Эта статья выросла из доклада на нью-йоркской конференции, посвященной историческому материализму. Ее заглавие, разумеется, отсылает к популярному телесериалу «Секс в большом городе» — коллективной фантазии на тему одновременно и секса, и большого города, которая работает как букварь социальных отношений, то есть предлагает — в стиле выдуманной газетной колонки «советы читателям», на которой основывается сериал, — инструкции и модели городской жизни. «Большой город» здесь настолько же идеальная структура, в которой люди обмениваются социальными взаимосвязями, на­сколько и реальное пространство. Аналогично и социалистический город, илисоцгород, — это не реальное место, а модель, предложенная в 1930 году наркомом финансов Н.А. Милютиным для новых городов, строившихся в Советском Союзе во время первой пятилетки. Как можно видеть по чертежам социалистического города, он организован как две абстракции: географическая — прежде всего линейная — и абстракция материальных процессов про­мышленного производства. Таким образом, секс в социалистическом горо­де — это не настоящий секс в настоящем месте, поэтому здесь, к сожалению, не получится рассказать о том, на какие эскапады либидо провоцировало эмансипированных фабричных девчонок, или раскрыть, что же на самом деле происходило в душевых Дворца спорта. В общем, проекты соцгородов — это, по сути, планы не только промышленного производства, но и воспроизводства новой сети социальных отношений. Эти планы превращаются в экран, на котором можно создавать миражи будущего и разыгрывать мечты о по­стройке поистине нового общества.

Будучи практической строительной моделью, социалистический город предназначался для демонстрации внешнему миру архитектурных и урбани­стических результатов советского проекта. Левые архитекторы в Западной Ев­ропе подхватили эту модель как совершенную реализацию и одновременно ра­дикальную альтернативу уже устоявшимся модернистским проектировочным доктринам. Двойная идентичность соцгорода как практической модели и од­новременно утопического идеала наиболее рельефно проявилась в статье не­мецкого архитектора Эрнста Мая «Москва: Городское строительство в СССР», опубликованной в 1931 году в журнале «Das neue Russland»¹. В ней Май сообщал, что вернулся из Советского Союза в Берлин на рабочую встречу членов организации CIAM, где разрабатывался «проект функционального города» — критическое картографирование и исследование, призванное заложить основы качественно новой модели урбанизма («Афинская хартия»²).

Май и ряд других левых архитекторов — выходцев из группы Баухауз при­ехали в Россию, чтобы принять участие в обширной программе градострои­тельства и индустриализации, предпринятой под эгидой первого пятилетнего плана. Статья Мая задумывалась как объяснение технических рамок совет­ской строительной программы и того, что он расценивал как ее идеологиче­ские ставки. Однако цели Мая, по-видимому, были шире: по ходу рассужде­ния он попытался соединить городское планирование и прагматические аспекты своей работы в качестве планировщика и дизайнера с более масштаб­ным проектом социальной реконструкции. Май начинает:

Если в СССР еще остались сферы, где революция продолжает идти полным ходом, то градо- и домостроительство должны считаться первыми среди них. Не сюрприз, что смена старого, тысячелетнего общества новым — это процесс, которому нужно больше, чем какая-то дюжина лет, для заверше­ния или хотя бы для выбора четкого и недвусмысленного направления³.

Маю ясно, что работа по строительству нового мира должна начаться немед­ленно и выглядеть не как утопический прогноз, а как материальная реаль­ность. Ясно и то, что этот новый мир потребует новой архитектуры. Однако вопрос, что это будет за архитектура или как она будет связана со структу­рами общества, похоже, остается для Мая трудным. Неопределенность при­дает статье некоторое напряжение и колебания, и из-за этого выворачивается наизнанку сочетание формальной гарантии и политической двусмысленно­сти — другими словами, тот оппортунизм, который сегодня нередко характе­ризует архитектурный дискурс.

Май использует название журнальной подборки «Структура социалисти­ческого города» дважды: первый раз — чтобы обсудить физическое распо­ложение транспортной системы, зданий и производственных строений; и по­том еще раз — чтобы объяснить реорганизацию производства и потребления в эпоху коллективизации и ее связь с тендерными ролями и семейной жизнью в новом обществе. То, что делает текст «Городского строительства в СССР» одновременно и странным, и более значимым, чем просто исторический артефакт, — это способ, каким обе эти тенденции увязываются вместе и обра­зуют «структуру» города.

Модель Милютина описывает план «линейного города», в котором отдель­ные жилые районы и промышленность четко отделены друг от друга. Зеле­ное пространство, часто обозначающееся как «зона отдыха», служит буфером между двумя дорогами или транзитными системами, а транспортировка сырья и курсирование людей между домом и работой, наоборот, связывают их в еди­ную цепь. Идея линейного города не была советским изобретением, скорее это синтез мотивов, порожденных прогрессивными урбанистическими теория­ми, с представлениями корпоративистов и технократов о разумно устроенном социальном менеджменте. Ле Корбюзье, который к концу 1920-х годов стал играть большую роль в идеологическом обосновании модернистской архитек­туры, первым сформулировал так называемые «четыре функции» архитек­туры (жилье, промышленность, отдых и транспортная система) и наделил ли­нейность политическим значением в проекте 1929 года, названном «La Ville Radieuse» («Лучезарный город»). В Лучезарном городе разделение функций было противопоставлено темноте, грязи и социальной разрухе больших горо­дов эпохи промышленной революции, когда предприятия либо возникали ad hoc посреди кварталов старого города, либо возводились в сельской мест­ности и обрастали домами рабочих. Линейная организация утверждалась как «рациональная» альтернатива городам, концентрически расположенным во­круг рыночных площадей или символических репрезентаций государственной власти. И хотя Ле Корбюзье не говорил этого впрямую, линейность Лучезар­ного города была архитектурной метафорой конвейера Форда, который так восхищал и большевиков, и Ле Корбюзье, и его идеологических патронов во французских синдикалистских и сен-симонистских технократических кругах.

Левая фракция Баухауза критиковала модель Лучезарного города за то, что та игнорировала классовую борьбу и была слепа к антагонистическим общест­венным отношениям вообще. Май намекал: как бы ни выглядел город Ле Корбюзье внешне, он сохранил концентричность, из которой нет иного выхода, кроме как в социализм. В «Городском строительстве в СССР» Май пишет:

Капиталистический город развивался концентрически вокруг рыночной площади. И пока богачи, средний класс и пролетариат живут в четко отде­ленных друг от друга собственных районах — классовые различия продол­жают быть видны издалека и определяют неповторимый характер и форму больших капиталистических городов. В СССР город знает только один класс — класс рабочих⁴.

Только благодаря бесклассовости, считает Май, может осуществиться дости­жение справедливой, децентрализованной, нестратифицированной произво­дительности промышленного труда, которая обещана самой мыслью о ли­нейном городе.

В советском контексте проблема индустриального города решалась по-другому. СССР надеялся совершить то, чего не смогла царская династия: освободить Россию от ее феодальной, аграрной «отсталости» и построить со­временную, городскую, индустриальную культуру. Как и в прошедшие эпохи, центральная роль в этой социальной «стройке» отводилась реальным строй­кам. В Россию были приглашены иностранные архитекторы, чтобы внести вклад в техническую экспертизу проекта и заострить его в культурном плане. Однако в 1930-е годы дело было не настолько прямолинейно, как во время великого князя Ивана III, который позвал в Россию итальянских зодчих Ре­нессанса, или при Петре Великом, который привез французских архитекто­ров Школы изящных искусств. В середине 1920-х годов, когда Россия еще только пыталась восстановиться после войны и революции, по Европе в ка­честве неофициального аналога культурного посла уже путешествовал Эль Лисицкий, устраивая выставки и перенося конструктивистское искусство и архитектуру на Запад. Наиболее восторженно он был принят в Роттердаме, где встретился с Герритом Ритвельдом и попал под влияние группы «Стиль», и в Берлине, где познакомился с Вальтером Гропиусом и другими левыми членами школы Баухауз. В результате в эстетику Баухауза добавились и фор­мальные черты советского авангарда, и его принципиальная установка на ма­териальные процессы и культуру промышленного производства и массового потребления. Конструктивистские архитекторы 1920-х годов идеализировали формы западных фабрик и небоскребов, считая их символами инду­стриализованного будущего, о котором они мечтали и для СССР.

Находясь под покровительством немецкого Веркбунда, члены Баухауза, однако, считали себя создателями продуктов потребления для культуры про­мышленного капитала. В результате они смотрели на Советский Союз как на систему производства и потребления, где объекты способны не превращаться в символические товарные фетиши, а оставаться чисто функциональными и полезными.

Гендерные дискурсы Баухауза развились из критики буржуазных гендерных ролей и структуры семьи, определявших архитектуру и дизайн Виктори­анской эпохи. Были сделаны попытки и символически, и практически разработать для личности некую (довольно маскулинную) андрогинность и сломать половые различия в распределении производительного труда. Но более масштабной и трудной задачей оказалась другая: как сформулировать альтернативу культуре потребления с ее «феминизированной» пассивностью, когда жизнь возможна в условиях тотального производства, а идентичность строится на основе производственных мощностей? Так что команда связанных с Баухаузом архитекторов, приезжая в начале 1930-х годов в Советский Союз, при­везла с собой надежды на самоопределение, которые колебались между аван­гардом индустриального Запада и новым революционным обществом.

Эрнст Май был одним из самых выдающихся западных специалистов по городскому планированию, приехавших в СССР. Он оставил пост главного архитектора Франкфурта, где оказался вовлечен в крайне политизированное соперничество между левым и правым крыльями городского управления и должен был построить новое, модернизированное жилье, которое бы обеспе­чило их общественной поддержкой и стало моделью для жизни в соответствии с их идеологическими принципами. Это жилье мыслилось как основное про­странство социального воспроизводства и, следовательно, как арена борьбы за личностные ценности и повседневность, — борьбы, которая могла бы при­вести к значительным культурным и политическим последствиям. Это осо­бенно педалировалось в дискурсе левых градостроителей: образовавшая бур­жуазную домашность XIX века глубоко укорененная сфера приватности, чьи пространство и обстановка обусловлены гендером (например, мужская студия и женский будуар рождали не только рабочую силу, но и индивиду­альную идентичность), должна была уступить место линейной материалисти­ческой логике промышленного производства, использовавшей репродуктив­ные функции дома. В проекте «Франкфуртской кухни», созданном Маргарете Шютте-Лихоцки для одного из жилых домов Мая, эта тейлоризированная, индустриальная продуктивность проявилась в полемической попытке осво­бодить женское время от домашней рутины.

Шютте-Лихоцки прибыла в СССР как член «Бригады Мая» — группы ар­хитекторов, которую тот привез с собой из Франкфурта. Здесь они должны были на ходу придумать проект социальной перестройки, который бы совпал с их собственными интересами в отношении гендера и семьи. В советском контексте идея «освобождения женского труда» в рамках кампаний за обра­зование и против любых видов «отсталости» имела отношение к личностной свободе, если находила оптимальный способ выполнения репродуктивных функций работы по дому и освобождения рабочей силы для производства. Май утверждает:

Советская политическая система провозгласила своей целью направление сил всех способных к труду граждан — как мужчин, так и женщин — на службу государству. Коммунизм полагает, что это пустая трата ценного вре­мени, не совпадающая с требованиями современной жизни: считать, будто функция женщины — в пожизненной готовке и уборке, в то время как она должна физически и интеллектуально трудиться во имя общественного блага, используя свободное время для развития тела и ума. Собственно, этот взгляд просто выражает чаяния сотен тысяч, даже миллионов прогрес­сивных людей по всему миру. Что касается полной мобилизации всей ра­бочей силы, то она не стоит так остро в капиталистических странах, осо­бенно перед лицом сегодняшней катастрофической безработицы, которая отодвинула эту проблему на задний план. В СССР все по-другому. Когда русский делегат в Женеве недавно выступал с сообщением перед комис­сией, которая занимается проблемой безработицы, то сопроводил свое вы­ступление ремаркой, что Союз, который он представляет, с этой проблемой не сталкивался⁵.

Был разработан ряд архитектурных приемов, чтобы способствовать этим трансформациям. Уже с 1920-х годов конструктивистские архитекторы и ди­зайнеры (прежде всего Лисицкий, Родченко и Мельников) проектировали ра­бочие клубы, призванные стать новыми центрами социалистической жизни, где рабочие могли бы отдыхать и наслаждаться культурными мероприятиями, изучая или представляя социальные отношения нового общества. Клубы были задуманы как «социальные конденсаторы», которые коллективизиро­вали бы процесс культурной и политической формовки вне дома и семьи. В манифесте «Россия: Архитектура для мировой революции» Эль Лисицкий описывает клуб и его конденсирующие качества как

новый объем пространства <...>, который может обеспечить все возрастные группы рабочих средствами отдыха и развлечения после дневного труда, то есть место сбережения новых источников энергии. Здесь каждый ребенок, каждый подросток, каждый взрослый и старик может научиться быть кол­лективным созданием, покинуть круг своей семьи, причем его индивиду­альные интересы в то же время только вырастут и расширятся⁶.

Милютин и М.Я. Гинзбург продолжили развивать эти планы и позднее в та­ких проектах, как Дом Наркомфина, применили идею «социального конден­сатора» ко всему жилищному строительству. В частных квартирах кухни были сведены к минимуму, зато спроектированы огромные «суперкухни», для обслуживания которых предполагался специальный штат. Уход за деть­ми должен был стать коммунальным, чтобы женщины тоже могли идти в ра­бочие. В более радикальных планах возникали даже отдельные спальные квартиры, в которых люди могли бы спать, с кем хотят.

Постепенное развитие идеи социального конденсатора и перенос внима­ния с символической репрезентации на материальные вещи отражают эво­люцию конструктивизма в сторону продуктивистских практик, при которых художники и дизайнеры помещаются в пространство завода и прямо вклю­чаются в процесс производства.

Май в статье представляет социалистический город в виде продолжаю­щейся экспансии идеи социального конденсатора в масштабах городского планирования и предполагает, что культурные последствия могут превзойти эмансипацию женщин и привести к ликвидации традиционной семьи во­обще. Он с большой готовностью включается в дискуссию по поводу коллек­тивизированных систем приготовления еды и ухода за детьми:

К сожалению или к счастью, но факт остается фактом, что традиционный образ семьи уже постепенно отмирает. Наше юношество не получает ника­кого удовольствия, выслушивая поучения тетушек и дядюшек, особенно ко­гда может гораздо лучше потратить свое время на постоянное развитие умов и тел или на общение в компании ровесников. Многие охотно допускают это, но не решаются признать, что их жены фактически коммунизированы, даже в тех случаях, когда это стало очевидным фактом без их ведома⁷.

Чтобы не слишком взволновать немецкую аудиторию идеалом «коммунизированных» жен, а возможно, чувствуя отголосок идеологии «свободной любви» последовательно утопических движений — таких как община Онейда, которая тоже связывала воедино гендер и труд, — Май отступает от разговора о том, что же на самом деле может происходить в личной жизни рево­люционных пролетариев. Начав с брезгливого отказа, Май говорит:

Я не хочу больше останавливаться на этой теме, но все-таки мне бы хоте­лось подчеркнуть, что, по моему мнению, лицемерие во всех вопросах секса в СССР осуждается и что при этом в отношении чистоты и естественной морали их стандарты находятся на таком чрезвычайно высоком уровне, ко­торый нам неизвестен⁸.

Май уверяет нас, что «отношения между мужчиной и женщиной в контексте коллективной жизни остаются нетронутыми и рассматриваются как сугубо частное дело между двумя личностями»⁹. Он переходит к обсуждению обра­зования и ухода за детьми и предлагает объединять детские ясли с заводом, чтобы кормящие матери могли покормить своих детей во время рабочего пе­рерыва, а с другой стороны, разделять родителей и детей, чтобы новое поко­ление воспитывалось без влияния пережитков прошлого.

Далее Май переходит к рассуждению о том, как на самом деле трудно найти ресурсы, чтобы организовать коммунальное жилье, уход за детьми и средства обучения в описанном им виде. Если вспомнить состояние совет­ской экономики в 1930—1931 годах, эти трудности становятся понятны. Май, однако, предает собственную теорию всеобщего производства, заговорив о том, как производственные средства (конденсаторы, или комнаты отдыха в огромном, унитарном фабричном городе, который, в индустриальных по­казателях, «платит за себя») должны быть потребительскими товарами, за которые надо платить.

Фактически именно поэтому планы русских продуктивистов, Мая и других зарубежных архитекторов были сначала раскритикованы, а потом осуж­дены сталинистами в центральном аппарате планирования. Риторика аске­тизма охарактеризовала радикальные социальные программы как слишком дорогие, опустошительные и дезориентирующие простой народ, истощенный войной и разрухой. Социальная целостность и популистская эстетика социа­листического реализма были утверждены в качестве официальной доктрины в партийном постановлении 1932 года «О перестройке литературно-художе­ственных организаций». Практически это означало изгнание из страны ино­странных архитекторов и дисциплинирование и маргинализацию советского авангарда. Вильм Штейн — еще один немецкий архитектор, работавший в Со­ветском Союзе, — в 1931 году опубликовал в газете «Bauwelt» нечто вроде апологии решения советского государства под заголовком «Эксперимент "со­циалистические города": Реализация коммун слишком дорога — и поэтому отложена»¹⁰. В ней он дает безрадостный обзор состояния жилищного строи­тельства и утверждает:

«Социалистический город» до сих пор далек от реальности, и что касается прогнозов на будущее, то мы должны быть удовлетворены несколькими мо­дельными проектами так называемого «коллективного жилья», несколькими функциональными модернистскими клубами и рядом коммунальных домов, которые на самом деле не что иное, как деградировавшие отели, лишенные роскоши и подогнанные под ежедневную рабочую рутину. Это жилье яв­ляется «социалистическим» и «коллективным» лишь по названию: то есть это квартиры с одной спальней, общие гостиные, столовые и комнаты отдыха, дополненные детскими, прачечными и электрическими суперкухнями¹¹.

Штейн подкрепляет свой аргумент безотрадной статистикой, показывающей, что конструкции из осмола дешевле, чем из бетона или стали, но остается ощущение, что за прагматическими обоснованиями стоит вопрос «обесцененности». Он описывает, как партия и советская пресса развенчали «правых уклонистов», которые «ради экономии <...> рекомендуют строить жилые ба­раки» (в этом часто обвиняли Мая и его «Бригаду»). В то же время «даже более яростно» они отвергли «левых» и «ультрарадикалов», которым поста­вили в вину «гигантизм в форме затратных и громадных проектов», и «диких мечтателей», осмелившихся требовать свои фантастические города немед­ленно и защищавших «полную социализацию всего стиля жизни, отделение детей от их родителей и прочие схожие вещи, связанные с причудливым про­жектерством». Ссылаясь на работу Мая в Магнитогорске и Сталинграде как на частные случаи «причудливых проектов», Штейн признает, что это

удар по коммунистической теории. Однако это также индикатор возвраще­ния советского правительства к более здоровым и трезвым отношениям. Этот факт, который недавно стал заметен и в других областях, демонстрирует, что найден путь от утопической одержимости, со всеми ее дикими мечтаниями, к более здравому курсу экономического восстановления и стабильности¹².

Если проект восстановления формулируется в основном в экономических терминах, то стабильность относится скорее к культуре. Штейн утверждает:

Нельзя не заметить, что настроение населения — особенно рабочих — сильно противится коллективизации. Помимо вышеупомянутых причин, это свидетельствует о том, что отступление партии — чисто политический прием для снятия напряжения. Это мудрый шаг, поскольку отказ от него мог бы добавить дополнительный взрывной элемент в и без того взрыво­опасную ситуацию. Не секрет, что подавляющее большинство русского ра­бочего класса отвергает коллективное жилье. В самом деле, студент или мо­лодой рабочий готовы терпеть гостиничное единообразие, но как только они женятся, то начинают мечтать о «доме», о чем-то «личном». Как бы ни был он мал, но зато принадлежит им, они могут в нем жить для себя и своих семей, крепко закрыв дверь перед внешним миром¹³.

Закрывание двери, безусловно, имело место в национальном масштабе, когда сталинский план строительства «рая для рабочих в отдельно взятой стране» возродил в СССР модель государства-семьи и вождя-отца, а иностранные ар­хитекторы были высланы домой навстречу неясной судьбе. В определенном смысле такой внезапный конец радикальных социальных и архитектурных проектов Мая и его сторонников означал, что потенциал их идей никогда не станет известен. Однако кое-что все-таки можно разглядеть при сравнении их видения культуры всеобщего производства и сталинской модели, которая может быть описана как госкапитализм. В книге «Россия: Архитектура для мировой революции» Эль Лисицкий оптимистично пишет:

...в нашей стране фабрика прекратила существовать в качестве места экс­плуатации и ненавидимого учреждения. Труд — самый благородный из всех видов человеческой деятельности. Однажды введенное понятие «Дворец труда» должно быть, строго говоря, отнесено к фабрике. <...> На основании точного распределения времени и рабочего ритма и благодаря каждому от­дельному вкладу в дело всеобщей ответственности завод стал настоящим местом обучения — университетом нового социалистического человека¹⁴.

В современном познекапиталистическом контексте слова Эль Лисицкого мо­гут звучать наивно, но, наверно, упоминания ритма, расчета времени и со­вместной ответственности выглядят сексуально, по крайней мере в абстракт­ном смысле создания завода как пространства репродукции. Истинной целью города-фабрики и мира-фабрики в воображении Эль Лисицкого, Мая и дру­гих, по-видимому, было не столько производство ценных товаров, сколько воспроизводство социальных отношений, позволяющих любому разделить «благородство» пролетарского труда. В Советском Союзе тебя делает завод. Если андрогинность культуры фабричных рабочих выглядит маскулинно, то это не потому, что «женское место» кухни и детской было искоренено, но по­тому, что весь город превратился в кухню, студию и класс. При этом был потерян концентрический, направленный внутрь себя символический порядок семьи, рынка и государства. Все это было заменено бесцентровой, обращен­ной вовне линейностью конвейера, однако такая линия производит в первую очередь субъективность, а вещи — только средства для достижения резуль­тата. Неважно, сколько правды было в знаменитом позднесоветском выражении, что «в СССР секса нет»¹⁵; зато верно обратное, воплощенное в вооб­ражаемом идеале советского авангарда. В социалистическом городе всё — секс.

Пер. с англ. Николая Поселягина

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Цит. по: May E. Moscow: City Building in the USSR // El Lissitzky. Russia: An Arc­hitecture for World Revolution. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1970. P. 188—203.

2) «Афинская хартия» — градостроительный манифест, написанный Ле Корбюзье и принятый Международным конгрессом современной архитектуры (CIAM) в Афи­нах в 1933 году. Хартия предполагала перенесение принципов архитектурного функ­ционализма с проектирования отдельных зданий на проектирование городского про­странства в целом, исходя из четырех основных критериев: работа, жилище, отдых, транспорт. Структура города при этом подчинялась принципу функционального зо­нирования (членения пространства на центральную, промышленную и жилую зоны) и зависела от структуры сети транспортных магистралей. — Примеч. перев.

3) May E. Moscow: City Building in the USSR. P. 188.

4) Ibid. P. 189.

5) Ibid. P. 194.

6) El Lissitzky. Russia: An Architecture for World Revolution. P. 43—44.

7) May E. Op. cit. P. 195.

8) Ibid. P. 196.

9) Ibid.

10) Stein W. Experiment: «Socialist Cities»: Realization of Communes too Expensive — Therefore Postponed [1931] // El Lissitzky. Russia: An Architecture for World Revo­lution. P. 184—187.

11) Ibid. P. 184.

12) Ibid. P. 186—187.

13) Ibid. P. 187.

14) El Lissitzky. Russia: An Architecture for World Revolution. P. 57.

15) «В СССР секса нет, а есть любовь», — фраза, сказанная во время международ­ного телемоста США — СССР в 1986 году. Она была укорочена до известной по­говорки.