Александр Кабанов

 

 

СВЕТ КАК ПРЕДЧУВСТВИЕ БОЛИ

 

 

*   *   *

Я, как счетчик, щелкаю в пустыне:

свет горит, еще течет вода,

слава богу – бог на карантине,

воскресенье, пятница, среда...

 

Вам хотелось что-нибудь простого,

образ смерти, вне библейских жал,

пробил час, ко мне рванулось слово,

я его над пропастью сдержал.

 

И теперь в саду не вздрогнет ветка,

и живых детей – на пересчет,

а собак – тигровая креветка

в марсианских лапах унесет.

 

Прижимаясь ужасом к испугу,

что нам делать, нации рабов:

ночью что-то всовывать друг другу,

пить горилку и травить попов.

 

Как неизлечима эта мука,

что-то в нас пороблено, прости,

даже если выйти из фейсбука –

в божье царство больше не войти.

 

Будет лето самой высшей меры,

и увидит стадо соросят,

как по всей стране пенсионеры

на шнурах обугленных висят.

 

Свет горит, но воду вновь отключат,

ты приляг, братишка, на кровать

и смотри, как в телешоу учат

нас на карантине умирать.

 

 

*   *   *

Как выгодно опустошенным быть:

сатрапа ненавидеть, и любить

себя, звонить какой-то пьяной бабе

и обрести покой на порнохабе.

 

Но за окном взрывается сирень,

перебивая мысли о запасках,

и этот ваш имбирь – такая хрень,

и бродят кошки в медицинских масках,

 

и зеркало в прихожей отразит

все то, что полагается скотине:

опухший и небритый паразит,

посредственный поэт на карантине.

 

Гуляешь по балкону во тщете,

нахмуришь лоб и задницу почешешь,

вокруг – ворье, но чем его утешишь,

и мы – разнообразные, не те.

 

А те спешат по маленьким делам,

спасают мир, ведут войну в реале,

они цветы ломают пополам

на кладбищах, чтоб их не воровали.

 

И надо мной соседка бьет меня,

внизу меня просверливают дрелью,

а справа – пьют за царство и коня,

а слева – пахнет похотью и прелью.

 

То вишня зацветет, то абрикос,

небесная подрагивает сфера,

и на своих троих, наморщив нос,

опять вступает в болдино холера.

 

 

*   *   *

Я говорил по существу, а существо мое молчало,

как дирижабль изнутри – оно себя обозначало:

вот злая ткань, вот водород, вот ребра папы или мамы,

и я, внебрачный корнеплод, всплывал из оркестровой ямы.

 

А мог бы сохнуть и хранить больную скрипку и гармошку,

и кошку грудью накормить, и помолиться на икошку,

а мог бы жить своим трудом, на основаньях самых общих:

я – дирижабль и роддом для престарелых и усопших.

 

В пожарных лестницах потоп, украденный цыган-романтик,

я – свежевырытый окоп и белоснежный с боку бантик,

здесь ядра – чистый изумруд началом собраны в початках,

здесь я чихну – и все умрут, в очках, и в масках, и в перчатках.

 

Господь вначале был котом, хранящим сцену и кулисы,

где спят всегда с открытым ртом американские актрисы,

как пахнет небо за бортом: итогом, берегом, итакой,

господь вначале был котом, но почему-то стал собакой.

 

 

*   *   *

Вылетали из радиоточки: то ли бабочки, то ли цветочки, –

и открылась вдруг вольная воля, и сказал своей девушке толя:

не сиди на холодном мраморе – застудишь яичники

и родишь собаку, запишешься в косноязычники,

но она отвечала ему, будто женская сна во сне:

только что приходил ван дамм и опять признавался мне –

оля, оля, я устал всю жизнь сниматься в дерьме...

 

Выползали из длинного черного уха – старик и старуха,

был у толи барклай, да остались маклай и миклуха,

баобабочки вьются, уходят в гербарий цветочки,

в крематории памяти пепел плетет оболочки,

что за бред я несу и складирую в буквы и строчки,

как предтеча грядущего зрения, вкуса и слуха.

 

А теперь, для обычных людей, для поэтов от бога,

тех, чья нежная музыка – облако, чье вдохновенье – тренога,

не читайте меня в запорожье, в москве, в будапеште,

сладкозвучною лирой наивное сердце утешьте,

чтоб народ понимал, заключенный в своей одиночке:

никогда, никогда не умрут эти бабочки, эти цветочки,

этот солнечный лес, арестованный в хвойной одежде.

 

А теперь, для себя, для убийцы, для оли и толи:

посмотрите, друзья: вот равнина, раввин, равиоли,

вот картонка в корзинке, вот свет, как предчувствие боли,

кофе в маленькой джезве, ржавеющий нож выкидной,

мы исчезли для всех, не оставив для сахара – соли,

глубине – высоту, а любовь не бывает иной.

 

 

 

Александр Кабанов родился в 1968 году в Херсоне. Автор 12 поэтических книг. Лауреат «Русской премии», премии «Anthologia», премии журнала «Интерпоэзия», Международной Волошинской премии и др. Главный редактор журнала «ШО» (Киев), координатор Международного фестиваля поэзии «Киевские Лавры», один из основателей украинского слэма. Стихи публиковались в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Континент», «Арион», «Дружба народов», «Интерпоэзия», переводились на украинский, польский, белорусский, английский, немецкий, французский, нидерландский, финский, грузинский, сербский и другие языки. Живет в Киеве.