференции и признание того, что историки еще не во­оружены ленинскими мыслями, соединились в чувстве неуверенности, ме­шавшем желанию собрать конференцию в ближайшее время.

29 АРАН. Ф. 457. Оп. 1 (1956). Д. 520. Л. 67, 69.

30 Там же. Л. 76.

31 Там же. Л. 78.

32 АРАН. Ф. 457. Оп. 1 (1956). Д. 521. Л. 2.

7 декабря 1956 г. шло заседание секции истории исторической науки ко­ординационного совещания, председательствовала М.В. Нечкина. Выступая первым, Б.П. Козьмин говорил в единой манере с академиком Кимом: он разоблачал догматизм историков, их несамостоятельность, но главная вина или причина всех зол заключалась в том, что «мы, – как говорил Козь­мин, – отступаем от четких и ясных указаний В.И. Ленина, мы занимаемся совершенно недопустимым приукрашиванием действительности»33. Борьба с догматизмом и начетничеством, с несамостоятельностью историков легко уживалась с мыслью об «отступлении» от директивных высказываний Ле­нина – такова двойственность в официальной презентации историков Ака­демии наук.

Пример «отступничества» в докладе Б.П. Козьмина – это вопрос о на­родниках: «Мы отступали от ленинской точки зрения, стали совершенно незаконно противопоставлять революционных демократов народникам, в то время как есть совершенно точное указание(курсив мой. – А.Ю.) на то, что народничество – это идеология разночинной интеллигенции на втором эта­пе развития освободительного движения в России». Ни слова о Сталине, только эзопов язык, который не нуждается в пояснениях: «…мы добьемся преодоления тех ошибок, от которых наша наука в последние годы очень сильно страдала»34.

С.М. Дубровский пытался даже свести к отступлению от «ленинского положения о народничестве» весь «культ личности». Он говорил: «Вот здесь Борис Павлович (Козьмин. – А.Ю.) начал с культа личности. А в чем заключается культ личности для нас, историков? В серьезных отступлениях от ленинского положения о народничестве. В чем заключались коренные ошибки? В том, что забыли ленинское учение о народничестве»35.

Разворачивалась полемика против сталинских цитат, но ни Сталина, ни его высказывания прямо не обозначали таковыми. Дубровский говорил на языке страха, который невозможно было изжить одномоментно. Вот пример такой «полемики»: «Институт истории Академии наук на ученом совете принял печатную работу И.И. Смирнова, где доказывается, какой был замечательный порядок, который установился в Московском государ­стве в XVI веке, что даже Иван IV, когда был в пеленках, был представите­лем прогрессивных тенденций, а его противники – сплошь реакционеры. Если Иван IV грабил крестьян – это очень хорошо, а если бояре грабили крестьян – то это очень плохо; и вся борьба заключалась в том, что он – представитель прогресса, а бояре – деятели феодальной реакции…»36.

Преодоление культа личности, по мнению Дубровского, – это «в первую очередь восстановление подлинного смысла ленинских взглядов по тому или иному вопросу»37.

Таково было общее мнение собравшихся…

33 АРАН. Ф. 457. Оп. 1 (1956). Д. 525. Л. 3.

34 Там же. Л. 10.

35 Там же. Л. 41.

36 Там же. Л. 42.

37 Там же. Л. 54.

Лекция А.М. Панкратовой в Ленинграде

А.М. Панкратова так и не дождалась всесоюзной конференции, где она хотела быть председателем. Она умерла 25 мая 1957 г.

Близкий вариант к тексту лекции, прочитанной в Ленинграде – и по вре­мени, и по стилю изложения, – обнаруживается в ее личном архивном фон­де. Текст машинописи назван так: «Важнейшие вопросы преподавания исто­рии СССР в 10-х классах»38. Видно, что лекция написана после XX съезда, но трудно сказать – до или после венгерских событий. Во всяком случае, при написании этого текста Панкратова чувствовала себя более свободно, чем в докладах на академических заседаниях. Сохранился и другой текст ее лекции, написанный незадолго до XX съезда, – «О задачах советских исто­риков в изучении истории советского общества»39. Его датирующие признаки такие: упоминается большая цитата из сочинения Сталина в конце лекции – что невозможно было после съезда; и упоминается «культ личности» – по­нятие, которое вошло в оборот едва ли не сразу после смерти И.В. Сталина. Скорее всего, этот текст был написан в 1954–1955 гг. Между этими текста­ми разница – значительная: в лекции до съезда нет ни одного слова хоть сколько-нибудь конкретного, а в лекции после съезда Панкратова позволила себе (разрешенную в партии) критику «культа личности».

В лекции 1956 г., обращенной к учителям, она говорила примерно то же, что и в Ленинграде. Едва ли академик, приученная «не менять показа­ния», стала бы разнообразить свои ответы на поставленные партией новые вопросы.

В тексте лекции (1956) читаем:

«В “Кратком курсе истории ВКП(б)” освещаются с позиций культа лич­ности И.В. Сталина, в результате чего действительная роль В.И. Ленина не давалась во всей ее великой значимости». Это – штамп новой рефлексии, который вполне устраивал официальные лица исторической науки.

Аудитория Панкратовой задавала вопросы, в которых не было заранее готовой схемы, здесь брал верх здравый смысл. Мифологическая логика убедительна для своего типа рефлексии, логика здравого смысла убедитель­на в области деконструкции. Здесь и возникает глубинное противоречие хрущевской «оттепели». Одни «разрешают» критиковать и ставят себе в за­слугу это разрешение, другие не удовлетворяются полуправдой, если в ней исчезает прежняя убедительность.

Вот некоторые вопросы аудитории (далее цитируются подлинные запис­ки, хранящиеся в АРАН):

– «Прошу ответить на следующие вопросы: 1. Как материалистически объяснить столь длительное господство “культа личности” в нашей стране? Тот факт, что этот “культ” овладел массами? Не является ли в какой-то мере закономерным явлением временное (вставлено сверху. – А.Ю.) вырождение “ленинизма” в “сталинизм”? (Нельзя ведь все это объяснить только “твер­дой волей”, “дурным характером” и “манией преследования” Сталина). 2. В связи с признанием тезиса о возможности разных путей построения со­циализма, не является ли долгом исторической справедливости пересмотреть

38 АРАН. Ф. 697. Оп. 1. Д. 192. Л. 1–44.

39 АРАН. Ф. 697. Оп. 1. Д. 190. Л. 1–14.

оценку различных оппозиций, которые противопоставляли линии Сталина свою линию построения социализма?»40.

– «Указания Сталина, как творца культа личности отвергаются, а указа­ния Хрущева не есть (ли) повторение прежнего?»41.

– «Вы говорите, что преувеличение роли Сталина, культ его личности затмевало у историков критическую мысль. Но не может ли теперь, после развенчания Сталина, произойти то же в отношении Ленина? Не приведет ли это к приписыванию всего того, что было сделано народом и партией, только одному Ленину? К догматизации высказываний Ленина?»42.

– «Вы не находите, что решения XX съезда опять принимаются догма­тически? Ведь все, что было на съезде не обсуждается с критическим под­ходом, а опять принимаются на веру, т.е. повторяются старые ошибки»43.

– «Почему культ личности тов. Сталина является ошибкой, а культ лич­ности Маркса, Энгельса и Ленина в настоящее время в порядке вещей. Ведь они являются также вождями и организаторами партии, следовательно пар­тию создавали и вели отдельные личности»44.

– «Скажите: факт сосредоточения власти (в личности) и государстве т. Хрущева (I-й секретарь ЦК КПСС, председатель бюро ЦК по РСФСР) не таит ли в себе возрождение культа личности?»45.

А.М. Панкратова повторила еще один штамп из хрущевской рефлексив­ной модели: «Переходя к выяснению важнейших вопросов Октябрьской ре­волюции, следует подчеркнуть, что в наших учебниках и во многих рабо­тах по истории Октябрьской революции гораздо больше освещалась роль И.В. Сталина, чем В.И. Ленина, и недостаточно раскрывалась роль народ­ных масс, а также роль коммунистической партии, как руководящей и вдох­новляющей силы (курсив мой. – А.Ю.)…»

Вопросы аудитории:

– «Последнее время у нас много говорят о развитии инициативы масс. По этому поводу прошу ответить на несколько вопросов. Возможно ли раз­витие инициативы масс, – политической инициативы, – без гласности, зна­ния, по крайней мере широкими партийными массами, всей (здесь и далее подчеркнуто автором записки. – А.Ю.) деятельности всехорганов партии, органов советских? Ведь без этого невозможен широкий партийный народ­ный контроль за деятельностью наших руководящих органов, возможны но­вые извращения партийных принципов…»46.

– «Вопросы. 1. Как относится к документам, исходящим от Зиновьева и других, а не от учреждений, во главе которых они стояли? 2. Из сказанного видно, что в “Кратком курсе” допущены факты фальсификаций (Луганск, цифры участников в восстании). С какой стороны это было выгодно т. Ста­лину, и была ли попытка указать на это?»47.

40 АРАН. 697. Оп. 1. Д. 181. Л. 16.

41 Там же. Л. 95.

42 Там же. Л. 119.

43 Там же. Л. 125.

44 Там же. Л. 141.

45 Там же. Л. 158.

46 Там же. Л. 87.

47 Там же. Л. 129.

– «Можно ли публиковать листовки, в тексте которых встречаются фа­милии В.И. Ленина и Зиновьева вместе? Апрель–июнь 1917. Листовка изда­на ЦК РСДРП и разоблачает клевету буржуазной прессы на В.И. Ленина»48.

– «Просьба ответить: 1) Кто же еще, кроме Сталина, сфальсифицировал “Краткий курс”?»49.

Как в «секретном» докладе Хрущева явлена двойственность, так и в лек­ции Панкратовой она повторяется в оценках деятельности Сталина. Он не был военным гением, но «не следует преуменьшать его роли ни в Октябрьской революции, ни в гражданской войне». Подобные двусмысленные формулы провоцировали вопросы с позиций «здравого смысла».

– «Т. Панкратова! Зиновьев, Каменев и др. всегда представляли(сь) перед нами злейшими врагами партии. Почему в письме Крупской Зиновьев называ­ется личным другом Ленина (Григорий)? Или я ошибаюсь?»50

Острый национальный вопрос никак не обойти, и Панкратова отмечает в своей лекции то, о чем, судя по всему, говорила и в аудитории. Не Сталин, а Ленин – создатель СССР. Кроме того, Ленин критиковал Сталина за ошибки тезисов об «автономизации»: «Ленин резко осудил этот проект как примирен­ческое отношение Сталина и других членов комиссии по разработке тезисов, к великодержавному шовинизму»51.

Вопросы из зала затрагивали те сферы, которые не были упомянуты в докладе Хрущева: в нем сказано было о фальсификации «дела врачей» и при этом – ни слова о всей кампании по борьбе с космополитизмом:

– «Рассматривался ли в ЦК вопрос об антисемитизме? Можно ли ждать решительных изменений в этом в ближайшее время. Что мешает решительно заговорить об этом, как говорил об этом в свое время Ленин»52.

– «Установлено ли, кто был инициатором послевоенной волны антисеми­тизма, достигшей своего максимума в 1951–52 гг. и почему до сих пор откро­венно и беспощадно, по-ленински, не борются с этим позорным явлением?»53.

– «Как будем выпутываться из позорного конфуза с антисемитизмом?»54.

– «Антисемитизм – позорнейшее явление нашего времени – не нашел на­стоящего осуждения ни в докладе тов. Хрущева, ни в вашем докладе. Гово­рить об “отдельных случаях проявления антисемитизма” по меньшей мере не серьезно»55.

В лекции Панкратовой упомянуты самые спорные вопросы советской ис­тории: индустриализация и коллективизация. Если академик Ким теорети­чески допускал некоторые ошибки партии в этот драматический период, то Панкратова думала иначе: «И.В. Сталин, занимавший пост генерального сек­ретаря ЦК партии, активно, вместе с другими руководящими деятелями, за­щищал и проводил ленинские идеи индустриализации страны и коллективиза­ции сельского хозяйства, боролся за ленинизм, возглавляя борьбу партии против троцкистов и правых оппортунистов, выражавших интересы сопро­тивлявшихся эксплуататорских классов и настроения мелкобуржуазных слоев

48 АРАН. 697. Оп. 1. Д. 181. Л. 130.

49 Там же. Л. 131.

50 Там же. Л. 178.

51 АРАН. Ф. 697. Оп. 1. Д. 192. Л. 35.

52 АРАН. 697. Оп. 1. Д. 181. Л. 110.

53 Там же. Л. 30.

54 Там же. Л. 70.

55 Там же. Л. 72.

населения»56. Такая позиция понятна: хрущевский доклад подчеркивал неод­нократно, что неправ Сталин в единоличных решениях, но коллективные ре­шения партии не оспариваются.

Вопросы – из зала:

– «Доказано ли, что идейные враги Ленина (Троцкий, Бухарин, Рыков и др.) были агентами иностранных разведок?»57.

– «Как вы считаете, ликвидация кулачества как класса в нашей стране, та­кие меры, как поголовное (подчеркнуто автором записки. – А.Ю.) выселение кулаков, конфискация имущества (т.е. и другие репрессивные меры) были ли правильны? Не является ли это проявлением деспотизма?»58.

Сталинские репрессии Панкратова рассматривала как нарушение кол­лективных принципов руководства партии. Она повторила двойственную оценку «культа личности» Хрущева, чтобы не давать повода думать, что вы­ходит «за рамки»: «В марте 1937 г. на пленуме ЦК ВКП(б) И.В. Сталин в докладе «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкист­ских и других двурушников» выступил с положением о том, что с каждым нашим продвижением вперед классовая борьба в стране будет обостряться. Эта формула, выдвинутая тогда, когда социализм уже победил в нашей стране, неправильно ориентировала партийные и советские органы, послу­жила обоснованием многочисленных репрессий, нанесла большой ущерб коммунистической партии и Советскому государству. Но было бы крупней­шей ошибкой не видеть того, что “несмотря на культ личности и вопреки ему, могучая инициатива народных масс, руководимых коммунистической партией, рожденная нашим строем, творила свое великое историческое дело”»59.

Вопросы из зала:

– «В докладе тов. Хрущева говорится:

1) о том, как тт. Хрущев и Булганин, идя к Сталину не знали, вернутся ли они домой или попадут в тюрьму.

2) Сталин применял террор тогда, когда социалистические отношения победили во всех отраслях.

3) Сталин подписал 383 ежовских списка на уничтожение невиновных людей.

4) “Ленинградское дело” – сплошная фальсификация – результат произ­вола Сталина.

5) “шевельну пальцем” –  и т.д.

6) Сталин полностью утратил чувство реального.

7) О врачах Сталин сказал заму мин(истра) вн(утренних) дел: “Если не добьетесь признания врачей – с вас будет снята голова”.

8) По вине Сталина под Харьковом погибли десятки тысяч советских людей.

9) Полностью развенчан “военный гений” Сталина.

10) “оторванный от жизни человек”.

11) бюрократ (преступно) месяцами не рассматривал неотложных (так! – А.Ю.) дел.

56 АРАН. Ф. 697. Оп. 1. Д. 192. Л. 38.

57 Там же. Л. 57.

58 Там же. Л. 58.

59 Там же. Л. 38.

12) Если бы Сталин жил еще несколько месяцев – Микоян и Молотов не выступали бы на этом съезде.

13) не замечал тяжелого положения советского хозяйства.

14) Сталин отгородился от народа.

И т.д., и т.д., и т.д.

Это уже не ошибки, а преступления (подчеркнуто автором записки. – А.Ю.).

Как же после этого Вы предлагаете продолжать изучение трудов
Сталина?»60.

Заключение

Мы видим, что сопоставление двух типов рефлексий в эпоху «оттепе­ли» показывает нежизнеспособность «отступления» к прежним ленинским образцам коллективного руководства страной и партией. Мифология вла­сти держится на необсуждаемости принятой истины, но если в ней возни­кает двойственность без ключевого решения, то мыслительная деятель­ность людей обнажает в качестве ответа рефлексию «здравого смысла» – самое разрушительное оружие для мифической убедительности. Нельзя еще раз войти в ленинский миф коллективистского начала как основы ми­роустройства, если не решен главный вопрос, – кто виноват в том, что слу­чилось? Один человек, пусть и главный? Или вся партия? Уникальный экс­перимент, проведенный Панкратовой через месяц после прочтения «секретного доклада» Н.С. Хрущева, дает возможность увидеть, подобно социологическому опросу, настроения широкой гуманитарной обществен­ности, советской интеллигенции. Даже когда вопрос из зала не был по­литически острым, сама непосредственность восприятия случившегося, которую наилучшим образом выразил вопрос – «Как объяснять детям до­школьного возраста, заданные ими вопросы: “Мамочка, дядя Сталин хоро­ший человек?”» – ставит похоронный знак на всей перспективе деятельно­сти большевистской партии. Ибо сомнение в вере это совсем не то, что сredo quia absurdum.

Список литературы

Новиков А.В. Первая реакция на критику «культа личности» И.В. Сталина // Вопросы ис­тории. 2006. № 8. С. 3–21; № 9. С. 3–21; № 10. С. 3–24.

60 АРАН. 697. Оп. 1. Д. 181. Л. 89–89 об.

“Thaw” in the USSR: two models of reflexion
after the XX Congress of the CPSU

Andrey L. Yurganov

Russian State University for the Humanities. 6 Miusskaya Sq., Moscow, 125993, Russian Federa­tion; e-mail: Iurganov@yandex.ru

The article deals with reflexive models by which Khrushchev’s “secret” report at the XX Congress of the CPSU was perceived. For the leaders of CPSU, Stalin’s “cult” meant only that Stalin had forgotten about collectivity, about the collective origin, about collective decisions; he had stopped paying attention to the opinion of other leading members of the party. He exalted himself, not the party. The very problem with his crimes was that Stalin repressed party members. The issue of his crimes against the entire people was not raised or considered. Thus, a turn towards reflection emerged that aimed to protect the renewed totalitarianism, new collective cohesion (and justification) of party decisions. In this model, the function of the logic of retreat was crucial for preserving the main value, which was the communist perspective. The article explores the behavioral strategies of the leading historians in the Academy of Sciences in the times of uncertainty in the official attitude towards Stalin: who is he from Khrushchev’s perspective: a crimi­nal or a “prominent figure” in the party? The other model is found in the questions asked by the audience during the lectures given by Academician A.M. Pankratova, a well-known historian of the working movement in Russia, who spoke to different audiences in Leningrad one month after the Congress. In this “first” reaction to Khrushchev’s re­port, one can find a critical public intuition that expressed the need for human rights in order to protect oneself from any kind of outrage – including the collective one. For the leaders of the Communist Party of the Soviet Union, the boundary of what was tolerable lay in the exclusion of any personal superiority from the collective beginning, which meant a return to Lenin – the leader of the world proletariat, who “sacredly respected” the principle of collective decision; for the audiences in Leningrad, this boundary was not outlined in any way and the message that was transmitted allowed even for a scenario that led to a deconstruction of the entire communist mythology.

Keywords: Stalinism, XX Congress of the CPSU, Reflexive Model, Thaw, N.S. Khru­shchev, A.M. Pankratova

For citation: Yurganov, A.L. “‘Ottepel’ ’ v SSSR: dve modeli refleksii posle XX s”ezda KPSS” [‘Thaw’ in the USSR: two models of reflexion after the XX Congress of the CPSU], Filosofskii zhurnal / Philosophy Journal, 2021, Vol. 14, No. 3, pp. 131–147. (In Russian)

References

Novikov, A.V. “Pervaya reaktsiya na kritiku ‘kul'ta lichnosti’ I.V. Stalina” [First Reaction to Criticism of the ‘Personality Cult’ of Stalin], Voprosy istorii, 2006, No. 8, pp. 3–21; No. 9, pp. 3–21; No. 10, pp. 3–24. (In Russian)