Фото Александра Барбуха

Этот выпуск «Строф» мы посвящаем отошедшему недавно ко Господу поэту Игорю Меламеду. Складывая свое вступление к подборке стихотворений моего дорогого старшего друга, чьи стихи издавна находятся в постоянном круге моего чтения, — я размышляю о бытовании его боговдохновенной, обжигающей, сердечной поэзии в будущем. Несомненно, она — долгожительница. Вот только самого Игоря — нет. Не услышу я больше в телефонной трубке его гудящий голос, не услышу сдержанных сетований на постоянные боли и бессонницу (после травмы спины Игорь годами не выходил из дома), мы не обсудим литературные новости, не условимся о грядущей встрече на его легендарной кухне. Наконец, — и это писать особенно невыносимо: не утешит он, болящий, меня, здорового, с моими нелепыми скорбями на нашем «культурном поле». Господи, Боже мой.
В последние месяцы и недели Игорь последовательно, одно за другим, начал выкладывать старые и любимые его читателями стихи — в социальную сеть, «разбавляя» их архивными фотографиями, где рядом с ним — собратья-поэты, ровесники и старшие. Теперь я понимаю, что это было начало прощания.

Так светло свершалось отпеванье,
точно это было упованье
на него, обласканного т а м…
Словно отделенные стеною,
целованье клали костяное
на чело, открытое устам…

Это зачин стихотворения Меламеда «Памяти Арсения Тарковского» (1989). 
Игоря отпевали в храме святого благоверного царевича Димитрия при Первой Градской больнице, чин погребения совершал священник (и поэт) отец Константин Кравцов, который несколько лет тому назад крестил усопшего. Стояла Великая Суббота. 
«Вот — гроб Господень, — сказал отец Константин, глядя на не погребенную ещё Плащаницу Христову. — И вот — Игорь. 
Он рядом с Христом». После этих слов ко мне в сердце вошло, помню, ощущение высоты. 
Три стихотворения, завершающие нашу подборку, выходят впервые.

* * *

Может быть, оттого не должны
умирать мы по собственной воле,
чтоб на тех не осталось вины,
кто не смог защитить нас от боли.

Может быть, оттого и должны
мы забыть об отравленных чашах,
чтобы меньше осталось вины
на невольных мучителях наших.

И должно быть, затем не вольны
мы покинуть земную обитель,
чтобы меньше осталось вины
и на тех, кто нас гнал и обидел…

                   1988

* * *
В больничной ночи вспоминай свое детство и плачь:
и жар, и ангину, и окна с заснеженной далью.
Придет Евароновна к нам, участковый мой врач,
и папа ей двери откроет с бессонной печалью.

И мама грустна. И в глазах ее мокрая муть.
Одна Евароновна с радостью необычайной
то трубкой холодной вопьется мне в жаркую грудь,
то в горло залезет противною ложкою чайной.

Я с ложкою этой борюсь, как с ужасным врагом.
– Ты скоро поправишься, — мне говорят, — вот увидишь…
Потом Евароновне чаю дают с пирогом,
и с мамой веселой они переходят на идиш.

Ах, Ева Ароновна, если ты только жива,
склонись надо мной, сиротою, во тьме полуночной.
В больничном аду повтори дорогие слова:
– Ты скоро поправишься с травмой своей позвоночной.

Попей со мной чаю, а если ты тоже в раю,
явись мне, как в детстве, во сне посети меня, словно
ликующий ангел, — где чайную ложку твою
приму, как причастье, восторженно, беспрекословно.

                                2000
* * *
Глядишь с икон, со снежных смотришь туч,
даруя жизнь, над смертью торжествуя.
Но вновь и вновь — «Оставь меня, не мучь!» –
Тебе в ночном отчаянье шепчу я.

Прости за то, что я на эту роль
не подхожу, что не готов терпеть я, –
Ты сам страдал и что такое боль
не позабыл за два тысячелетья.

Прости за то, что в сердце пустота,
за то, что я, как малодушный воин,
хочу бежать от своего креста,
Твоей пречистой жертвы недостоин.

* * *
В ненадежных и временных гнездах
и тела обитают, и души.
Но Спаситель приходит, как воздух,
посреди мирового удушья.
Посреди мирового мороза,
в безысходных глубинах страданья,
раскрывается сердце, как роза,
от Его дорогого дыханья.
Все оплачено было сторицей
и искуплено страшною кровью,
чтобы ты бесприютною птицей
возвратился под вечную кровлю. 

* * *
                  Памяти М. Г.

И облик твой, и нежный голос твой, 
и всё, чего с волнением и страхом 
касался я, давно уж стало прахом 
в бесчеловечной урне гробовой.

Но если вдруг когда-нибудь опять
в ином краю, в пространстве неизвестном
мы возродимся в образе телесном –
как прежде я смогу тебя обнять?.. 

Терцины
                   
И вот, когда совсем невмоготу,  
когда нельзя забыться даже ночью,
– Убей меня! — кричу я в темноту 

мучителю, незримому воочью,
зиждителю сияющих миров 
и моего безумья средоточью.

Убей меня, обрушь мой ветхий кров.
Я — прах и пепел, я — ничтожный атом.
И жизнь моя — лишь обмелевший ров 
меж несуществованием и адом.

* * *
Всю ночь он мучился и бился, 
и жить недоставало сил.
И Богородице молился,
и милосердия просил.

И милосердие Марии
сняло страданье как рукой.
И он за много лет впервые 
обрел желаемый покой.

И веки он сомкнул в истоме,
и вновь увидел как живых
отца и мать в родимом доме, 
и, словно в детстве, обнял их.

И плакал он во сне глубоком, 
своих не ощущая слез,
как бы вознагражденный Богом
за всё, что в жизни перенес,

помилованный и прощенный…
И мрак ночной редел над ним.
И сладко спал он, освещенный
лучом почти что неземным.

Рисунок Марии Заикиной