Михаил Рабинович

 

 

ИСЧЕЗАЮЩИЙ ПАР

 

 

УТРЕННЯЯ ЧАШЕЧКА КОФЕ

 

Человек, мой сосед по вагону, держал коричневый бумажный пакетик и смотрел на него ласково и осторожно. Под бумагой угадывался одноразовый стакан.

Человек аккуратно вынул этот стакан и еще более аккуратно сложил бумагу на восемь частей. Потом он оглядел равномерно трясущийся вагон. Есть такие участки, на которых пить кофе можно не опасаясь, что прольется, ровные участки – а есть, где сильно трясет. Этому наверняка существует объяснение. За любыми простыми вещами стоят сложные физические и нравственные законы. Примерно об этом думал, наверное, человек.

Он смотрел на закрытый еще стакан, похожий на тысячи других бумажных стаканов. На белой крышке человек обнаружил какую-то невидимую мне пылинку и не торопясь вытер ее салфеткой.

Поезд остановился на станции, замер, но человек не стал суетиться, чтобы ухватить неподвижный момент и глотнуть. Нет, он еще раз оглядел, погладил стаканчик, строго улыбаясь, но улыбка его становилась мягче: он предчувствовал, что будет дальше.

Пассажиров было мало, но через пять остановок свободных мест не останется.

Человек приподнял край крышки – но не весь, а в специально отведенном, чуть надрезанном месте.

– С молоком, – сказал он мне как своему в настоящую минуту соседу. Он как бы опасался, что я окажусь принципиальным сторонником черного кофе, и неуместные споры или даже их отсутствие омрачат предстоящее мелкое, но радостное событие.

Я со сдержанным одобрением кивнул. Он тоже, хотя и не придавая мне большого значения, закрыл на секунду-другую глаза, давая понять, что удовольствие от иной беседы ничуть не меньше, чем от кофе.

– Я кладу одну ложку сахара, – сказал он и сделал первый удачный глоток. Участок был ровный, спокойный, тихий.

– Я тоже одну, – сказал я, но он уже до моего ответа не сомневался в нем и понимающе, со значением молчал.

– Иногда две, – добавил я, – а бывает, вовсе без сахара пью.

Человек показал большой палец, оценив мою потенциальную широту кругозора, откровенность и тонкий вкус, пусть даже в чем-то отличающийся от его предпочтений.

Второй глоток был не таким длительным, как первый, зато третий – бесконечным. Уровень жидкости в стакане уменьшился, и опасности вылиться от тряски почти не существовало. Человек с закрытыми глазами сосредоточился на вкусовых ощущениях и ранних, утренних мыслях. Движениями пальцев он, тем не менее, тактично давал понять, что обо мне как о соседе помнит.

Когда третий глоток все же закончился, то была уже пятая остановка. Человек открыл глаза и снова оглядел вагон, будто погладил. Народу стало много.

Мы с ним уступили места старикам, беременным, да и просто так. Человек стоял с закрытым стаканчиком, держал его аккуратно и крепко. Чтобы получить полное удовольствие от кофе, надо немножко его не допить.

 

 

КОФЕ БЕЗ СЛИВОК

 

У Алондры первый и навсегда бывший муж женился третий раз, совсем уж неудачно, и рвет на себе волосы – по свидетельству очевидцев.

У Малайи ребенок разбил вазу, очень ценную – стоит почти ничего, несколько песо, но она была когда-то украдена из знаменитой филиппинской тюрьмы, где заключенные в определенное время танцуют, это разрешается, за это даже могут чуть-чуть скостить срок – если попадаешь в такт музыке.

Лидия переживает за свою несчастную родину, но не забывает здесь кормить уличного кота.

Животных надо любить и жалеть, – соглашаются все трое.

Алондра, Малайа и Лидия пьют мартини, плачут почему-то. Людей надо уважать.

Вазу не жалко, плачет Малайя.

Так ему и надо, плачет Алондра.

Несчастная родина, плачет Лидия.

К Алондре сегодня в поезде приставал человек – она красивая – по-хорошему приставал: в синем строгом костюме и синем галстуке, по-хорошему, смеется Алондра.

Муж Малайи – ласковый и бестолковый, он приходит домой и смотрит на кактус. Вместо телевизора, смеется Малайя.

Лидия кормит кота, а тот – сыт, но говорит «мало», – смеется Лидия, пытаясь объяснить игру слов, теряющуюся в переводе

У того, в синем костюме, была расстегнута ширинка, смеется Алондра.

Три женщины сидят в кафе, разговаривают. Свет падает на них, и тени мелькают, и вино выпито – но будет выпито еще. Они громко смеются, кричат, танцуют тоже в такт музыке. Успокаиваются, снова садятся за столик.

У Алондры мама бывшего мужа купила дорогую машину, – правда, за треть цены, по свидетельству очевидцев.

Лидия переживает за свою несчастную страну, – а ведь сколько там полезных ископаемых, да и читают там много, но они не связаны друг с другом, ископаемые-то.

Малайя видела инопланетян – не только их летательный аппарат, но и их самих, в профиль и анфас.

Они пьют мартини, смеются над ненужной машиной, ненужными ископаемыми, никому не нужными инопланетянами. Никто никому не нужен.

В кои-то веки они собрались вместе, а когда-то виделись каждый день – на работе. Но сейчас там никого не осталось.

Алондра забудет своего бывшего мужа, уже забыла. Забыла. Сейчас вот выйдет на улицу, а вернется не одна – с кем-нибудь достойным.

Лидия не может понять свою несчастную родину, но коты и там есть, котов она понимает.

Малайя помогает мужу преодолеть временную депрессию. Она переставила кактус в хорошее место, к телевизору. Теперь они оба смотрят в одну сторону. Раньше на телевизоре стояла ваза.

Официант подходит к ним, уважительно наклонив голову. Они замечают это – уважение, – заказывают кофе.

 

 

БУБЛИКИ С МАКОМ И БЕЗ

 

Двое в метро разговаривали, пытаясь решить возникшую у них проблему – то есть, один из них предлагал какое-то, пусть частичное, решение, а второй это решение отклонял – при помощи иронии или энергичными жестами.

– Хомяка можно купить...

– Да он гадить будет.

– В библиотеку зайти...

– Да там же книги.

– Измерим расстояние...

– Да линейка ведь стерлась.

– Посоветуемся с Брифманом-Бердымухамедовым...

– Да он же рыжий.

 

– Всех людей можно разделить, – тихо сказал другой пассажир совсем другому, четвертому, – можно разделить на тех, кто пытается что-то сделать, и тех, кто видит, что это бесполезно по крайней мере в экзистенциональном смысле. Причем и те, и другие так же часто ошибаются, как и поступают мудро.

– Вот оно что, – сказал четвертый, – вот оно что... А зачем?

– Что – зачем?

– Зачем людей делить? Да, можно – на тех, кто любит подогретые бублики с маком, и тех, кто их не любит, – но зачем разделять?

– На тех, кто идет под дождем без зонта и тех, кто с зонтом без дождя... – сказал третий пассажир.

– А зачем? – четвертый повторил зарождающийся припев.

– Кто уснул в тишине и на тех, кто проснулся усталый...

– А зачем?

– Кто известен стране, и на тех, кто живет сериалом...

– А зачем? А зачем?

– ...Кто в политике скачет, чьи глаза так лукавы, как лук, и на тех, чья удача – если в радио выключен звук...

– А зачем? А зачем?

– ...У кого злые мысли и курчавые гроздья волос, и того, кто стал лысым и смеется всем телом до слез…

– А зачем? А зачем?

– ... Или там форма носа, очертания там ягодиц – чтоб делить без вопросов, тоже могут вполне пригоди...

– ...ться, – не уместившееся в предыдущую строчку добавил четвертый пассажир. – А зачем? А зачем?

 

– Шубу можно сшить... – снова стала слышна беседа первых двух.

– Да моль заведется.

– А зачем? А зачем?

– Что-то мы глупости говорим, – вдруг сказал кто-то из них.

– Так это он перестал в метро ездить и придумывает теперь про нас, придумывает.

Все четверо посмотрели на меня, но я сделал вид, что они меня не заметили.

 

 

«ЛУЧШИЙ КОФЕ НА НАШЕЙ УЛИЦЕ»

 

Молодая женщина сидит в центре, ругается-объясняет, ругается-защищается, ругается-ругается – по телефону. Она сидит на единственном стуле за единственным здесь столиком, ругается-плачет.

Другая – стоит, хочет выиграть что-то в лотерею, уже и два билета здесь купила, один проверила – неудачный. Она застыла в напряжении – сейчас проверит второй билет.

Двое у входа наливают себе кофе – горячий, над ним – исчезающий пар. Двое нальют кофе и уйдут, деловые. А может быть, и останутся на время, но не сядут: единственный стул занят женщиной с телефоном-телефоном.

Двое морщатся, сосредоточенные: надо не опоздать на работу – метро рядом, – но и налить кофе тоже надо. Кофе – теплый, двое греют руки, но уже не здесь они – вышли. Не оглядываются, а если б оглянулись – еще раз бы увидели плакатик на дверях. «Лучший кофе на нашей улице».

Хозяин этого заведения смотрит по сторонам: на женщину, на другую, вслед тем двоим, а вот еще подошли – выбирают чипсы, сок, а газеты хватают не глядя. Ребенок хнычет.

Хозяин – ответственный человек: мягко советует, кому как развернуться, куда пройти, чтобы всем было удобно, что делать с телефоном, чтобы всем удобно было, хотя бы в пределах этого маленького заведения.

Второй билет тоже оказывается неудачным.

Когда-то хозяин был маленьким, жил в Аруначал-Прадеш и хотел стать клоуном. Однажды к ним в деревню приехал цирк-шапито, все пошли смотреть, клоун падал, говорил глупости, и все смеялись.

 

 

ВЕТКИ – ВЕТКИ

 

Она ходит быстро, почти бежит. Ходит быстро – для своего возраста. Хотя о возрасте ее можно забыть – просто быстро. Быстро.

Быстро время летит, понимает она. Люди говорят какие-то важные фразы, не то чтобы не понимая их, а просто не чувствуя, понимая только слова этих фраз, но не больше. Как бы услышав со стороны и повторив. А потом проходит время, да, потом понимают: да, летит. Проходит.

Когда они не рядом, она думает о нем, боится, звонит ему. Боится. Боится, что он скажет что-то необычное, нелепое, жалкое – будто переступит черту, которая отделяет его не только от всего мира, но и от нее; боится, что это уже будет не он; боится его мыслей и слов – будущих.

Она ходит быстро. Быстро. Она вообще молодец, говорят все – и, главное, дети их так говорят. Только привычка повторять слова усугубилась с возрастом. Повторять слова – дважды, даже трижды. Дважды, трижды. Вот за него она боится. Было, было: он не узнал внука, забыл про него. Было. Но потом сразу вспомнил. Время летит.

Вместе – они идут медленно, по парку. Здесь тихо. В озере плавают красивые рыбки – красные и синие, будто ненастоящие. Но они настоящие. Она боится, она смотрит на него. Они вместе смотрят на рыбок. В озере отражаются ветки деревьев. Много лет назад они смотрели в озеро, и ветки деревьев были такими же. Те же ветки. Те же. Тогда она не боялась его слов. Она смотрит на него. «Я тебя люблю», – говорит он.

 

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ УТРА

 

В вагоне я уступил место женщине. Еще подумал, вставая: она же, если и старше меня, то ненамного. Мог бы продолжать сидеть. Но встал.

Задумался, а когда опять посмотрел на ту женщину – то не узнал ее. Губы ее стали ярче, волосы – курчавее, нос принял менее резкую форму. Она продолжала работать над своим лицом: достала кисточку, и, окунув ее в пудреницу, гладила щеки. Потом вынула из сумочки другую кисточку, побольше, потом еще одну, совсем большую, и тоже доставала ими разные труднодоступные места на лице. Какой же огромной будет следующая кисточка, подумал я – но новая оказалась меньше предыдущих. Экстраполировать здесь нельзя, понял я.

Женщина продолжала меняться, чуть выросла, уменьшила вес и возраст.

Она ловко, будто из воздуха, достала маленькую машинку, похожую на сороконожку, которая быстро и аккуратно массировала брови, то выравнивая их, то делая асимметричными, приподнимая ту или иную, чуть их пощипывая, и казалось, смысла в этом не было, но смысл был. Машинка жужжала еле слышно, хотя громче, чем настоящая сороконожка.

Женщина посмотрела на меня и тоже не узнала, а ведь я-то не изменился.

– Садитесь, – с уважением, которого обычно достойны старшие, сказала она. – Я постою.

 

 

 

Михаил Рабинович – поэт, прозаик. Родился и вырос в Ленинграде, живет в Нью-Йорке. Публикации в журналах «Слово/Word», «Интерпоэзия», «Новом журнале» и др.