Узнав, что я сижу в тюрьме, люди реагируют по-разному. Какая-то часть сразу отсеивается. Справедливости ради замечу, что небольшая часть, вернее, даже мизерная. Остальные продолжают общаться, но ведут себя по-разному. Кем-то движет любопытство, кем-то сочувствие, а кем-то – злорадство, смешанное со скепсисом. Мол, ну-ну, посмотрим, на что ты, зэк, способен. И смотрят. Обычно свысока, демонстрируя всеми способами свое «превосходство», схожее с тем чувством, который испытывает в глубине души любой живой человек, сравнивая себя с любым мертвым.

Да, я в тюрьме. Но я не мертвый. Я живой, чувствующий, думающий. И здесь еще есть такие, здесь много таких.

Меня часто просят прокомментировать мнения о предвзятости и несправедливости российского правосудия, упекающего за решетку по надуманным поводам. Зачастую такие мнения возникают по поводу политически ангажированных приговоров. Я не готов комментировать дела, о которых знаю с чужих слов. Но если нужны реальные примеры, не замутненные политическими спекуляциями, могу привести дело питерского ветеринара Александра Шпака. Кому неизвестно это имя, погуглите и сделайте вывод сами.

Я готов сказать только за тех, кого знаю лично, с кем вместе сидел, рядом ел, рядом спал. Кому помогал писать бесконечные ходатайства в суд. За тех, кто был рядом в мои трудные минуты и чьи трудные минуты навсегда остались в моей памяти.

Я бы сказал, что в тюрьме соотношение «достойных» и «случайных» примерно одинаково. Другими словами – половина тех, кто годами хлебает местную баланду, должны быть на домашних харчах. Но судьба распорядилась так, что они здесь. А значит зарекаться от известной поговорки – это как минимум идти наперекор жизненной статистике.

По мнению тех, у кого нет «сидящей» родни, сесть в тюрьму – все равно что временно умереть. Люди не подозревают, что в стенах СИЗО, лагеря, зоны, тюрьмы бурлит своя жизнь. И это не только удовлетворение базисных потребностей пирамиды Маслоу. Отнюдь. Видел я и духовные подвиги, и настоящую любовь, и бескорыстную самоотверженность, и поиски смысла бытия, и переосмысление собственной жизни, и многое другое. Как, впрочем, и полную бездуховность, апатию, саморазрушение, садизм и звериную агрессию. Здесь есть все, что встречается в любом человеческом обществе, потому что тюрьма – это модель социума, построенная на обломках человеческих судеб.

Модель эта, конечно, ущербная. Супермаркеты, спутниковые антенны, Интернет, цифровики, планшеты и айфоны кажутся здесь недосягаемой роскошью, вроде как поп-корн или шипучий аспирин в глухой африканской деревне. Есть, конечно, исключения, но они достаются либо большими деньгами, либо большой кровью.

Главная особенность местного «обчества» – не внешняя одинаковость людей в робе, не общее прошлое, выраженное номерами статей УК, и не жесткая иерархия социальных слоев от «обиженных» до блатных. Главная особенность – острота человеческих отношений. Когда сидишь – невозможно «отсидеться». 24 часа в сутки, от звонка до звонка, ты живешь под десятками пристальных взглядов и так же пристально всматриваешься сам. Невозможно спрятаться в свою ракушку, невозможно прикинуться ветошью, невозможно притвориться кем-то другим. Здесь каждый на виду, каждый как под микроскопом. Человеческая сущность каждого зэка видна как на ладони.

Здесь теряешь последние иллюзии и в определенный момент начинаешь адекватно оценивать не только себя, но и жизнь в целом. Например, понимаешь, чего стоит государство, в котором живешь. Любой человек, даже самый скрытный, становится для тебя прозрачным как кусок пыльного стекла. Узнаешь цену словам и поступкам. Узнаешь цену себе.

…А в остальном тюрьма как тюрьма. Все то же самое, как и сто лет назад. Старые бараки. Отвратительная еда. Убогие условия жизни. Грубый конвой. Грубый вплоть до мордобоя, садизма и пыток. Впрочем, это куда повезет попасть. Говорят, новые Питерские Кресты почище пятизвездочного отеля будут. А вот Ульяновское СИЗО, которое в конце лета «самовозгорелось» из-за короткого замыкания, унеся жизни четырех человек, было построено аж в 1861 году. Местные чиновники поспешили отчитаться, что «грамотные действия оперативников и сотрудников ФСИН помогли избежать больших жертв». Скажете – Ульяновск глушь? Ну-ну. Весной 2006 году горела «Матросская тишина» – практически центр столицы – тоже «короткое замыкание» и тоже с человеческими жертвами. Так что в России горят не только избы…

Впрочем, старые тюрьмы, новые – один черт. Люди ведь те же. Души не отреставрируешь. Привычкам капитальный ремонт не сделаешь. А главная привычка в любом ИУ одна – зэк это бесправное существо, «контингент», быдло. И отношение к нему соответствующее. Это для родных ты «сыночек», «муж», «братик». Здесь ты «осỳжденный». Хорошо хоть с фамилией, а не с номером. Спасибо, что клейма уже не ставят на зэков, как в царских тюрьмах, – только нашивки с фамилией. В общем, российская тюрьма XXI века – это тюрьма с «человеческим лицом». Хотя, конечно, смотря с чем сравнивать.

Радует, что в последнее время собеседники уже не шарахаются от меня как от прокаженного. Пообвыкся народ, привык к тому, что зэки нынче продвинутые стали, хотят быть на связи с внешним миром. Ну а тем, кто шарахается, привожу исторические примеры. Например, о том, что в конце XIX века в тюрьмах практически при каждой камере были старосты (что-то вроде современных «семейников»). И такими старостами в свое время были люди, чьими именами до сих пор названы улицы всех крупных российских городов – Дзержинский, Урицкий, Калинин. А уж то, что в свое время «осỳжденными» были Ленин и Сталин, Достоевский и Горький, а чуть позже – Солженицын и Бродский, Русланова и Жженов, Королев и Курчатов, и совсем недавно – Губерман и Лимонов, Новиков и Кучин, Янукович и Ходорковский – и вовсе общеизвестные факты.

Одним словом, как пел на мотив «В траве сидел кузнечик» Михаил Ефремов: «В тюрьме сидят людишки, Платошки, Лешки, Мишки». Так что тюрьма как тюрьма – с людишками, с операми, с ублюдками, с политзаключенными, со стукачами, с невиновными, с блатными – со всякими. Место, где время остановилось, но жизнь продолжается.